Олег Ермаков - Возвращение в Кандагар
- Ты думаешь, я забыл, с кем ты прокурил свои ботинки? Долг платежом красен. Свернутый план действий в моем каблуке.
- Ты же мог попасться.
- Четыре тысячи верст фатального везения, - откликнулся Костелянец. И, оказывается, зря.
- Ты можешь закопать это.
- Чтобы в этом саду вырос прекрасный белый цветок?
- Белый?
- Ну да. Или розовый. А может, даже фиолетовый.
- Ты же знаешь...
Костелянец кивнул.
- Я тебе всегда удивлялся, - сказал он, прикуривая новую сигарету от старой.
Никитин молчал.
- Принести вам квасу? - крикнула Ксения, остановившись на дорожке с охапкой белоснежного белья и глядя на них из-под руки.
- Нет, - сказал Никитин.
- Пожалуйста! - крикнул Костелянец. - Знаешь, что меня удивляет? - тут же спросил он.
- Мм? - промычал Никитин.
- Что в этот сад вход свободен.
- А?
- Нет сторожа с вращающимся мечом.
В кустах задрались воробьи, Никитин приподнял голову:
- Думал, кошка.
- С твоего позволения продолжу ассоциативную цепочку. Помнишь историю, которую рассказывал Киссель? Про Ури Геллера?
- Фокусника?
Кто-то шел по траве. Никитин посмотрел. Это был его сын Борис, синеглазый и белокожий, как мама, толстощекий, лобасто-серьезный. Он нес банку с мутным хлебно-яблочным квасом.
- А где же тетя Ксюша? - спросил Костелянец, принимая банку.
- Ее дед заставил мыть пол, - сказал Борис. - А бабушка с мамой ушли за речку ворошить сено. И мы сейчас пойдем.
Борис не уходил, глядел исподлобья.
- Смотри, тебя забудут, - сказал Никитин.
- Сам знаю где.
- Может, ему и неохота, - возразил Костелянец. - А, Борь?
- Как сено высохнет, дед лошадь возьмет, Голубку, - быстро ответил Борис и облизнул губы.
- А, ну тогда, конечно, надо спешить.
- А вы?
- Да, видишь, твой папаша - Обломов-на-раскладушке, его не свернешь.
Борис потоптался, вздохнул:
- Я пошел.
Костелянец приложился к банке, предложил Никитину, тот отказался.
- Не любишь?.. Квас.
Никитин взглянул на Костелянца.
- "Все снится: дочь есть у меня..." - пробормотал Костелянец. - Что это ему взбрело: дочь? Обычно ждут сына. У него так и не было детей?
- У кого.
- У Бунина.
- Тебе лучше знать.
- Бунину снилось, а у меня есть: глаза немного раскосые, волосы черные... Не понимаю Бунина. Мне понятнее знаешь кто?.. Хармс.
- У него полно было сыновей?
- Нет. Он обожал только молодых и пышных женщин! Остальное человечество вызывало подозрение: старики, старухи и особенно дети... Но твой Карп Львович душевный старик. Почти всегда вовремя наливает.
Оба надолго замолчали.
"Дядя Игорь!.. дядя Игорь!.." - послышались голоса.
Напрямик через грядки бежали белянки, Борис шел позади.
- Что такое? - спросил Никитин, отрывая отяжелевшую голову от брезента.
- Опять Чернушка!..
И одна из девочек раскрыла ладони, показывая зеленоватую птицу с подогнутыми лапками. Она медленно мигала.
- Вот тут под крылом ранка.
- ...Где?
- Принести перекись?
- Ну, несите.
- Я уже несу, - солидно сказал Борис, показывая пузырек.
Костелянец, куря у стены, наблюдал за происходящим.
Никитин сел на раскладушке, ему дали вату, пузырек. Глаза детей сузились, губы поджались, на лбах проступили морщинки. Они внимательно глядели, как Никитин подымает серое крылышко, смачивает перекисью водорода ватку и прикладывает ее к ранке, отпуская крыло. Птица очень медленно моргает. Иногда ее черные глаза на несколько секунд остаются прикрытыми серой пленкой, но она снова их открывает, и солнечные точки снова горят в черных сферах.
- Куда ее отнести?
- Куда-нибудь на липу.
- Там ее Чернушка и сцапала!
- Тогда вон в те кусты.
- А Чернушка?
- Ну заприте ее.
- Кого?
- Кошку. Или даже лучше птицу, куда-нибудь в шкаф. Положите в корзину. Сверху марлей накройте, чтоб не задохнулась.
Процессия детей удалилась, Никитин громко высморкался, вытер руку о траву.
- Черт, кажется, простыл.
Костелянец молчал у стенки. Никитин взглянул на него. Костелянец подумал, что эти взгляды исподлобья у них с Борисом совершенно одинаковые.
- Послушай, - сказал Костелянец, - ты так и выступаешь, да? Прямо вот входишь в класс, а? Здравствуйте, запишем новую тему? И они ничего? Склоняют головы к партам? Языки набок от усердия?
Никитин пожал плечами.
- А ты их бьешь? Ну, указкой? Или мелом в лоб? Если кто-то зарвется.
- Иногда приходится. Гаркнуть так, что стекла звенят.
- Иногда?! - Костелянец восхищенно пускал клубы дыма. - Игорь! Я всегда думал, что ты из какого-то другого теста!
Никитин поморщился.
- Клянусь. Ты же знаешь, - сказал Костелянец.
- Мы все немного другие. Вспомни Кисселя.
- Киссель!.. Витя был ребенком. Фокусы, а?.. Сгибал вилку, как Ури Геллер, и поранился. Этот-то Геллер получил озарение. В саду. В Иерусалиме. Узрел огненный шар - начал загибать ложки и ломать часы взглядом.
- Не ломать, а чинить. Он запускал старые часы.
- А наш Киссель умел только ломать. Разбил банку. Почти половина еще оставалась, а? Чистейшего первача, алхимик Святенко выгнал, и я, сподручным будучи, позаимствовал толику. Он мог бы меня убить, Святенко, морда, кус сала, ус до плеча. Но мы же решили им всем противостоять? И это была первая акция неповиновения - причаститься огненной влагой: сахар и дрожжи равняется огонь. Там было градусов семьдесят.
- И, наверное, столько же в воздухе.
- И мы стали как три ангела, чуждые всему. Особенно на ангела смахивал Киссель. Это его тонкое лицо, длинный нос, жилки и глаза с древней тьмой. Я и сейчас помню это вдруг возникшее впечатление: что вот мы опустились на краю полка, у мраморной стены возводимого сортира, откуда-то нас выбросило, мы успели наглотаться огня, пока один не стал жонглировать камнями, и отправились осматривать этот пылью и мондавошками занесенный город - город Печали, город Глупости? Помнишь, гадали, что это за город по классификации Чистых братьев из Басры? Город Похоти. Город Страха. И тут-то Витя возвел на нас влажные ослиные очи, в которых мерцали солнца Востока, и сказал, что это Иерусалим Коммунизма. Наконец-то построили! Ты помнишь этот душераздирающий эффект?
Конечно, Никитин помнил. И сейчас, лежа на раскладушке в тени сада, он увидел это как бы сверху и издалека: троих в одежде цвета выжженной солнцем земли, бредущих краем города из брезента, цемента, дерева и прекрасного белоснежного мрамора с аквамариновыми прожилками. И на солнце сияли металлические полукруглые ангары столовых. Город был обнесен невидимыми стенами, напряженной тишиной, о которую иногда ушибались тушканчики или вараны, а как-то ночью в эту цитадель уперся обкурившийся свой: проломил голову, ступни разлетелись в разные стороны, да еще отовсюду брызнули сверкающие очереди. Нельзя ходить, где нельзя. Или летать. Ведь по обкурке ему могло и такое поблазниться. По крайней мере самому Никитину однажды почудилось, что он шагает слишком широко, гигантски. Но ему хотелось нормально ходить, без вывертов, и ценить простые вещи, - если вдуматься, они не менее интересны, чем бредовые образования, мыльные пузыри, которые иногда запекались кровавой, черт, пеной.
Никитин метнул взгляд на Костелянца. Ему уже не хотелось спать.
- А! я вижу, ты ожил, мой друг, - сказал Костелянец. - Может быть, ты сходишь все-таки в "погреб"? И мы выпьем за Кисселя. Наверное, он стоит, как ангел, с автоматом у входа в иерусалимский сад.
- Нет, пожалуй, надо пойти за речку, - возразил Никитин. - На сено. Тещу прогнать домой, ей нельзя долго на солнце. А ты отдыхай.
- Я вижу, тебе неприятно вспоминать подвиги Грязных братьев из Газни?.. Да! а ведь это ты предложил, когда мы стали придумывать. И это было то, что надо. Именно грязные, а какими же еще мы могли быть там, в Иерусалиме Коммунизма? В этом была диалектика, дружище. Предполагаемое движение, возвышение. И вам с Кисселем это удалось.
- Если и удалось, то одному ему.
- Нет-нет, не спорь, я же знаю, что говорю... Но какой был порыв? Разве забудешь вторую акцию: три газеты против бешеных собак, сраных дедов "Душу к бою!". Как гениально мы обыграли этот обычный приказ. Душу к бою! Как плоско шакалы мыслили: для них это грудная клетка, и в нее надо ударить на уровне третьей пуговицы.
- Между второй и третьей.
- И они взбеленились. Как это, вызывая душу к бою, ты вызываешь душу вообще, душу человеческую, в том числе и душу твоей матери, твоих уже мертвых предков?
- У нас затеяли спор.
- Ну, артиллеристы, богема войны. А у Кисселя в клочья разодрали газету и только после долгого дознания выяснили, что автором был Киссель. Как?! У них в уме не укладывалось - как это? этот тщедушный жид способен на сопротивление? Они от изумления даже бить его сразу не стали. Мне Каюмовы решили набить большой заслуженный орден. Награждение должно было быть показательным, но тут в дело вмешался Зимовий - ты помнишь его масленую рожу, гладко зачесанные волосики, вкрадчивый голос? Ему бы Порфирия Петровича играть. Он как-то моментально пронюхал. Тут как тут. Кто-то у нас стучал. И его это чрезвычайно заинтересовало. Не дедовщина, это мелочи. А общее звучание "боевого листка". Он услышал в этом что-то такое уже менее безобидное, чем просто выступление против шакалов. Мы с ним мило беседовали. Вас я не сдал, хотя он и допытывался, что это означает, эта подпись "Грязный брат", - мол, не пахнет ли тут организацией, где один брат, там недалеко и до целого братства. Шутил, не лучше ли было написать "Нечистый". Ну а потом перешел вплотную к метафизике: что есть душа? Он бы еще спросил: что есть истина? Пф! - Костелянец пролаял-просмеялся сквозь дым. - А впрочем, возможно, это один и тот же вопрос. Ну а что я мог ему тогда ответить?.. Или сейчас? Спрашивать надо у Витьки Кисселя... А там в учебниках по этому поводу ничего новенького?.. Послушай, а что ты им рассказываешь об этих событиях?
