Юрий Герман - Один год
Зазвонил телефон - это Окошкин осведомлялся, не отменен ли день рождения.
- Нет! - коротко ответил Лапшин и положил трубку.
Строгий Павлик - сердитый, потому что его задерживали, - принес большие, унылого вида учебные альбомы. Лапшин роздал их артистам, а один положил на дубовый столик для Балашовой и старика с челюстью. Выражение глаз у него сделалось таким, какое бывает у художника, показывающего свои картины, он, улыбаясь, перекладывал лист за листом и говорил с усмешкой:
- Тут, знаете, мы кой-чего разыграли, такие, как бы живые, картины. Это все сотрудники наши изображены. Это, например, разбойный налет. А это, знаете ли, вон он, лично я, в кепке, налетчика изображаю с маузером. Это здесь все точно показано, - говорил он, возбуждаясь от поощрительного покашливания старика. - Здесь все как в действительности. А здесь уже показано, как наша бригада выезжает на налет. Тут - уже я в форме... А здесь я опять налетчика разыгрываю...
- Чудно! - сказала Балашова и повернулась к нему всем своим улыбающимся розовым лицом, и он увидел, что щеки ее покрыты нежным пушком.
- Верно, ничего разыграли? - весело и просто спросил он. - Это, знаете ли, в учебных целях, своими силами, а уж мы разве артисты?
- Все очень живо и естественно, - сказала Балашова, - напрасно вы думаете...
- Смеялись мои ребята, - говорил Лапшин, - цирк прямо был...
И, очень довольный, Лапшин завязал папку и стал рассказывать о налете, который инсценировал. Артисты его обступили, и он понимал, что им хочется рассказа пострашнее, но врать он не умел, да по привычке совсем убирал из рассказа все ужасное и ругал бандитов.
- Да ну, - говорил он, посмеиваясь, - так, хулиганье вооружилось. Разве это налетчики?
- Так как же все-таки с перековкой? - капризным голосом спросил бритолобый артист. - Должны мы знать, в конце концов, ведь подтекст решается не в день премьеры, а нынче, немедленно...
Лапшину приходилось одновременно отвечать и насчет перестройки, и по поводу "манер" жуликов, и про то, как бывшие бандиты играют в карты, и про воровские песни. Но главное, что интересовало их, - это были убийства двойные, тройные, трупы в мешках, все то, с чем Иван Михайлович никогда почти не сталкивался.
- Да выдумывают невесть что! - с досадой наконец решился сказать он, вздор все это, базарные сплетни!
- А Ленька Пантелеев? - не без ехидства спросила старуха с двойным подбородком.
- Давно было это дело.
- Но тем не менее было?
Лапшин промолчал и, сделав вежливое лицо, стал собирать и ставить в шкаф свои альбомы и папки.
- А вот скажите, это убийство тройное на днях произошло, - не унималась старая артистка с двойным подбородком, - как вы себе представляете психологию убийцы?
- Не знаю, - сказал Лапшин. - Бандит еще не найден.
- Ах, так! - любезно сказала артистка.
- Да! - сказал Лапшин. - К сожалению.
Прижав коленкой дверцу, он запер шкаф и остановился посередине кабинета в ожидающей позе.
- А вот, скажите, - спросил лысый артист и склонил свою яйцеобразную голову набок, - убийство на почве ревности, страсти роковой вам случалось видеть?
- Случалось, - сказал Лапшин.
- И... как же? - спросил артист.
- Я работаю по преступности много лет, - сухо сказал Лапшин, - мне трудно ответить вам коротко и ясно.
- Ну, спасибо вам! - сказал вдруг тучный артист в крагах и стал пожимать Лапшину руку обеими руками. - Я очень много почерпнул у вас. От имени всего коллектива благодарю вас. Надеюсь и впредь бывать у вас и пить от истоков жизни.
- Пожалуйста! - сказал Лапшин. - Прошу.
Пока они собирались уходить, он открыл форточку, надел шинель и позвонил, чтобы давали машину. Досады и раздражения он уже не чувствовал и, спускаясь через две ступеньки по привычной лестнице, с удовольствием представлял себе Балашову. "Вот бы кого нынче на пирог позвать, - вдруг подумал он, - то-то бы славно было! Милый она, наверное, человек!".
Машина к подъезду еще не подошла.
Стоя в дверной нише служебного выхода и оглядывая огромную, белую от снега площадь, Лапшин вдруг явственно услышал голос одного из актеров, с досадой говорившего:
- Да полно вам, дурак ваш Лапшин! Дурак, и уши холодные! Чиновник, тупой, ограниченный человек и грубиян в довершение...
Мимо, табунком, прошли артисты, и толстый старик в крагах, тот самый, что давеча обеими руками пожимал руку Лапшину, брюзгливо говорил:
- Чинуша, чинодрал, фагот!
"Почему же фагот? - растерянно подумал Лапшин. - Что он, с ума сошел?"
Сидя в машине, он по привычке припоминал свой разговор с артистами и, только восстановив все до последнего слова, решил, что был совершенно прав, коротко отвечая на вопросы, что отвечать пространно было невозможно и что психология преступления и все прочие высокие темы не укладываются в вопросы и ответы на ходу, а потому прав Лапшин и неправ толстый артист в крагах.
"И не чиновник я, - рассуждал Лапшин, - и не дурак, и не фагот, это ты, товарищ артист, все врешь. Правда, я грубоватый иногда и образование у меня подкачало, так ведь не по моей вине. Вопросы же вы сами задавали глупые. И вообще чудак-народ! - неодобрительно, но уже весело думал Лапшин. - Чудак, ужели все наши артисты такие - в глаза одно, а за глаза другое? Нет, вряд ли, это, конечно, исключение!"
Дома, открыв парадную своим ключом и стараясь не скрипеть сапогами, Лапшин умылся в ванной, с удовольствием надел шлепанцы и вошел в комнату, где уже пахло пирогами с капустой, которые Патрикеевна держала покуда "с паром", то есть под толстым полотенцем.
- Я уж и в Управление звонил! - сказал Окошкин. - Ждем, ждем!
Ждали: сосед по квартире хирург Антропов; полный, с иголочки одетый брюнет, которого Василий довольно пренебрежительно представил: "Некто Тамаркин, в одной школе имели честь учиться, вот и пришел"; и еще старый товарищ Лапшина по ВЧК и гражданской войне, теперь начальник крупной автобазы Пилипчук.
- Алексей-то Владимирович не появлялся? - спросил Лапшин, крепко пожимая руку Пилипчуку, которого очень любил, но с которым встречался редко.
- Сейчас заявится, - ласково ответил Егор Тарасович. - Большое теперь начальство наш Леха.
На столе среди тарелок с угощением были разложены подарки: от Патрикеевны - вышитая бисером туфелька для часов, от Окошкина - портсигар с изображением стреляющего из пистолета, почему-то полуголого юноши, от Антропова - флакон одеколона, про который доктор сказал, что он - "мужской", от Пилипчука - шкатулка карельской березы неизвестного назначения.
- Изящно сделано! - произнес Егор Тарасович. - Марки почтовые будешь держать, конверты там, вообще письменные принадлежности.
Шурша шелком, пришла из кухни Патрикеевна, сказала, что гусь перепреет и она ответственность с себя снимает.
- Заметьте, Иван Михайлович, наша начальница губы себе подмазала, сообщил Окошкин. - Переживает, я считаю, вторую молодость.
- У меня всегда губы удивительно красные! - рассердилась Патрикеевна.
- Как у вампира, - сказал Окошкин.
В ожидании Алексея Владимировича за стол не садились, а сели у топящейся печки и стали разговаривать о возрасте.
- До сорока оно, конечно, еще козлом прыгается, - говорил Антропов, нет-нет, какое-либо антраша и выкинет человек. А сорок - порожек. Перешагнул и задумался. Солидность появляется в человеке, лысина блестит, и в волейбол играть даже неловко. Одним словом, хоть еще и не старость, но уже и не молодость.
В голосе Антропова Лапшину слышались грустные интонации, он понимал, что Александр Петрович, рассуждая, думает о своей милой Лизавете, ему хотелось подбодрить доктора, сказать ему что-нибудь резкое, такое, чтобы тот встряхнулся, рассердился, но при Пилипчуке и совсем чужом, развязном Тамаркине нельзя было касаться того, что болело у Александра Петровича, и Лапшин лениво поддакивал:
- Да уж чего, конечно, возраст паршивый, переломный. Годам к пятидесяти опять все налаживается, там картина ясная и приговор апелляции не подлежит. Пожилой человек - и все. И с точки зрения пожилого человека вполне спокойно можно прожить, что тебе в дальнейшем положено.
- А у нас есть родственник, ему сто шестьдесят, - фальцетом сказал Тамаркин. - И представляете, Иван Михайлович, веселый, бодрый, полный сил, абсолютный оптимист.
Лапшин покосился на Васькиного товарища и промолчал. Он знал, что люди, случается, живут и больше, но не поверил Тамаркину.
- Тоже Тамаркин? - угрожающе спросил Окошкин.
- Нет, как раз у него другая фамилия.
- А то мы проверим через Академию наук, - сказал Вася. - Эти лица все там на учете, верно, Иван Михайлович? Мы по нашей линии вполне можем проверить. Ты скажи, Тамаркин, может, врет твой родственник?
Потом рассуждали о событиях в Австрии и Чехословакии.
- Все ж промолчали, когда они вкатились в Вену, - задумчиво говорил Лапшин. - Промолчали и признали. А стратегическое значение этого дела нешуточное. Австрия для фашистов мост на пути в Италию, Венгрию, Югославию, вообще на Балканы, и охватывается фланг Чехословакии. Муссолини теперь тоже не сам по себе, а, извините-подвиньтесь, без фюрера пискнуть не сможет.
