Глеб Успенский - Малые ребята
XII
Вследствие так называемых непредвиденных обстоятельств мой хороший знакомый, сельский учитель, тот самый, что воевал с урядником, должен был оставить свою должность и выехать из деревни. Я зашел к нему проститься и застал не то чтобы в грустном или сердитом расположении духа, а в каком-то апатическим столбняке, в состоянии какого-то тягостного равнодушия. Впоследствии, так через полгодика, непредвиденные обстоятельства эти, будучи должным образом выяснены, оказались сущим вздором: весь сыр-бор загорелся из-за каких-то, довольно, впрочем, искусно скомпанованных сплетен, пущенных в обращение охочими людьми, и притом под влиянием исключительно самых микроскопических личных обид, главным образом карманных; благодаря полному выяснению дела через полгода учитель был совершенно оправдан от всех подозрений и вновь мог приняться за свое любимое дело. Но в данную минуту, с которой начинается этот рассказ, не только учитель, но и все, кто жил в усадьбе и кого так или иначе задела история с непредвиденными обстоятельствами, не могли не испытывать какой-то невозможной душевной тяготы, чего-то глупо ошеломляющего.
Охочие люди (эти самые "пальты") сумели, для более верной и надежной отместки, придать своим сплетням такой животрепещущий оттенок, благодаря которому сплетня почти мгновенно превращается или должна быть превращена в преступление, с тем, кроме того, особенным свойством, что наказание за это преступление должно следовать немедленно, а расследование — долго спустя после наказания…
Учитель и все жители усадьбы в момент этого рассказа находились именно под впечатлением какого-то удара, тумака. Все чувствовали, что все это произошло, должно быть, из-за пустяков, но никто ничего доподлинно не знал и, следовательно, не мог чувствовать себя свободным от некоторой тревожной, хотя и бесплодной задумчивости…
— Занимать вас, уж не взыщите, не буду! — сказал мне учитель, когда я пришел к нему, — хотите сидите, хотите лежите… чай пейте… что хотите… только я вам не слуга — башка трещит от дурману… Чисто дурман!.. — прибавил он, взглянул на меня действительно осовелыми глазами и медленно, как не совсем здоровый человек, продолжал занятие, за которым я его застал: он рылся в бумагах, не спеша шагал от шкафа к сундуку, укладывая книгу, рубашку, и от сундука плелся к столу, по дороге разрывая ненужные бумаги и разбрасывая клочья по полу, который и без того был ими усеян. В комнате было темновато, солнце уже садилось, был час седьмой августовского вечера… От нечего делать я принялся оправлять керосиновую лампочку…
— Вот! — произнес учитель, подойдя к столу, за которым я возился над лампочкой, — вот вам, позабавьтесь от скуки…
И он положил на стол целую пачку каких-то листков и тетрадок.
— Детские сочинения, — прибавил он. — Позаймитесь — забавные есть произведения.
Лампа была зажжена; недоставало только "самоварчика", чтобы усесться в уголок и "позабавиться", как выразился учитель, произведениями деревенского молодого поколения, которое меня всегда и сильно интересовало. На счастье, в то время, когда я уже подумывал самолично приступить к маленькому кособокому самоварчику, не раз услаждавшему наши деревенские досуги, в комнату вошел новый посетитель: это был давно знакомый и мне и учителю мальчик Гриша, ученик местной школы. Он принадлежал к тому небольшому числу учащейся деревенской молодежи, которое благодаря некоторому достатку имеет возможность, досуг и охоту "почитать книжку", не только школьную, учебную, а вообще какую "позанятней". Из числа таких любителей книжки Гриша был, впрочем, не лучший — от природы он был недалек и не особенно талантлив, но и не глуп, аккуратен, терпелив и кое в чем сметлив. Движения его были не быстры, не отличались ловкостью и проворством, но видно было, что он уже примечал за собой, старался держаться "поаккуратней"; маленькие бесцветные глазки чуть-чуть светились с мало выразительного, но тихого лица…
— А! — сказал учитель. — Гриша!..
— Убрались рано… Делать-то пока нечего. Не надо ль чего помочь?..
Не торопясь, расстегивал он новенький, аккуратный полушубок и прибавил:
— Укладываться не помочь ли?
— Да я уж совсем уложился. А ты вот, если уж будет твоя такая милость, самоварчик бы поставил… Вот и барину повеселее бы было…
Скоро близ печки загремела самоварная труба, затрещала лучина, запахло дымом. В ожидании "самоварчика" я принялся за чтение детских сочинений. Вот что и вот как писали маленькие сочинители:
О зайце. Рассказ Андрея Храмова (девяти с половиною лет).
"Я ездил на гумно. Подъехал к соломе, увидел зайчиный след; увидал я зайчиный след, бросил лошадь, пошел по зайчиному следу. Подошел к кирпичному сараю; вошел в кирпичный сарай — я увидал зайца! Заяц лежит. Вот я взял воротился — побег за собаками. Нет! Долго будет! Не сбегаю! Сел на лошадь, погнал домой за собаками. Приехал домой. Но собак нет. Но я воротился на гумно. Приехал. Взял вилы: я пойду угоню зайца. Пришел в сарай, но зайца нет. Андрей".
Товарищеское свидание. Сочинение Федора Балдашова (мальчику одиннадцать лет).
"Однажды Федя приехал в губернский город.
Идет Федя по городу и около самой лавки колбасной, которая на Дворянской на углу, против немецкой церкви, вдруг внезапно встречает своего товарища…
— Здорово, Кузьма!
— Здорово, Федя!
— Как ты поживаешь?
— Помаленьку, брат Кузьма.
Постояли Федя с Кузьмой и простились.
Шел-шел Федя, подходит он к храму святыя живоначальныя и нераадельныя троицы и с радостью видит еще товарища Василия,
— Здорово, Василий!
— Здорово, Федя!
— Как ты поживаешь?
— Помаленьку, брат Василий.
Постояли Федя с Василием и врозь пошли".
Следующее по порядку рукописей сочинение не имело заглавия; наверху четвертки бумаги написано было просто: "Осипа Правдина" (мальчику десять лет). Сам автор разделил свои произведения на три части, отделенные одна от другой черточками.
"Во-первых, взяли меня на льду Федор Книгин, Иван Владимиров, Александр Морозов; взяли они меня трое, связали, положили на лед, а потом ушли. Я и лежу. А батюшка Александр едет; проехал, воротился, развязал…
-
"Пасли мы с братом свиней; да я лег у межи, да и уснул. А он пошел меня искать ночью. Кричит. Я услыхал и откликнулся. Он меня нашел; мы пошли домой. А меня искала мама у гумен; а я с братом иду, она меня и увидала.
-
"А в третий как было: у нас была клушка (наседка) с цыплятами. А ворона стала цыплят ловить. Вот клушка на сарай. И я на сарай! И пошел сараем по крыше, хотел ворону пугнуть, да и провалился сквозь крышу, через солому. Только бы уж совсем провалиться — уцепился за жердь: висел-висел — пал. Полчасу лежал; ушибся".
Четвертая рукопись также без названия. Вверху листа написано: "Феодор Морозов" (одиннадцати лет), солдатский сын. Сочинение в виде письма к учителю.
"Ваше высокоблагородие,
милостивый государь
Андрей Петрович!
Согласно вашему приказанию, честь имею донести вам, что у нас есть на реке, на Бурачке, мельница о двух поставах. Она мелет хорошо. Затем уведомляю вас, что в семействе нашем существует воскобойня, на которой мы пробиваем воск, продаем свечникам; свечники из него сучат свечи, которые зажигаются в церкви у каждой иконы. Священным долгом считаю при сем присовокупить, что в настоящее время мы дожидаемся торжественного праздника рождества христова и должны исправить свою обязанность: сходить к заутрене, к обедне, а после обедни разговеться, чем бог благословит.
Остаюсь всепокорнейший вашего
высокоблагородия
верный слуга Феодор Морозов".
Пятая рукопись принадлежит сыну трактирщика, Семену Курносову, тринадцатилетнему мальчику, и также не имеет названия.
"Я в трактире подаю чай, воду, лазию в погреб, собираю посуду, перетираю посуду, наливаю вино, получаю деньги, смотрю за народом. Выручка у нас хороша: когда 800 в месяц, когда и меньше, а когда и более. Я в Екатериновке учился хорошо, только там меня на колени ставили раз пять, а здесь нет этого: я из училища приду, пойду на девишник, пробуду до утра, приду домой — меня не ругают".
Кузница. Описание Андрея Кузнецова (тринадцати лет).
"Мы вчера на кузнице с тятей наварили две насеки. Тятя стоит у горна, а я дую мехами. Как нагреется железо, так тятя его вынет на наковальню. Ежели толстое железо, то мы зачнем в два молота бить; тятя бьет маленьким, а я большим молотком бью. Тятя железо держит в клещах. А иногда и я стою у горна, а тятя дует, или кто-нибудь другой дует. Я умею сделать легкую деревенскую работу, как то: деревенские кочедыки для лаптей. Лампы запаиваю и молотки делаю; а тятя умеет делать все деревенские вещи, и "такея" самовары лудит — страсть! ружья чинит, даже и новые делает; ну только теперь у него сломался станок, и он распродал весь свой струмент. Тятя даже гармонии чинит, но я этого дела не знаю".
