Анна Книппер - Милая, обожаемая моя Анна Васильевна
А после службы мы у отца Звездинского пили чай в его маленьком домике близ церкви - какие пироги с гречневой кашей и луком! При доме маленький садик с кустами черной смородины и пруд, в котором дочка отца Иоанна купалась ото льда до льда, что нас очень впечатляло.
Мама была тоже религиозный человек. С приятным отсутствием ханжества...
В нашем детском мире - над ним - существовали взрослые. Где-то на Олимпе (в Консерватории) существует папа; он всегда занят, видим мы его только за столом.
Завтрак. Открывается дверь из Консерватории в нашу столовую, входит папа и всегда приводит с собой кого-нибудь. За столом общий разговор - нам лучше помалкивать. Иногда нам капают в воду красное вино, оно не смешивается с водой, а лежит сверху - это "интересное винцо". После завтрака надо подойти к папе, и он дает тебе "копарик" - кусочек сахара из черного кофе. Ах, как вкусно!
Мама - та ближе. Утром она встречает нас в столовой, на ней халат с широкими рукавами, можно залезть туда головой - сердце тает, такая она милая.
Есть еще тетя Настя Кабат, папина сестра. Она живет в Петербурге, и когда приезжает, это праздник, так как она рассказывает сказки из "1001 ночи" в собственной интерпретации. Мы слушаем, затаив дыхание. Она настоящая Шехерезада: всегда прерывает на самом интересном месте - и вдруг уедет. А мы ходим завороженные до другого раза.
Все кругом имело несколько волшебный вид. В почтовом отделении дверь заклеена бумагой под витраж - кто ее знает, куда она ведет? Рядом во дворе лежит груда стеклянных слитков - это плоды из подземного дворца Аладдина. Кто-то таинственный живет в чулане под лестницей - страшновато, но очень интересно. И лучшая игра - волшебная история, где мы попадаем в самые фантастические положения.
Мы - это Варя и я и братья Сережа и Ваня. Сережа - неистощимый фантазер. Ваня - каверзник, от него всегда можно ждать подвоха. Мы объединяемся то с одним, то с другим братом. Между собой они отчаянно дерутся. Сережа очень добрый, возбудимый и нервный, Ваня толст и музыкален.
Непререкаемый авторитет - старший брат Илюша, его слушают все и очень любят. Он уже почти большой, играет на виолончели, и в сумерках хорошо слушать его игру в гостиной.
Иногда поет мама - когда думает, что одна. У нее прекрасный голос, она закончила Петербургскую консерваторию по классу Эверарди26 и первое время концертировала с папой и виолончелистом Давидовым27, когда они ездили в турне по России. Но десять человек детей и мамина скромность - так мало кто и знал, какая она прекрасная певица. Пела она итальянские вещи, романсы Чайковского и Грига. Нам - детские песни Чайковского, казачью колыбельную, "Как по морю, морю синему" - очень было жалко, когда ястреб убивал лебедушку, и приходилось прятаться за мамину спину, чтобы не было видно, что плачешь.
И все мы пели хором - больше казачьи песни...
Мне не хочется создать впечатление, что мы были идеальные дети: восемь человек детей разного возраста и разных характеров - это была довольно буйная компания. Всего бывало - и ссор, и драк, и бранились мы со зла. Но и это относится к общему духу семьи - вранье было не в ходу и бездельниками мы не были. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас слонял слонов. И если папа хотел смешать нас с грязью за какой-нибудь проступок, у него не было худших слов: "Это - неуважение к труду". И слушать это было очень стыдно.
Папиного идеала кротости и послушания достичь было невозможно. К этому идеалу приближалась мама. Но, помню, мы говорили ей: "Почему папа хочет, чтобы мы были такими кроткими, - ведь мы же его дети!"
А он был человек крутой и страстный и возбуждал вокруг себя страсти. Были люди, которые его обожали, и другие - которые его ненавидели: удел всех превышающих средний человеческий уровень. Он постоянно был в разъездах, в турне, вся семья лежала на маме, а нас было восемь человек.
- Я не могу о всех вас сразу беспокоиться, но о ком-нибудь из вас всегда. Тот болен, у того с ученьем плохо, тот проявляет дурные склонности, эти ссорятся.
И помимо этого ей приходилось иметь дело со всеми артистами, бывавшими у нас в доме, поддерживать огромное знакомство, вести наш большой дом. Мама была очень тактичный человек. Помню, как она ходила по комнате после оперы Ипполитова-Иванова "Измена"28. Михаила Михайловича она любила, папа был с ним дружен долгие годы, а опера была скучнейшая.
- Ну что я ему скажу? - А сказать было необходимо. Наконец решилась и взяла телефонную трубку.
Мы слушали с восхищением:
- Знаешь, мама, это просто фокус - как тебе удалось сказать столько хорошего и при этом нисколько не наврать?
На папиных концертах в Петербурге ей приходилось сидеть в первом ряду с Юлией Федоровной Абаза29, которая ни одного не пропускала. На моей памяти это была уже старая дама в каких-то серых вуалях - настоящая Пиковая Дама, так ее и звали. Она отличалась необыкновенной бесцеремонностью и очень громко высказывала маме свое мнение о выступавших артистах, далеко не всегда лестное. Бедная мама не знала, куда деваться: ведь ей с ними приходилось постоянно иметь дело, а артисты - народ обидчивый. Мы панически боялись этой Абаза - приходилось подходить к ней здороваться, а она что-нибудь да скажет: "Quelle coiffure vous avez m-lle!" или "Je ne savais pas, que votre fille est si jolie" ["О, какая у Вас прическа, мадемуазель" или " Я не знала, что Ваша дочь такая миленькая" (фр.)], отчего хочется немедленно провалиться сквозь землю.
Мама была умница. Помню, как-то мы все сидели за столом и разговаривали. Она слушала, слушала, рассмеялась и сказала:
- Эх вы, даже сплетничать не умеете!
И правда, сплетни как-то не были в ходу у нас в доме.
Помню, как папа взял меня с собой в заграничную поездку; было мне неполных 16 лет. Ехали мы на пароходе до Стокгольма, потом в Копенгаген и затем к маме в Берлин, где она лечилась. Тут папа и стал вычитывать маме все мои промахи: Аня не умеет себя вести и т.д. Мама с некоторым страхом спросила: "Да что же она такое сделала?" Кажется, главное мое прегрешение было то, что, когда мы с папой были у русского посла в Копенгагене30, я на его вопрос, учатся ли мои братья в лицее (он был папиным товарищем по лицею), ответила, что мои братья не хотят учиться в привилегированном заведении, что было совершенной правдой. Тут мама вздохнула с облегчением: "Ну, это еще ничего".
Интересная это была поездка. На пристани меня пришел провожать мальчик, в которого я была влюблена, и принес мне большую коробку конфет. Наутро, выйдя на палубу из каюты, я увидала такую картину: на шезлонге лежит папа с самым небрежным видом, рядом на кончике стула сидит какая-то дама и смотрит на него с подобострастным восхищением, а папа скармливает двум детям, которые мне показались омерзительными, мои драгоценные конфеты.
По дороге из Гельсингфорса в Стокгольм папа познакомился с финским композитором Каянусом31, очень красивым человеком с золотой бородкой, и сразу объединился с ним за бутылкой коньяку - так они и просидели в каюте до поздней ночи, пока я смотрела в свете белой ночи на розовые шхеры, поросшие редкими соснами, слушая, как волны от парохода разбиваются о гранитные острова. Это было очаровательно.
Под Стокгольмом острова становятся все выше, все в зелени и в пригородных виллах, очень красивые. Поездили мы с папой по городу, были на какой-то выставке, купили маме какой-то подарок, и день закончился обедом в ресторане (первый раз в моей жизни) - с тем же Каянусом - и цирком, где мы смотрели на львов и казачью джигитовку, - стоило, конечно, для этого ехать в Стокгольм.
Папа вообще любил цирк и дома иногда говорил нам за обедом: "Ну, дети, мы сегодня поедем в цирк Чинизелли!" Мы в восторге. Затем он ложился на диван - на минутку - и закрывался газетой. Увы! Дело часто этим кончалось. А у мамы при виде зверей с укротителем холодел от ужаса нос. Папин любимый анекдот: укротитель кладет голову в пасть льву и спрашивает: "Почтеннейшая публика, лев бьет хвостом?" - "Нет, не бьет". Тогда он вынимает голову и раскланивается. Но раз публика кричит радостно: "Бьет, бьет!" - "Прощай, почтеннейшая публика!"
В Копенгагене мы были с папой в Тиволи, парке с разными аттракционами (все их перепробовали, папа забавлялся больше меня), в Берлине - в Винтергартене, варьете. Вероятно, это была хорошая разрядка после большой работы и музыки высокого стиля.
Иногда папа любил дразнить маму. Сидим мы все за обедом - вдруг он начинает: "Дети, хотите, я вам расскажу, как мама расставляла мне сети?" Мама в негодовании. "Дело было в Карлсбаде; у Варвары Ивановны очень болела нога, и она все отставала..." Мама: "Василий Ильич!!!" - "Ну, я как вежливый человек, конечно..."
Или другая вариация: "Дети! Хотите, я вам расскажу, как мама мне делала предложение?"
Тот же эффект, продолжения не следует.
Больше всего мама негодовала, видимо, потому, что для этого рассказа имелись веские основания: сестра уже после смерти и отца и мамы нашла в его письменном столе мамино письмо, полностью его подтверждающее.
