Константин Станюкович - Равнодушные
Выпили еще. Потом Верховцев и Ордынцев выпили по третьей рюмке — уже без Леонтьева.
Ордынцев незаметно выпил и четвертую.
Верховцев оживленно рассказывал о заседании, высмеял нескольких ораторов и одного молодого профессора, изнемогающего под бременем популярности («Так ведь и объявил мне. И действительно имел изнемогающий вид от жары!» — вставил Верховцев), и потягивал красное вино.
Не отставал от него и Ордынцев, и чем больше пил, тем становился мрачнее.
— Что ты это, Василий Николаевич, приуныл?.. Или твое правление доняло тебя… Заработался? — участливо спросил Верховцев.
— У Василия Николаича сегодня была неприятная история с Гобзиным! — вставила Леонтьева.
— Опять?.. Расскажи, брат, в чем дело?
Ордынцев снова рассказал и прибавил:
— Ведь этакое животное!
— Ты не кипятись. Нынче спрос на животных не в одной твоей лавочке. Вот спроси Аркадия Дмитриевича. И у них в статистике даже не без этого… Жаль, что они не ведут статистики всех животных в образе человеческом, населяющих Российскую империю… Статистика вышла бы поучительная…
— Ведь университетский и… молодой! Вот в чем дело… Молодые-то люди… Понимаешь ли… молодость! О, если б вы только знали, Вера Александровна, какие есть молодые люди! — с каким-то страстным возбуждением и со скорбью воскликнул Ордынцев и хлебнул из стакана.
Под влиянием водки и вина его так и подмывало обнажить свою душу и сказать, какая у него жена и что за сынок и дочка, но стыдливое чувство остановило его. Но он все-таки не мог молчать и продолжал:
— На днях еще я видел одного студента… племянника.
— Хорош? — проговорил, усмехнувшись, Верховцев, не догадываясь, о ком идет дело.
Одна только Вера Александровна догадалась и с тревогой ждала, что скажет про сына этот несчастный муж и отец.
— Великолепен! О боже, какая скотина! И с какою основательностью говорил он, что главный принцип — собственная его натура. И во-первых, и во-вторых, и в-третьих… Все выходило так, что самоотвержение, долг, любовь к ближнему — все это пустые слова, а что есть только законы физиологии и ничего более… Этот экземпляр получше той барышни будет, Вера Александровна!
Все молчали.
А Ордынцев неожиданно спросил, обращаясь к Верховцеву:
— Что, если бы у тебя да такой сынок?
— Это несчастие.
— То-то и есть… Именно несчастие. И в этом виноваты отцы… Да, отцы… А ведь таких молодых стариков, как мой племянник, много.
— Всякие есть!..
— Нет, ты возьми средний тип.
— Положим, средний тип не из блестящих. Но большинство всегда и везде приспособляется к данным условиям… Есть и теперь, брат Василий Николаевич, славная, честная, работящая молодежь, и напрасно мы, как старики, брюзжим на нее… Есть она и ищет правды… Жадно ищет…
— Не видал я что-то таких! — проговорил Ордынцев, вспоминая приятелей сына.
— А я знаю. Да иначе и быть не может… Иначе скотство давно бы заело нас… Кто ездил на холеру? Кто ездил на голод? Кто сегодня вот толпился на заседании? Кто посещает литературные вечера, на которых участвуют любимые писатели?.. Все молодежь… И если, быть может, она слишком на веру принимает всякие новые слова только потому, что они кажутся ей новыми, то и в этом разве не видно стремление найти правду… найти исход неразрешимым загадкам жизни, как-нибудь согласовать идеалы с житейской этикой… Вот только правда-то эта самая кусается… Не всякую можно говорить… Ну, да не всегда же литература будет бесшабашной… Очнется и она!..
Речь Верховцева звучала бодростью и верой.
— Твоими устами да мед бы пить, Сергей Павлович… И счастливый ты, что веришь и что можешь пером бороться за правду и бодрить людей.
— Ну, голубчик, какие мы борцы! — горько усмехнулся Верховцев. — Иной раз пишешь, и стыд берет… Эзопствуй, изворачивайся для того лишь, чтобы сказать элементарные истины… А ты думал: «куда влечет свободный гений»?
— Знаю. И вы под началом… Пиши, да оглядывайся…
— То-то оглядывайся… Да еще бойся, как бы без работы не остаться.
— Но по крайней мере ты от животных, вроде Гобзина, не зависишь. У тебя имя… Не смеют.
— Да ты из Аркадии, что, ли, приехал?.. Да нынче в литературе похуже твоего Гобзина завелись антрепренеры. Теперь их праздник. Откроет какой-нибудь непомнящий родства литературное заведение, пригласит повадливых господ, да и начнет тебя же, старого литератора, исправлять да сокращать. Он не понимает, скотина, что в душу твою так с сапогами и лезет. А тебе каково? Ну, отплюйся и беги вон. А куда убежишь? Два-три журнала, и шабаш. А то не угодно ли в какую-нибудь литературную помойную яму. Молодые литераторы не брезгливы. Куда угодно «поставят» и роман, и повесть, и статью… Получил гонорар — и прав. Ну, а мы, старики, еще конфузимся… А ты говоришь: «Имя. Не смеют!..» Святилище в конюшню обратили… Вот оно что! Выпьем-ка лучше, Василий Николаевич!
— Василию Николаевичу вредно пить! — заметила Вера Александровна.
— Я, Вера Александровна, редко позволяю себе… И мало ли что вредно… Я еще последний стакан, с вашего позволения.
И, чокаясь с Верховцевым, Ордынцев воскликнул:
— И все-таки я завидую твоему положению.
— Нашел чему завидовать!
— Завидую! — с каким-то ожесточением воскликнул Ордынцев. — И ты не спорь. Как подчас ни тяжело, а не уйдешь ты из литературы… Я знаю, тебе предлагали обрабатывать материалы в одном министерстве, но ты сказал: «Очень благодарен. Я обработаю их, если захочу, и сам…» Ведь верно?
— Положим, не уйду и обрабатывать материалов не стану…
— Вот видишь.
— Привык… Давно бумагу извожу… Не уйду, хоть иногда и жутко… Ох, как жутко российскому писателю, если он не переметная сума и уважает свое дело. Ведь мы живем вечно в воздушном пространстве. Несвоевременна статья, и… зубы на полку.
— Все это отлично…
— Ну, брат, отличного мало! — засмеялся Верховцев.
— Отлично… Понимаю. Превосходно… И времена, и ваших мерзавцев, и все такое… все понимаю… И все-таки ты счастливый человек… И Аркадий Дмитриевич счастливый человек… И оба вы превосходные люди… И Вера Александровна святая женщина… И вы умели выбрать себе жен… А то другие женятся… Подруга жизни… Благодарю! Очень благодарен! А тянут каторгу. Нынче семейная-то жизнь, а?.. Вы, Вера Александровна, брата-то вашего остановите!
— Д-да… Надо подумать с семейной-то жизнью! — согласился и Верховцев. — Всяко бывает…
— Тут не «Крейцерова соната»… Нет, не то… Понимаешь? Сошлись мужчина и женщина… видят, духовный разлад. Расходись, пока молоды, а то друг друга съешь. А то как люди женятся? Ты как женился, Сергей Павлович?
— Да как все. Влюбился в Вареньку, ну и «так и так» по форме.
— А ведь Варенька могла оказаться и не Варенькой.
— То есть как?
— А например, с позволения сказать, Хавроньей.
— Случается.
— И надо бежать?
— Обязательно…
— А вы как думаете, Вера Александровна?..
— И я думаю, что бежать обязательно…
— То-то… обязательно? Но ты влюблен, то есть не любишь как следует, а только физически… Вот и не обязательно! А потом — поздно. И выходит: оба виноваты. Нет! Мужчина более виноват. Он… он. Она барышня глупая, жизни не понимает, убеждений не полагается. Но влюбилась и думает, что ты за ее любовь должен сделаться форменным подлецом, то есть, по ее мнению, хорошим мужем. Ей-то простительно, а мужчина чего смотрит? Чего он смотрит, влюбленная каналья? Ведь жизнь не прогулка по апельсинной роще… Нет, тут не «Соната». Вздор… Ты женщину поставь в уровень с мужчиной… Тогда…
Ордынцев смолк и увидел, что все опустили глаза… Наступило неловкое молчание. Верховцев пробовал было что-то рассказывать, но рассказ не вышел. Скоро он поднялся и стал прощаться.
Встал и Ордынцев, и когда Леонтьев и Верховцев прошли в переднюю, он подошел к Вере Александровне и, крепко пожимая ей руку, проговорил:
— О, если б вы знали, что у меня за жизнь… Если б вы знали!..
— Я знаю теперь…
— Нет, вы не знаете… Но больше я не могу… Нет сил. Я разведусь, а если бы она не захотела, я во всяком случае не буду жить вместе с ними… Одной только Шуры жаль… Ну, прощайте… и простите, что я выпил лишнее…
— Бедный! — промолвила Вера Александровна.
Когда Ордынцев вернулся домой, он несколько времени еще просидел в своем кабинете. Он о чем-то шептал, о чем-то вспоминал, слышал, как жена и дочь вернулись, слышал, как Ольга говорила матери, что Козельский дал слово, что она будет учиться нению, слышал, как мать назвала дочь наглой девчонкой, и, заткнув уши, бросился на оттоманку и заснул тяжелым сном несколько захмелевшего человека.
Глава шестая
После «вторника» у Козельских Никодимцев находился в каком-то странном, непривычном для него и в то же время приятном настроении серьезного человека, — неожиданно выбитого из колеи, которая до сих пор была для него единственным и главным смыслом жизни и из которой, казалось ему, он никогда не выйдет.
