Лидия Чуковская - Процесс исключения
Постановили: просить Секретариат и Правление подтвердить наше мнение об исключении Лидии Чуковской из Союза Писателей. Принято единогласно.
Затем, продолжает читать Стрехнин, уже после постановления, выступил т. Кулешов, по-видимому, опоздавший. А. Кулешов заявляет, что Лидия Чуковская как писательница — пустое место.
Стрехнин: Итак, Лидия Корнеевна, какие у вас к нам претензии? Их две, я так понял: что вас не пригласили на заседание Бюро — раз, и что якобы не говорили по существу — два.
Я: Да, это так. Нельзя осуждать человека в его отсутствие — это раз, а уровень обсуждения самый низкий — это два. Ничего никто о моей статье "Гнев народа" не сказал, а либо только брань ("антисоветчина"), либо забота о моих племянниках, которые являются достойной сменой моему отцу. Писателю родственники — смена!
А.Медников: Откуда вы берете информацию об арестованных?
Стрехнин: Вы пишете: аресты, обыски, сумасшедшие дома. Откуда у вас такие сведения?
Я: Я, как и вы, живу у себя на родине. У меня на родине творятся беззакония. Я их вижу.
Стрехнин: Почему-то вы видите только беззакония.
Я: Нет, совсем не только. Но я слишком хорошо помню погибших раньше в предыдущие десятилетия, — и потому меня остро интересуют погибающие теперь.
Стрехнин: Мы тоже хорошо помним погибших.
Медников: Откуда вы берете вашу информацию?
Я: Из жизни. От матерей, жен, сестер. Чтобы не видеть, надо заткнуть уши и зажмурить глаза. Это кругом. Одного моего знакомого, совершенно здорового, посадили в сумасшедший дом. А я — знала, что он здоровый. В печати об арестах и обысках не пишут. Или пишут, извращая факты. У меня много знакомых, которые были на суде над Синявским и Даниэлем, над Литвиновым и его товарищами. Все было совсем не так, как изображала печать. Когда я могу, я пользуюсь официаль-ными источниками — например, когда Лев Николаевич Смирнов, судья, выступал в Союзе Писателей, я задала ему вопрос, что означает — юридически — слово «антисоветский»? Ответа я не получила*.
* Вопросы, переданные Л. Н. Смирнову на собрании писателей в марте 1966 года — см. сборник "Открытое слово", с. 33. — Примеч. 1977 года.
Медников: Почему это происходит вокруг вас, а, например, возле меня не происходит ничего похожего?
Я: Не знаю… Вы живете где-то на острове и нарочно не видите… Кроме личных наблюдений я иногда узнаю что-нибудь от академика Сахарова. Он ведь тоже лицо официальное: председатель Комитета Прав Человека. Вот недавно был суд над его другом Шихановичем. Судили в отсутствие подсудимого, защищал адвокат, который подсудимого ни разу не видел. А дело Суперфина? Его матери недавно запретили с ним переписку. Родной матери. Понимаете?
Медников: Я никогда никакого Суперфина не слышал. И с Сахаровым не знаком.
Я: Жалею о вас.
Стрехнин: Итак, вернемся к делу. Мы пригласим вас на Секретариат… Может быть, вы до тех пор подумаете и напишете объяснительную записку? Я нисколько не настаиваю, я всего лишь спрашиваю.
Я: Я никакой объяснительной записки писать не стану. Я ни у кого на службе не состою. Если меня пригласят в Секретариат Правления, я приду, но только на том условии, что о моих родных говориться не будет. В литературе родства не существует. Если существует — не фамильное. И, кроме того, прошу учесть, что я живу то в городе, то на даче, — и предупредить меня надо заранее.
Если на Секретариате займутся моими семейными делами, то я немедленно уйду, громко хлопнув дверью.
Стрехнин: Скажите, пожалуйста, Лидия Корнеевна, а как ваша статья попала за границу?
Я: В прошлый раз в этой же комнате вы задали мне подобный вопрос о другой статье. Тогда я сказала: не знаю. Это правда. Теперь говорю: я сама пригласила к себе домой американского корреспондента и передала ему "Гнев народа" с просьбой опубликовать.
8
4 января я получила повестку: явиться на заседание Секретариата Московского Отделения Союза Писателей РСФСР.
От письма Стрехнина она отличалась тем, что уже вовсе не походила на письмо. Там: "Уважа-емая Лидия Корнеевна". Здесь уже просто "Лидия Корнеевна". (А если бы меня вызывали на Секретариат не РСФСР, а СССР — до какого градуса поднялась бы невежливость?) Там была подпись Ю.Стрехнин". Как-никак, автограф писателя. Здесь — "Зав. протокольным отделом А. Любецкая". Очень похоже на вызов в милицию или в суд… Впрочем, в милицейской повестке стояло бы: "гр-ке Чуковской Л.К."… Трудно себе вообразить, чтобы, например, у "Серапионовых братьев" существовал протокольный отдел, и в этом отделе — зав., и они писали бы друг другу так: Каверину В. А.
Я нахожу, так оно и лучше. По крайней мере, сразу понимаешь, куда идешь.
Явиться: 9 января, в 2 часа дня, в комнату № 8.
Я в указанное время явилась. Захватила с собою кроме фломастеров, линз и дощечки листы чистой бумаги для записи; напечатанное большими буквами прощальное выступление; а также список своих работ, сначала принятых издательствами, а потом без объяснений отвергнутых.
В вестибюле меня поджидали друзья. (Хоть и нет "Серапионовых братьев", а братство неистребимо. Не нами началось, не нами кончится.)
Поднялись все вместе на второй этаж, к дверям комнаты № 8. У дверей сторож. Друзья мои (члены Союза) просили у членов Секретариата допустить их в зал. Нет. Друзья просили допустить хотя бы кого-нибудь одного, чтобы помочь мне разбираться в бумагах. Нет. Члены Секретариата Правления МО СП это, видимо, какие-то помазанники Божий, а все остальные — серость, не им чета.
Вот когда и друзей моих будут исключать поодиночке из Союза, тогда и каждого из них по очереди допустят в святилище. А пока что — одну меня.
Я вошла. Большая комната в несколько окон. Большой стол. За стол, шумно отодвигая стулья, садятся люди. Некоторые — вдоль стен; их человек 20–25. Сели. И мне, вижу, оставлено место — неподалеку от председателя. (Председательствует поэт С.Наровчатов.) Я села, начала расклады-вать свои инструменты и бумаги и сразу поняла: беда. Комната очень большая, окна далеки от стола, я как ни устроюсь за столом — света мне не хватит. Настольных ламп нет, а верхний, если даже зажечь, недостаточен.
Я собрала все свое хозяйство, разложила на подоконнике и стала у окна.
Теперь свет падает щедро и на мою дощечку, и я могу писать и читать.
Но председательствующий не называет имен говорящих (все они тут люди свои, хорошо между собою знакомы, зачем называть), а я из своей дали не вижу лиц. Голоса узнаю, но лишь некоторые. Вынуждена то и дело бросать карандаш, подходить к председателю, спрашивать шепотом: "Это кто говорит?" Он отвечает, не поворачивая ко мне головы. (Поэтическая вольность. Поэт не обязан быть вежлив.)
Так я слушаю, читаю, говорю, спешу от окна к председателю и от председателя обратно к окну, тороплюсь записать, тороплюсь ответить; люди говорят, перебивая друг друга, иногда в два или три голоса сразу; может статься, запись моя в результате беготни и спешки не совершенно точна. (Надеюсь, велась стенограмма, она позволит обогатить и уточнить мой текст.)
Наровчатов (объяснив, что собрались все члены Секретариата, кроме тех, кто представил для своей неявки уважительную причину) открыл заседание. Огласил повестку дня.
Пункт первый — обсуждение персонального дела Л. Чуковской.
Затем прием новых членов.
Затем план работы Секретариата в первом полугодии 1974 года; утверждение разных редкол-легий (кажется, среди сборников назван был "День Поэзии") и очень много пунктов, посвященных встречам писателей с рабочими; так, например, обсуждение темы "Герой девятой пятилетки"; планирование очерков и рассказов о заводских рабочих; выдача премий за лучшие произведения "на рабочую тему".
(Записала я не все — на повестке дня пунктов было больше).
Затем Наровчатов предоставил слово для доклада т. Стрехнину.
Стрехнин поднялся и, стоя, сообщил, что 14 декабря 1973 года Бюро Детской секции едино-гласно постановило ходатайствовать перед Секретариатом об исключении из Союза Писателей Лидии Чуковской — ввиду ее недостойного поведения. Что после этого он, Стрехнин, совместно с товарищем Медниковым, беседовал с Чуковской. (Та часть беседы, которая касалась семьи, в его пересказе опущена.) Что я заявила им- "Статья "Гнев народа" передана мною, американскому корреспонденту собственноручно". Что статья "Гнев народа" напечатана за границей в русской белогвардейской газете рядом с Галичем (я не поняла, рядом ли со стихами Галича или с его интервью; газеты не видела); что статья моя широко передавалась по иностранному радио на Советский Союз. "В виду того, что все присутствующие хорошо с ней знакомы, — сказал Стрехнин, — обсуждать ее по существу нет необходимости"*.
* Мне представляется наоборот обсуждать тогда-то и возникает необходимость, когда обсуждающие знакомы с предметом.
"Вернемся к прошлому", — предложил Стрехнин и занялся перечислением моих проступков.
