Владимир Даль - Записка о ритуальных убийствах
Солдатка Авдотья Максимова, работница Цетлиных, в течение допроса, который продолжался дочти целый год, в разное время показала: что видела ребенка в понедельник на Святой неделе у хозяйки своей в углу за кроватью; в среду видела его в каморке, в сундуке, из коего все съестное было для сего выставлено на пол; далее созналась, что Ханна Цетлин привела мальчика на двор, а она, Максимова, сама принесла его в комнату, потом Терентьева отнесла его к Мирке Берлин; таким образом переносили его, скрывая, несколько раз взад и вперед. В понедельник на Фоминой увидала она его в погребе Мирки мертвым; ночью Иосель с другим жидом отвезли его в бричке к Цетлиным; Максимовой велели обмыть его, одеть и вместе с жидами отвезти за город. На очной ставке с Терентьевой Максимова созналась однако же во всем и подтвердила все подробности ее показаний. Явно было, что обе бабы, обнаруживая преступление и главных его виновников, хотели сначала сами остаться в стороне; вот из чего вышло разноречие их и первоначальные неполные показания. Она показала, что когда ратман Цетлин, муж Ханны, обыскивал с квартальным дом Берлина, то жиды смеялись, потому что ребенок находился в это время в доме самого ратмана Цетлина; что и ее, Максимову, заставили принять жидовскую веру, напоив пьяною и проч. Она во всей подробности рассказала весь обряд этот в школе, где наименована Рисой, и прибавила, что со времени убийства мальчика имела полную власть в доме Цетлиных, которые боялись ее, угождали ей, поили и кормили хорошо и со слезами упрашивали, если она стращала, что хочет отойти на другое место. Это обстоятельство подтвердила и дочь Максимовой, Меланья, сказав, что с 1823 г. не хозяйка, а мать Меланьи была старшей в доме. Это же подтвердили под присягой сторонние свидетели, слышавшие не раз, как Максимова, пьяная, хвалилась, что "Цетлина не смеет сослать ее со двора, хоть бы хотела, потому что она, Максимова, знает такое дело, которое Ханну погубит". Уличенная в этом, Ханна созналась, что Максимова точно говорила подобные речи, "хотя и не понимает, к чему она это говорила".
Прасковья Козловская (Пиленкова), работница Берлиных, показала: ночью на первый день Пасхи было тайное собрание жидов у Славки Берлин (дочери Мирки); в среду видела она в сенях какого-то мальчика, который плакал. На очной ставке с первыми созналась и показала, что мальчика носили взад и вперед к Берлиным и Цетлиным; что Терентьева и Максимова были при ночных сборищах, но ее, Козловской, не было; ее послали в понедельник вечером в питейную контору; подойдя к ставню, снаружи она видела в щель бочку, мальчика и жидов, видела, кто раздевал, укладывал его, остригал ногти и проч. Затем мальчика понесли в школу, а она спряталась, пошла следом и в окно школы видела, как его кололи, оборачивали в корытце, вынули, обмыли, одели; Терентьева и Максимова, одетые в жидовское платье, взяли мальчика и понесли из школы, a она, Козловская, убежала. Затем она, созналась, что боялась говорить правду и хотела устранить себя, но что она точно, по приказанию Мирки, сама участвовала в этом злодеянии и была в той же комнате, а после в школе. Она подавала воду, катала, в свою очередь, бочку, переоделась с Терентьевой и Максимовой; первая завязала мальчику рот, когда понесли его в школу, а ей Иосель дал нести бутылку и сам нес две; Терентьеву первую заставили уколоть мальчика в висок, потом передали гвоздь Максимовой, за нею ей, Козловской, которая уколола ребенка в плечо и передала гвоздь Иоселю; этот, передав гвоздь далее, повел ее к шкапику, где хранятся заповеди, заставил клясться в верности, обратил в жидовскую веру и назвал ее Лыя. Когда же обряд этот был кончен и Козловская воротилась к столу, то мальчик был уже не живой. Намочив холст в крови, Терентьева и Максимова обмыли труп; одели, Иосель привел всех трех баб по-еврейски к присяге, что будут хранить тайну; первые две понесли труп, а она бутылку с кровью к Славке, за прочими жидами. Когда те воротились, сказав, что бросили труп в болото, то Славка дала им денег, и все жиды остерегали их, чтобы они, поссорившись пьяные, не проговорились как-нибудь; если же это случится, то сами останутся виновными и их высекут кнутом, а жиды все отопрутся и будут правы.
Наконец, после продолжительного увещевания и многих очных ставок, по разноречию, коему, три года спустя после происшествия в пьяных бабах нельзя и удивляться, Максимова сказала, что давно уже покаялась на духу названным ею трем униатским священникам в соучастии в этом преступлении; а затем все три - Терентьева, Максимова и Козловская - сделали совершенно единогласное показание, удостоверенное во всех подробностях взаимным подтверждением доказчиц. Они с полною откровенностью рассказали все, напоминая друг другу разные обстоятельства и исправляя то, что, по забывчивости или по другим причинам, было сначала показано ими иначе. Вот общее единогласное и подробное их показание:
"1823 года, в Великий пост, за неделю до еврейского Пейсаха, шинкарка Ханна Цетлин напоила Терентьеву, дала ей денег и просила достать христианского мальчика. На первый день праздника Терентьева увидала мальчика Емельянова у моста[50] и сказала об этом Ханне. Эта, напоив ее, дала ей денег и кусок сахару, чтобы заманить ребенка, и Максимова была в это время тут же, видела и слышала это. Терентьева привела мальчика, Ханна встретила их на улице перед домом[51], ввела на двор и передала Максимовой, которая внесла его в комнаты. Тут же были: муж Ханны Евэик, дочь Итка и работница Риса. Терентьеву и Максимову напоили, дали им денег, и они уснули. Вечером велели Терентьевой отнести ребенка к Мирке Берлин; она принесла его в комнату дочери ее Славки, где было много жидов; мальчика унесли в каморку и обеих баб напоили вином и дали денег. Во всю неделю Терентьева видела ребенка у Берлиных, кроме среды, когда обращали ее в жидовскую веру и обожгли ноги. Максимова носила его обратно к Цетлиным в понедельник на Святой, что видела и Козловская, а во вторник рано опять назад. Она заходила с ребенком на кухню, спросить, встали ль Берлины, и там видела ее и ребенка Козловская, кухарка Бася и девка Генемихля - последние обе еврейки. Славка отперла дверь на стук Максимовой, взяла ребенка и велела приходить за ним вечером, когда опять понесли его к Цетлиным, где он остался в среду; Ханна приказала Максимовой выставить из сундука в светелке съестное, туда положили ребенка сонного и накрыли простыней[52]. Ханна велела неплотно закрывать крышку, а запереть ее на наметку, чтобы мальчик не задохся, и сказала, что в полдень, муж ее, ратман, с полицией будет обыскивать дом у Берлиных, а вечером говорила, смеясь, что там ничего не нашли. В четверг Максимова отнесла мальчика опять к Мирке, и Козловская видела его там и спросила у кухарки Баси: чей он? Максимова не видала, чтобы мальчика последние дни кормили[53]. В понедельник на Фоминой, вечером Ханна напоила обеих баб вином, отвела их к Берлиным, где у Славки было в сборе много жидов. Мирка также напоила их обеих и просила вперед, чтобы они ночью утопили труп мальчика в реке. Они принесли мальчика из каморки, раздели по приказанию жидов и положили на стол; еврей Поселенный сделал обрезание[54], а Шифра Берлин остригла ему ногти вплоть к мясу. В это время Козловская возвратилась из питейной конторы; Славка вышла было к ней в сени, но, заметив, что она уже видела кое-что, позвала ее в комнату, где жиды стращали ее, что если она где-нибудь проговорится, то с нею сделают то же, что с мальчиком; она поклялась, что будет молчать. Затем продолжали: Терентьева держала ребенка над тазом, Максимова обмывала его; положили головой вперед в бочку, в которой половина дна вынималась; Иосель заложил опять дно, стал катать бочку по полу с Терентьевой, потом все делали то же, сменяясь по двое, часа два; ребенка вынули красного, как обожженного[55]; Терентьева завернула его и положила на стол; все три бабы оделись в жидовское платье, понесли ребенка, завязав ему рот платком, в школу, а жиды пошли за ними. В школе застали они толпу жидов, положили мальчика на стол в корыто, развязав ему рот; тут Орлик Девирц распоряжался; Поселенный подал ремни, Терентьева связала мальчику ноги, под коленями, но слабо, и Поселенный сам перетянул их потуже. Терентьевой велели ударить мальчика слегка по щекам, а за нею все прочие сделали то же; подали большой, острый и светлый гвоздь и велели ей же уколоть ребенка в висок и в бок; потом Максимова, Козловская, Иосель и один за другим все жиды и жидовки делали то же[56]. Между тем Козловскую повели к заповедям в шкапик и обратили в жидовскую веру, назвав Лыей. Орлик поворачивал в корытце младенца, который сперва кричал, а потом смолк[57], смотрел на всех и тяжело вздыхал. Он вскоре истек кровью и испустил дух. Терентьева вынула его, развязала ему ноги, держала над другим корытцем, стоявшим на полу; Козловская подавала бутылки с водой, Иосель обливал мальчика, а Максимова обмывала. Когда крови ничего не было на теле, а только остались видны раночки, величиною с горошину[58], то велели одеть, и обуть труп и положить на стол. Иосель повел всех трех баб к шкапику и сказал: "как все они приняли еврейскую веру, то должны по ней клясться", и читал им большую жидовскую книгу.
