Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)
– От ты, елки тебе зелены!
– Что он медлит? – спросил я потихоньку у Митрофана Андреевича.
– Ему стронуться с места труднее всего на свете.
– А вы пошевелите его построже.
– Этого нельзя. Я его отлично знаю: растревожь с утра, так целый день будет мучиться. Но уж если начнет работать, то… В общем, сами увидите. – Однако Катков не выдержал и двух-трех минут и обратился к нему: – Прокофий Иванович! Что у вас там?
– Хомут, – многозначительно ответил тот.
– Что – хомут?
– Не видишь: с Великана хомут.
– Великан захромал.
– Знаю – захромал… От ты, елки тебе…
– Ну?
– Что – ну? Другого коня дал конюх заместо моего. Сам знаешь.
– Так что ж тут такого? И поезжайте.
– А?
– Поезжайте, говорю, быстрее: спешить надо. Потник под хомут вчера подшили, подогнали хорошо. – При этом Митрофан Андреевич потрогал хомут, засунул под него ладонь. – Хорошо сидит хомут. Не задерживайтесь.
– От ты, елки зелены! У меня лошади не парные, а я сломя голову скачи. Надо все проверить, приладить и… этого… Великана посмотреть. Ты посмотри сам: может, лечить надо, а я – уеду и не узнаю. А потом ты же и скажешь: Прокофий, мол, такой-сякой. – Говорил он все это будто нехотя, с расстановками, без жестов и, казалось, обдумывал каждое слово.
Наконец терпение бригадира иссякло.
– Да до каких же пор стоять-то будешь?
– Великана посмотри, – все так же невозмутимо отозвался Прокофий Иванович.
– Тьфу! – плюнул Митрофан Андреевич и, отвернувшись в сторону, сказал: – Веди Великана! Я и без тебя его смотрел и знаю, что с ним.
– А то при мне посмотри. Лошадь, елки зелены, любит хозяина. А я, елки зелены, должен целый день думать, что с моей лошадью. – При этом он, казалось, пытался сойти с места, но это далось ему нелегко.
– Да веди же лошадь! – слегка повысил голос Митрофан Андреевич.
– Что ж ты сердишься? Тут без никакого сердца. Лошадь за мной закреплена, я на ней пять лет работаю. Как это так: сел – и уехал? Лошадь, она, елки зелены… как бы, например, к человеку приставлена.
– Прокофий Иванович! Ей-богу, не выдержу! – воскликнул Митрофан Андреевич.
После этих слов Прокофий будто и чаще зашевелил ногами, но зато шажки стали далеко мельче и никакого ускорения не получилось – одна видимость. Наконец он вывел прихрамывающего Великана. Митрофан Андреевич поднял больную ногу лошади, зажал ее меж колен и заговорил, сдерживаясь:
– Плоское копыто. Намяла под стрелкой, ковать надо на войлок.
– Вот и я так думаю. Правильно.
– Подкуем завтра утром.
– Кто?
– Кузнец, конечно.
– А кто поведет?
– Конюх.
– Не-е! Я сам. Пиши наряд! Завтра чуть свет сам поведу в кузницу.
– Ох! – вздохнул бригадир. Он написал наряд и вручил его Прокофию Ивановичу. – Ну теперь-то все?
– Все, – утвердительно ответил тот. Он аккуратно сложил наряд вчетверо, положил в полинялую кепку, надвинул ее прочно и полез в бричку. Наконец тронул лошадей, но они, чуя характер ездового, тоже не спешили.
– И уже через десяток метров Прокофий Иванович вдруг остановил их: – Тпруу! Елки тебе зелены! – Теперь он сдвинул кепку легонько на лоб, почесал затылок. Оглянулся на нас. Посмотрел на лошадей. И потом снова в нашу сторону и… продолжал стоять, пока не увидел мальчика у ворот двора. – Пашка-а! – крикнул он.
– А-а?
– Иди-ка! Мальчик подбежал и спросил:
– Чего вам, дядя Прокофий?
– Подай-ка сумку с продухцией. Вон она лежит. Заторопился – забыл.
Паша подал объемистую сумку, и Прокофий Иванович тронулся наконец с места.
– Как уж это начнут торопить, как начнут, то обязательно, елки зелены, забудешь чего-нибудь… Но-о! Заснули-и! – Он слегка взмахнул кнутом, который у него был для видимости (лошадей он никогда не бил), и выехал за ворота.
Громкоговоритель отбивал поверку времени. Митрофан Андреевич заторопился.
– Семь, – сказал он. – Задержались немного. Он быстро выкатил мотоцикл из сарая и сразу повеселел. Вот машина незаменимая: «ИЖ-49». Три подарка нам от Советской власти в последние годы: самоходный комбайн, мотоцикл «ИЖ-49» и… автомашина «Москвич». – Последнее слово он произнес с легким вздохом.
Никаких средств передвижения Митрофан Андреевич не хочет знать, кроме мотоцикла (хотя на «Москвич» уже собирает деньжата). Он не просто ценит мотоцикл как машину, он его любит. Вообще Катков к машинам неравнодушен. Зная эту его слабость, я прислонил ладонь к ребрам охлаждения мотора – он был горячим – и подумал: «Э-э! Да он и правда полполя объездил еще до солнца».
– А заводить будем полчаса? – пошутил я.
– Он у меня и холодный заводится как часы. – В словах его послышались ревнивые нотки.
Митрофан Андреевич слегка – совсем маленечко – надавил педаль стартера, не прикасаясь руками к мотоциклу, и мотор заработал так, будто только и ждал хозяина: тихо похлопывая и слегка вздрагивая.
Я сел на заднее сиденье, и мы помчались в поле. Но около зернохранилища нам замахали руками, закричали, требуя остановки. Сильнее всех кричала Настя Бокова:
– Стой! Подожди! Митрофан Андрееви-ич! Сто-ой! – Она стояла в кузове автомашины и махала платком.
Мы завернули к зернохранилищу.
– Что у вас тут? – спросил Митрофан Андреевич.
– Не тут, а там, – указала рукой Настя в поле.
Сильная, раскрасневшаяся от возбуждения, она была, видно, не в себе.
– Что там?
– Беда, Митрофан Андреевич…
…Отец Насти убит в боях во время Отечественной войны, мать вскоре после этого умерла, и Настя осталась десятилетней сиротой. Взял ее к себе тогда Прокофий Иванович Филькин, который после ранения остался «по чистой»; воспитывал, как мог: брал ежедневно с собой в поле, еще девчонку научил работать косой, топором, управлять лошадьми, а к семнадцати годам Настя уже умела делать любую мужскую работу. Теперь ей уже двадцать лет, и она живет в своей собственной хате, что осталась от семьи. Но Прокофия Ивановича любит, как родного отца. Колхоз для нее – родной дом, но вот только не любит Настя женской работы, не любит полоть тяпкой, сажать овощи, вязать снопы; во время сенокоса она косит наравне с мужчинами; во время сева и уборки грузит зерно, иногда подменяет Прокофия Ивановича, когда тому надо отлучиться, и работает на его лошадях. (Кроме нее, он никому не доверяет своих лошадей, а из колхоза отлучается лишь в самых исключительных случаях.) Вообще-то Настя собирается быть шофером.
Сейчас она работает грузчиком на автомашине и еще с рассветом начала развозить семена по тракторным сеялкам.
– Митрофан Андреевич! Дизельный трактор стал – авария, – тихо произнесла Настя.
Первая песенница и шутница на селе, она и «барыню» откаблучит так, что парни за затылки хватаются, и «русскую» выбьет с дробью – головой закачаешь. А сейчас не узнать Настю.
Митрофан Андреевич нахмурился и посмотрел на запад, где плотные кучевые облака вылезли ватагой. Он буркнул потихоньку:
– Вот черт возьми!
– Давай – в отряд! Скорее! – сказал я.
– Все теперь пойдет вверх ногами на весь день! – возмущался он. Перекрестного посеяли половину, а половина осталась. Пойдет дождь – беда. – Он завел мотоцикл и с ходу набрал скорость.
Через несколько минут мы были в отряде. Тракторная будка прилепилась к вершине лощины в затишке. Около нее стоял гусеничный трактор «ДТ-54» с отнятым картером. На гусенице рядышком сидели два тракториста: Костя Клюев и Илья Семенович Раклин. Раклин сосредоточенно курил, а Костя держал в руках аварийную деталь и поругивался про себя чуть слышно.
– Что? – спросили мы оба сразу.
– Нижнюю головку шатуна разорвало. Картер пробило, – ответил Илья Семенович.
Голос у него с хрипотцой. Он работал в ночной смене: весь вымазан в нигроле, глаза от бессонной ночи красные.
– Что ж стоять? – загорячился Катков. – Снимайте головку, вынимайте поршень. Надо шатун теперь заменять тоже… Черт возьми, и картер везти в эмтээс – сажать латку… Тьфу! Не меньше как на двое суток вышел из строя. Чего же стоите-то?
Илья Семенович выслушал Каткова и так же сосредоточенно и спокойно ответил:
– Авария серьезная. Без старшего механика даже бригадир отряда не имеет права разбирать трактор в таких случаях. – Он указал кивком головы на будку: – Слышите?
Из будки было слышно, как кто-то вызывал по рации:
– «Урожай»!.. «Урожай»!.. «Урожай»!..Черт возьми!
Мы вошли с Катковым в будку. Около рации стоял вполоборота к нам бригадир тракторного отряда Федулов.
– «Урожай»! Ну, «Урожай» же! «Урожай»! – Он пристукивал при каждом слове гаечным ключом по столу, – «Урожай»!.. Тоня-а! – вскрикнул он и вдруг бросил ключ на стол. – Тоня! Где ты пропадала, черт возьми?
Рация отвечала граммофонным звуком:
– Я тебе, Василь Василич, не Тоня, а «Урожай».
– И ключом по столу не стучи. Если все так будете стучать, то связь невозможна.
– Да я же полчаса стою как дурак…
