Константин Федин - Я был актером
Женское тело - это стихи,
Они написаны богом.
Все больше поправляясь, я учил эти стихи ночами напролет, и мы придумывали, какую жертву принести испанке за то, что она дала нам такой долгий, такой драгоценный отпуск.
Но отпуск кончился, и - с бьющимся сердцем - я пошел в театр, прямо к директору. Он поздоровался со мной участливо и, обкуривая меня добротным сигарным дымом, быстро заговорил:
- Да, испанка. Не хватало только ее в такое тяжелое время. Если так будет продолжаться, пожалуй, придет и чума. Но, как говорится, мы, немцы, продержимся.
Я сказал осторожно, что на западном фронте создалась новая обстановка.
- Безнадежная, думаете вы, - торопливо перебил он. - Еще неизвестно. У вас на родине покончили с войной с помощью революции. У нас это вряд ли выйдет: революция связана с большими расходами. Мы экономны. Значит, нам ничего не остается: мы вынуждены сражаться до победного конца.
Разговор не нравился мне, я понимал, что мое дело плохо. Точно угадав, о чем я думаю, директор подошел ко мне ближе.
- Доктор говорил, что вам нельзя петь после болезни. Я хочу вам сделать предложение: не желаете ли быть у меня помощником? Мне нужен помощник в канцелярии. Вы - культурный человек. Умеете ли вы писать на машинке, нет? Вы скоро научитесь. Согласны? Условия мы оставим прежние. Ведь вам у меня хорошо? Подумайте до завтра.
Я сказал, что подумаю.
И только на улице, спрятавшись за какой-то выступ театра, почувствовал боль позора, ясно увидев себя за пишущей машинкой, окруженным актерами, которые, смеясь, говорят обо мне как о разоблаченном и наказанном авантюристе.
13
Но моему унижению не пришлось сбыться. В тот день, когда я решал отказаться ли от предложения директора или смиренно сесть за пишущую машинку, - приехал Шер. Все в нем было необыкновенно - от прически, изобличавшей весьма кокетливый взгляд на вещи, до новой манеры внушительно морщить брови.
- Вы собираетесь? - спросил он меня, вместо того чтобы ответить, зачем он явился.
- Куда?
- Домой.
- Куда - домой?
Он глянул на меня с презрением и потеребил волосы.
- Я завтра уезжаю на родину, в Польшу. Я приехал проститься с вами.
- Как уезжаете?
- Ах, вон что! - воскликнул Шер. - Значит, ваш директор ничего вам не сказал?
- О чем?
- Ему нужен ваш труд, больше ничего. Ему не хочется вас отпускать, без вас развалится вся его опера.
- Да, - сказал я, - что говорить, без меня его опере действительно будет туговато... Но бросьте играть в жмурки. О чем идет разговор?
- Вас обменивают на пленных немцев, - надуваясь, произнес Шер, - вы можете ехать домой.
Я уставился на него, онемелый. В одно мгновенье мне сделалась понятна его внешность: он основательно готовился поразить меня сенсацией, и этот расчет оправдывался, к его удовольствию. Я долго не мог ничего сказать. Год за годом, с часу на час я ожидал этого известия, и вот теперь, когда оно пришло, чувствовал вместо радости испуг перед тем, что ее не было. На секунду мне захотелось, чтобы Шер разоблачил себя, как шутник, но я тотчас оскорбился возможностью подобной шутки и ясно увидел, что для шуток Шер был слишком напыщен. Наконец я спросил:
- Откуда вы узнали эту новость?
- Мы с вами в одном военном округе. Нас отпускают всех. Химик уже уехал. Он велел сказать, что бутылку шампанского, которую вам проспорил, он отдаст в России, когда вы возвратитесь.
- Об одной бутылке он тихо забыл, - сказал я, - другую помнит, наверно, из ложного стыда. А напрасно. Экономить - так до конца. Если бы химик был еще скупее, мы не держали бы никакого пари. И я не болтался бы по театрам, а может, трещал бы на пишущей машинке любо-дорого.
- Странный вы человек, - вздохнул Шер. - Если бы мне так везло в опере, как вам! Я слышал - вы пели в "Мейстерзингерах", говорят - здорово.
- Как же. Я потом сразу получил новые предложения...
- Вы вообще счастливец. Кого я ни встречал из актеров - все велят вам кланяться. Лисси прислала со мной письмо.
Шер достал бумажник, набитый чепухою, и с трудом откопал маленькую записку.
"Обезьяна,- писала Лисси, - если бы от меня зависел этот глупый обмен пленными, я не отдала бы тебя за дюжину немцев, не говоря об австрийцах, хотя ты слишком пренебрег мною. Но я не сержусь на тебя, потому что ты был занят. Я тебя сохраню в памяти моего сердца рядом со всем, что помню о твоей чудесной матушке-России. Неужели ты поедешь еще дальше Варшавы? Прощай, мой милый верблюд, ты был хорошим коллегой и простым малым. Когда кончится ваша революция, пришли мне икры-малосоль.
Твоя Лисси".
Я прочитал записку Шеру, он повторил, качая головой:
- Везет.
- А как с вашей Вильмой? - спросил я.
- Я подумаю, как быть. Мы теперь - свободные люди, - лукаво ответил он.
Распахнув пиджак, он показал новые голубые подтяжки и спросил, во сколько я их оценю. Потом нагнулся, засучил одну брючину, и я увидел такую же голубую подвязку. Он растянул ее на руке, чтобы показать добротность резины.
- Вам нравится?
- Мне кажется, - ответил я серьезно, - резинки лучше бы купить розовые. Вы понимаете, если вы разденетесь - какое будет сочетание: голубые подтяжки с розовыми резинками.
Он сморщил брови и прищурился на меня. Думаю, как художник он оценил мое замечание.
- Вы что же, собрались жениться?
- Мы - свободные люди, - опять слукавил он.
Мы поговорили о будущем, так загадочно предстоявшем нам, и простились, обнимаясь, пожимая руки, грустя, как люди, съевшие пуд соли, при расставанье, которое неизвестно что принесет.
Новость, доставленная Шером, подтвердилась. В полиции мне объявили, что по распоряжению военных властей для меня будут заготовлены бумаги и я могу отправляться восвояси.
Директор хотел знать, намерен ли я и после войны у себя на родине продолжать театральную карьеру. Ведь вот, например, как он слышал, в Москве славится некий Художественный театр. Я согласился, что Художественный театр в самом деле очень подходит для меня и старики будут мне безумно рады, потому что я как-никак обладаю певческими данными, а этот театр, судя по "Солнце всходит и заходит", знает толк в пении и, наверно, кончит оперой.
Ни звуком директор не напомнил о пишущей машинке, был обходителен, оживлен, угощал сигарой, и я с неприязнью и обидой увидел, как он рад, что избавляется от меня навсегда.
Я распродавал свой гардероб. Приглаживая для пущего вида шелковые лацканы фрака - шедевр этого рода, сшитый гардеробье Краузе, - я вспоминал благожелательного портного с шевелящимися булавками во рту, и мне было так, точно я обманул его и воровски собираюсь скрыться.
Старый хорист купил у меня светло-серый жилет с перламутровыми пуговицами и весь грим по феерической дешевке, известной только за кулисами.
- Значит, вы окончательно бросаете сцену? - спросил он.
- Окончательно.
- И думаете - никогда не вернетесь?
- Никогда.
- Эх вы! Знаете, что я вам скажу? Недавно исполнилось сорок два года, как я на сцене. Чего я не видал в театре за этот срок! Спросите меня - чего не видал? Ну, спросите! Так я вам скажу: за все сорок два года я ни разу не видал, чтобы человек, ушедший со сцены, рано или поздно не вернулся в театр. Такого случая я не запомню.
Я всмотрелся в хориста. Нижние веки его исчезали в мешках, набухших на скулах. Мелкие малиновые сосудики испещрили щеки, которые свисали на воротник. Бровей не было. Седой пух светился кое-где нежными островками на желтой плешине. Укоризненно, без остановки, тряслась нижняя челюсть.
- Нет, мой друг, - засмеялся он, широко разевая беззубый рот, помяните меня, старика: быть вам опять на подмостках.
И он безнадежно махнул рукой.
Мне стало страшно от его пророчества. Зловещее "помни о подмостках" отозвалось во мне, как "помни о смерти", и, будто отворачиваясь от смерти, я резко оборвал его смех:
- Нет, кончено. Я не вернусь ни за что.
Я покончил с гардеробом, простился с бывшими товарищами и, переступая порог коридора, на лестнице, перед выходом из театра, на минуту приостановился. Из-за кулис тянуло сквозняком, пропахшим клеевой краской и мебельным лаком, на сцене перекликались плотники, глухо стукнул об пол опущенный на блоках декорационный задник, сверху чуть-чуть долетало рояльное бренчанье - начинали разучивать "Гаспарона" Миллекера. Под стеклом витрины рядом с репертуаром наступавшей недели объявлялось расписание репетиций. Я прочел: "Нинон". "По болезни г-жи такой-то сценическая репетиция для заменяющей ее г-жи такой-то - роль Нинон де л'Анкло. Ввиду ухода из труппы г-на такого-то (здесь стояло мое имя), рояльная репетиция для заменяющего его г-на такого-то (здесь стояло имя старого хориста) - роль Тамбурмажора".
У меня билось сердце. Кто-то незаметно подошел ко мне и сжал мои плечи. Я обернулся.
- Вы что, изучаете репетиции? - как всегда, с уничижительной гримасой спросил Кваст. - Думаете, на прощанье директор назначит вам бенефис?.. Да, да, я понимаю. Театр - это железная заноза, которая попала в мясо и черт ее знает когда и где вылезет наружу. Идемте в кафе. Я угощаю.
