Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
"Точно! Значит, четверг, слава Богу, Ада пришла!" --Потом мимо двери ходила взад и вперед Татьяна Исааковна, -- она ее по шагам за двадцать лет хорошо выучила, -- потом за стенкой пили чай. Уже совсем стемнело, и надо было посмотреть, что делает ребенок, и накормить его, но бобе замерла в предвкушении своего счастья и тихонько позвала:
-- Гершель, иди ко мне, маленький, гей цу мир гихер, май шейнкайт!28 И не успела она договорить, как с первой фразы, долетевшей из-за стенки, ей сдавило горло, и слезы сами покатились из глаз. "Афн припетчек, брейнт а файерел..."29 Готеню, готеню, куда это все улетело... и где ее Гершель лежит? Кто найдет его могилу после этой войны, когда там шли танки, и говорят, что все местечко так сожгли, что нельзя было найти, где шла улица... и замок их сожгли... их! Радзивила, конечно, но все равно сожгли, разграбили, такой красивый замок... и они там пели "Афн припетчек"...
-- Гершель, Гершель, ду герст? Гей шен цу мир гихер!30 -- А за стенкой возвращалось время, и Ада не замечала, и не могла знать даже, как она переносит в другой мир эту старую женщину с ее огромной долгой жизнью, в которую уместилось столько! Сколько -- столько? -- " але киндерлах лерн алеф -бейс!"31 Голос доносился легко и свободно через перегородки, которыми разделили комнаты в старом барском особняке, превратив его, как называли в народе, в клоповник. Но весь этот, заселенный по непонятной прихоти судьбы одними евреями этаж, замер и, если не вслух, то про себя плакал от счастья, что сегодня, в эти страшные годы можно было услышать родную с детства еврейскую песню и вместе с ней перенестись назад. Можно было приоткрыть тихонько любую дверь, и никто бы не оглянулся,только сказал "тссс!" и подвинул вам стул, чтобы вы сели и не мешали. "Гедейнкт же киндерлах, гедейнкт же таере!"32 -- Пела Ада, и слезы уже ручьем катились по щекам бобе, и она часто и громко вздыхала.
-- Бобе, бобе, что ты?-- подскочил Гершель, и она, прижав его к себе, только прошептала:
-- Зиц штилер гейд унд швайг, нареле!33 Я не плачу, это все Ада... вот слушай, слушай, и она пропела вместе с певицей следующую строчку: "Вос ир лерент уйс!" Все, что вы выучили, -- перевела она!
-- Что выучили? -- переспросил Гершель.
-- Все! Тихо! -- оборвала его бобе и прижала к себе. -- Но послушать спокойно им не дали. Вернулась дочь с работы и включила свет.
-- Что такое, мама? Что случилось? Ты опять расстраиваешься -- тебе нельзя волноваться, я тебе как врач говорю! -- Бобе опустила голову и стала сматывать клубки штопки. -- если у нее, правда, будет концерт в зале, я тебе куплю билеты и на такси отвезу! Что случилось?!
-- Ничего! Это моя молодость плачет -- старости уже ничего не нужно... но хорошо знать, что не всех убили, зарезали и сожгли... она уцелела и не боится, а может, и боится. Когда всех в театре пересажали, и его закрыли, она еще совсем молодая была, и до нее руки не дошли просто -- я старая еврейка, но не идьетка... театра нет.
-- Мама, люди устали бояться...
-- Устали? Слава богу, твой отец во время умер и не видел всего этого... как это артист может стать шпионом, если он поет...
-- Ты накликаешь на нас! Тебе мало было...
-- Да. Аваде, конечно. Чтобы дома нельзя было говорить на своем языке...
-- Можно, можно... но китайцы говорят, что не надо дразнить дракона...
-- Откуда ты знаешь, что говорят китайцы, если ты уже забыла, что говорят евреи!?
-- О! Они уже столько наговорили, что на всех хватит!
-- Таки, слава Богу, что твой отец умер!
-- Мама, я прошу тебя! Я тебя очень прошу: хватит! Тут же ребенок!
-- И что? Пусть он слушает. Он же может слушать песни. Он такой музыкальный мальчик. Ада ходит заниматься к Татьяне Исааковне, она едет через весь город. Ты разве не знаешь?
-- Знаю, знаю, мама... -- Она знала, как и все в их квартире, -- а что можно утаить в коммуналке, -- что в тот день, когда закрыли театр, Ада пришла сюда к ним, и Татьяна Исааковна никуда ее не отпустила. Сначала она ночевала у нее, потом жила у каких-то дальних родственников на даче, вернее было сказать, не жила, а пряталась, будто можно было спрятаться от "них", если бы им надо было ее найти. Но не попадаться на глаза -- это тоже большое дело. И она не попадалась. Чем она жила, кто ее кормил, кто брал на себя смелость прятать ее у себя?.. но в конце концов человек не может весь свой век просидеть в подвале, и ее вытащил на свет режиссер другого театра, может быть, за талант, а может быть затем, чтобы добрым делом уравновесить свои грехи. Кто знает, что творится в человеческой душе. И она играла потихоньку маленькие роли, чтобы не бросаться в глаза... до лучших времен... кто знает, когда они наступят?!. Тогда она не репетировала с Татьяной Исааковной. Нет. Это уж было бы слишком! "Не надо дразнить дракона". Но всему приходит конец, вот теперь уже другое время, и не станут сажать за то, что ты дома поешь еврейские песни. Не станут, хоть и будут сигналы... может быть, и не из их коммуналки, зачем плохо думать о соседях. Что с того, что они одной судьбы!? Разве не соплеменник за тридцать серебренников... но ведь и под окном тоже слышно голос Ады, так почему не выслужиться на всякий случай... и времена так часто возвращаются... нет... и во время погрома можно было откупиться!.. а как она уцелела, когда все врачи стали врагами... нет. Не уцелела. От этого страха, она осталась калекой, и если это не заметно снаружи... мама права... чего ей бояться? Только разве это подвластно воле? И почему она все время твердит тогда, что отец во время умер?.. Нет. Ей никто не ответит. И зачем отвечать, когда до конца дней звук мотора под окном заставляет съеживаться и затаивать дыханье... это навсегда. Это они лечить не умеют. Это боль, которая никогда не отступит и ничего не простит, и за нее есть одна лишь плата, последняя и вечная... пой Ада, пой... ты заставишь плакать, и слезы эти унесут частичку печали... боли -- нет, но печали...
-- Ты уже опять в себе. Зачем мне жить, чтобы это видеть?
-- Нет, мама. Мамочка, пока ты с нами, я вру себе, что мне есть куда спрятаться, мама, я слышу, слышу!...
-- Нам так повезло, что можем ее слушать. Так повезло. Я много не понимаю, но мы пели эти песни, когда ходили к Радзивиллу, я же тебе рассказывала, ты забыла разве?
-- Нет. Не забыла.
-- А ты что пела Розе?
-- Что я пела Розе! Что я пела...
-- А ему, кто споет? Как он узнает, что он еврей?
-- Ему скажут, мама. Обязательно скажут... -- возразила дочь, -- Гершель, почему ты не покормил бобе?.. что вы ели целый день? Вы слушали музыку.
-- Да. Сначала приходил шлимазл, и бобе очень нервничала, потому что он плохо играл, а потом пришла Ада, и бобе все время плачет. А теперь пришла ты...
-- Иди ко мне, Гершель! -- Прервала его бобе и притянула к себе: -- Не надо покупать билеты. Пойди в коридор, сейчас Ада уходить будет. Слышишь, они кончили петь. Она же тебя любит. И она сама тебе скажет про билеты, а если не в этот раз, так во вторник... ты понял, что сегодня четверг, а не среда? Это просто этот шлимазл пришел не в свой день, сегодня четверг, ты понял?
-- Да, ладно. Я так и сделаю. Только думаешь, я не знаю, что вам поговорить надо? Ладно... ладно...
ФИТИЛЬ ДЛЯ КЕРОСИНКИ
Керосинка коптила уже несколько дней. От сладковатого чада мутило и болела голова. Песя пыталась подкрутить фитиль, желтым расслоенным ногтем зацепляла насечку колесика, но ничего не получалось. А сегодня с утра фитилек еле зажегся и стал гореть нехотя, пламя не поднималось больше, чем на толщину ножа, чада никакого не было, и Песя успокоилась, что все само собой образовалось, значит, Бог услышал ее молитвы. Она грохнула почерневшую аллюминиевую кастрюлю на огонь, но в этот момент пламя зашипело от сорвавшейся со дна капли, сделалось меньше, начало стрелять желтыми искрами и вжиматься в щель для фитиля. На таком пламени супа не сварить -- поняла Песя и снова схватилась за медное колесико, только крутила его уже в другую сторону... но с тем же успехом...
-- А, фарбренен зол сте верн!34 -- Она подняла руку с растопыренными пальцами и потрясла ею чуть в стороне от собственного лица и прямо перед закопченным окошечком во лбу керосинки. -- Их вел дермонен дир!35 -- На душе, вроде, стало легче. Она присела на засаленную некрашеную табуретку, положила ладони на колени и после некоторого раздумья пошла одеваться. Через полчаса она вышла на крыльцо, посмотрела на серое небо, темную влажную дорожку и поплелась на станцию, и, хотя это было совсем не далеко, для нее это был долгий путь. Ее ноги, в приспущенных простых чулках резиночкой, натянутых на тренировочные брюки, больше походили на обрубки кривых деревьев. Криво сношенные каблуки фетровых ботиков "прощай молодость" шаркали по сырому песку и не обращали внимания на лужи по дороге. Песя шла изнурительно медленно и монотонно продолжала выговаривать начатую на кухне речь: "Их хоб гемейнт, их велт дих нит фарлорен... фарбренен зол сте верн... а фремде зах, а фремде нишоме... ох, майне фис..."36
Она доковыляла до когда-то покрашенной в синее палатки, и не обращая внимания, на то, что окошечко наглухо закрыто, а на двери висит замок, постучала в фанерный бок. Внутри послышалось какое-то движение, и дверь вместе с замком в петле приоткрылась...
