Владимир Короленко - Том 1. Повести и рассказы 1879-1888
Праздник опресноков — пасха у евреев.
Талант — самая крупная в древности весовая денежная единица, равная по ценности приблизительно двадцати шести килограммам серебра.
Фарисеи — наиболее авторитетная в Древней Иудее религиозная секта, ставившая своей главной задачей сохранить иудаизм в его чистоте и неприкосновенности. Фарисеи считались точнейшими толкователями Моисеева закона, поэтому богослужения в храмах совершались по их указаниям. В жизни их отличали строгая нравственность, благочестие, отрицание сословных различий в человеческих отношениях.
Ессеи — религиозная секта, выросшая на почве иудаизма, но впитавшая в себя элементы других учений, в частности, пифагорейское представление о бессмертии души. Ессеи вели аскетический образ жизни, презирали богатство, жили замкнутыми общинами, в которые постороннему было трудно проникнуть.
Саддукеи — аристократическая секта, образовавшаяся из священнического сословия. В их учении усматривают влияние эллинизма. Саддукеи владели большими богатствами и нередко пользовались поддержкой единодержавной власти. У широких масс не имели большого авторитета.
Везефа — гора, по которой проходила часть городской стены Иерусалима с Дамасскими воротами.
Идумеи — население древней страны Едом к югу от Палестины.
«Лес шумит»*
Впервые: Рус. мысль. 1886. № 1. В письме от 23 янв. 1886 г. к брату Юлиану Короленко отмечал: «Рассказ этот написан совсем-таки по заказу: объявления о нем в газетах появились, когда он еще не был кончен, и мне пришлось порядочно-таки испортить себе крови срочной работой. Если рецензенты его „распушат“, то это будет иметь основание, — это, собственно, художественная безделка» (Полн. поем. собр. Т. 50. С. 119).
Канчук (обл.) — казачья плеть, нагайка.
Рушнйца (ручница) — старинное ручное огнестрельное оружие с фитильным замком.
Летка (обл.) — ружейная картечь.
Прохор и студенты*
Впервые: Рус. мысль. 1887. № 1, 2. Замысел рассказа «Прошка» возник у Короленко еще в 1880 г., тогда же были написаны отдельные его фрагменты. Продолжил работу над этим произведением Короленко в 1886 г. В. А. Гольцев при публикации его в журн. «Рус. мысль» назвал «Прохора и студентов» повестью. Короленко согласился с этим жанровым определением. Окончание повести так и не было написано. 15 сент. 1887 г. Короленко писал В. А. Гольцеву: «Относительно „Прохора“, к сожалению, непременно придется пока объявить, что откладывается без обозначения срока. Без этого я решительно не могу за него как следует приняться (…) Когда же он будет совсем готов — мы сообща рассудим, что именно можно выкинуть и как изменить. На все это нужно время и время, а начать печатать вновь, потом вновь перерывать и, быть может, не дать конца за нецензурностью — это ведь уж совсем из рук вон» (Полн. поем. собр. Т. 50. С. 188–189).
На вопрос Гольцева, готовившего лекцию о Короленко, каким должно было быть продолжение повести, Короленко отвечал ему 11 марта 1894 г.: «Дальнейшее течение повести „Прохор и студенты“ должно было представить два смежные типа тогдашнего студенчества: „старый“ — представителей широкой натуры, вольного размаха, разгула с оттенком „нигилизма“ и „писаревского“ реализма и нарождавшееся в молодежи стремление к общественным идеалам в форме народничества. Прохор попадает случайно в среду студентов и испытывает на себе влияние этой среды, которая, в свою очередь, видит в нем „сына народа“ и в этом качестве возлагает на него какие-то наивные и неясные ожидания. Прохор исправляется, перестает жульничать, нанимается на работу в академии, усердно чистит дорожки в парке и на Выселках, в промежутках выучивается читать. Все это обращает на себя внимание его собственной среды. В первых главах я изобразил уже ту, чисто русскую терпимость, с которой Выселки относились к подвигам Прошки на перекрестке. Но та же среда не может простить ему его нового „поведения“, которое кажется ей, выражаясь по-нашему, — „тенденциозным“» (там же, с. 213–214).
В 1914 г., готовя Полное собрание сочинений, Короленко несколько переработал повесть, сократив одни главы и расширив другие, снабдив новым подзаголовком «Повесть из студенческой жизни 70-х годов».
В повести отразились впечатления Короленко от пребывания в Петровской сельскохозяйственной академии. О творческой истории повести см.: Вялый Г. А. В. Г. Короленко. Л., 1983. С. 81–88.
Мыслете — четырнадцатая буква славянского алфавита. Ходить мыслете — выписывать ногами зигзаги в форме этой буквы.
Слепой музыкант*
Впервые: Рус. ведомости. 1886. 2 февр. — 13 апр.; Рус. мысль.
1886. № 7. Отд. изд.: Короленко В. Г. Слепой музыкант. СПб.,
1887. Повесть многократно переиздавалась. Наиболее значительные изменения были внесены в 6-е изд. (СПб., 1898 г.).
Короленко не был удовлетворен первой газетной редакцией повести, о чем писал 25 апр. 1886 г. В. А. Гольцеву: «Я хорошо понимаю, что „Музыкант“ несколько скомкан в конце, но вести рассказ так же детально, как в начале, — у меня совсем не было охоты. Такая чисто психологическая работа как-то совсем не в моем вкусе, и потому, наметив вначале основной процесс во всех подробностях и, как кажется, мотивировав его достаточно, — я развязал его несколькими ударами. Добавить несколько штрихов; как Вы пишете, и можно и должно: я так и сделаю, но, в сущности, для того, чтобы работа была вполне и во всей, так сказать, строгости художественных требований — соразмерна в частях, тут бы нужно, не ограничиваясь несколькими штрихами, развить ее детальнее.
Кстати, буду Вам очень благодарен, если Вы сообщите мне свое мнение и мнение вообще сведущей публики о заключающейся в главе „Интуиция“ психологической развязке инстинктивных стремлений слепого к свету. Конечно, возможность такой развязки есть лишь гипотеза; но мне лично кажется, что художник в подобных гипотезах может чувствовать себя свободнее ученого» (с. 57).
Еще до окончания первой публикации повести Короленко так пояснял в письме Г. А. Мачтету в апреле 1886 г. замысел своего произведения: «…я думаю, что хотя рассказ и далек от тенденций минуты (значение которой, особенно для нас, маленьких писателей, не рассчитывающих на память потомства, — я вполне признаю), — но все же в нем я хотел дать не простой перезвон красивой стилистики, а „психологический этюд“, то есть я хотел дать ряд художественных образов, связанных общей идеей; в такой работе художественно-творческий процесс тесно связывается и идет параллельно с аналитической мыслью, работающею по строгим приемам научного анализа, только, конечно, художник значительно свободнее в гипотезах. Таким образом, на мой взгляд, такая работа может иметь значение даже просто популяризации научного метода, она иллюстрирует этот метод, заинтересовывает к нему публику, приучает и дисциплинирует мысль в ее попытках объяснить те или другие явления, а это и в интересах нашей „спиритической минуты“ далеко не бесполезно. Наконец, я жду конца рассказа (он отослан в редакцию уже давно, еще до получения Вашего письма, и таким образом теперь я уже не виновен в задержках) и постараюсь хорошенько обдумать и взвесить значение всего рассказа. Мне кажется также, что он должен заключать и общую гуманную идею» (с. 59).
Готовя отдельное издание «Слепого музыканта», Короленко так писал о своей работе над повестью В. А. Гольцеву 9 ноября 1887 г.: «Иногда какая-нибудь одна глава может в моих глазах уронить весь рассказ, и я тогда не могу спокойно подойти к столу, в котором этот рассказ лежит. Вот почему я не хочу издавать второй книги — мне кажется, что некоторые главы „Слепого музыканта“ ее совсем испортят. Пусть уж этот увечный ковыляет себе в свет один. В нем есть главы, которые я писал как следует и которые мне тогда очень нравились и теперь, взятые отдельно, тоже нравятся; поэтому я соглашаюсь его издать; но, право, прочитав Ваше сообщение, что „Музыкант“ будет издан, — я почувствовал какое-то разочарование» (с. 74).
Радикально переработав в 1898 г. «Слепого музыканта» и откликаясь на статью о нем критика и историка литературы Ф. Д. Батюшкова, Короленко так писал об истории создания повести и о характере вносимых в новую редакцию изменений: «Теперь о другой операции — над моим „Слепым музыкантом“. Если вообще в таких случаях уместна благодарность со стороны писателя критику — то, конечно, ничего, кроме благодарности, Ваша заметка вызвать не может своей оценкой моего труда. Признаюсь Вам, я долго не решался на переделку, но, с другой стороны, совесть всегда мучила меня при всяком новом издании. Дело в том, что „Слепой музыкант“ первоначально писался в фельетонах „Русских ведомостей“. Я совсем не могу так работать, и на второй части повести, по моему мнению, это отразилось особенно сильно. Многое, что нужно было сказать образами, — было сказано формулами. Художественная совесть терзала меня за это очень сильно, и первоначально я долго не решался приступить к отдельному изданию. Легкая переделка, произведенная над первоначальной редакцией, — меня не удовлетворяла, а затем прибавился эпизод на колокольне. Теперь (…) когда пришлось приступить к шестому изданию, я стал особенно чуток к этим упрекам совести и потому, читая сам корректуру и дойдя до второй половины, — я просто приостановил печатание, к которому типография приступила еще в ноябре (а вышла книга 28 марта). Уже то, что я сам читал с некоторым интересом первую половину (я ее давно не читал) и прямо запнулся на второй, показало мне, что тут есть что-то неладное. И я поэтому взялся за перо. Вы видите, что я должен был это сделать, — ну, а как вышло — дело другое. Мне нужно было оформить, дать образ тому внутреннему давлению, которое у звонаря сказывается непосредственно — раздражительностью и злобой и которому мой Петр придает сознательность анализа. Непосредственная боль выливается у него в форму „протеста против своей судьбы“. Я такой, потому что и этот звонарь такой, потому, что мы все должны быть такие. Вы, кажется, напрасно не хотите признать естественным — сходство Петра со звонарем. Мне тогда же бросилось это сходство моего звонаря с одним слепым, которого я имел случай наблюдать ранее. Это не сходство черт, а сходство выражений, какое можно подметить часто даже и у горбунов» (с. 276–277).
