Лазарь Карелин - Даю уроки
- И мое, пожалуй. Ты права, тут славно. Деревья печальные, Пушкин трогательный. Да, и мне теперь придется обживать этот городок.
- Тогда вот и еще одно мое место тебе покажу. Смотри, мы входим в сквер, где стоит памятник Ленину. Смотри, вот он. Подойдем поближе?
- Подойдем.
- Этот памятник не упал во время землетрясения, только мозаичные ковры постамента потрескались. Правда, символично? Не упал Ленин.
- Символично. Но вот ковров уж больно много. Для Ленина. Не находишь?
- Зато он тут тоже, как и Пушкин, очень трогательный. Он не призывает, смотрит, он спрашивает. Мол, как вам тут живется-можется?
- Жарковато, Владимир Ильич, жарковато, - сказал Знаменский и не рискнул вышагнуть на открытое пространство, где стоял Ленин и где просто невыносимым был зной.
Деревья в сквере росли в отступе от памятника, ему тут просторно было. Все так просторно и должно быть этому человеку, обыкновенно, не картинно вставшему тут, о чем-то, и верно, спрашивающему, руку вот приподнявшему, чтобы этим движением помочь своему вопросу. Пожалуй, про это и спрашивал, как, мол, живется-можется? Невыносимо стало Знаменскому стоять здесь и смотреть на Ленина. Жгло солнце, но и жгли мысли. Даже не мысли, а одна всего в тонкий звук вытянувшаяся мысль, даже не мысль, а этот именно звук истончившийся, сверливший мозг, боль эта в мозгу, то чувство стыда, которое взорвалось в нем, когда присел к столу, чтобы заполнить анкету. И тут ударила эта боль, этот звук ударил, врезаясь в мозг. Смотреть на вопрошающего, чуть пригнувшегося к тебе Ленина было невыносимо.
- Уйдем! Пекло! - сказал Знаменский.
После этой Ленинской площади под солнцем прохладными показались истомленные в зное аллеи старых деревьев, которыми они пошли дальше. В просветах между ветвями виднелись какие-то стены, торжественные проглядывали портики, - они шли через центр, где стояли правительственные здания, величественные среди величественных деревьев, загадочные от этого воздуха, где воедино сошлись и запахи цветов на клумбах, но и горьковатый запах грозной пустыни, нет-нет да и насылавшей на город огненный выдох своих барханов, но и пронзительный, кинжальный ветер с гор, но и запах сомлевшего асфальта, а все вместе - это был воздух города, вставшего на краю пустыни и у подножья гор, города, под которым часто смертоносно дыбилась земля, где жили смелые люди, про то не задумывающиеся, где живут и какие они. И рядом, в двадцати - тридцати километрах отсюда, была граница с Ираном, и солдаты в смешных зеленых панамках, часто попадавшиеся навстречу, были в черноту опалены солнцем, еще более неумолимым, чем здешнее. Приграничный город. Да, смелые люди.
Миновав чайхану, новенькую, современную, выполненную "под старину", но не из дерева, не из влажной глины, а из бетонных плит, а потому совершенно не манящую в свою бетонную прохладу, миновав вывернутые чашами купола крытого рынка, эти чаши были тоже из бетона - здешний главный архитектор всюду настаивал на этом несокрушимом материале, - миновав переговорный пункт, из раскрытых дверей которого вырывались надрывавшиеся голоса, пытающиеся докричаться до Москвы, Ленинграда, Мары, Ташауза, Кара-Калы, Бахардена, Кушки, - про всю страну выкрикивали голоса, - миновав громадные окна парикмахерской, где подвергались самосожжению женщины под сушильными колпаками, пришли, наконец, на почту, на главный почтамт, который был тоже из беззащитного стекла и неумолимого бетона. Взошли по ступеням. В просторном зале гул стоял от работающих кондиционеров, ветерочки тут проносились. Где-то за стеной трещали телеграфные аппараты, где-то девичьи голоса вымаливали, выкликали из далекой дали все те же имена: Москва, Ленинград, Мары, Ташауз... - и радовались, поймав их, и торопили, приказывая: "Говорите! Говорите!"
Почта! Вместилище надежд и разочарований. Теперь ему часто придется бывать здесь, нагибаться вот к этому окошечку с буквой "З", протягивать паспорт.
Знаменский подошел к букве "З", достал паспорт, протянул его молоденькой девушке, которая уже давно заметила эту нарядную пару, из другого мира людей, лишь случайно оказавшихся в ее городе. Все "буквы" заметили их, все девушки в своих окошечках лучами глаз повели их через зал, и каждой "букве", каждой девушке хотелось, чтобы луч-локатор подвел бы эту пару к ней. Зачем? А интересно, что за люди? Вот ведь выдалась этой нарядной женщине счастливая участь. Вон как одета! Вон какой спутник! Ах, какой спутник! Просто принц из сказки!
Итак, принц подошел к букве "3", протянул паспорт. Туркменочка, с выплетенными косичками, строго стянувшими ее маленькую голову, большеглазо поглядела на него, заглянула в раскрытый паспорт, быстро, смуглыми пальчиками перебрала пачку писем и телеграмм в ящике, и Знаменскому показалось, что эти пальчики перебирают для него варианты судьбы. А вдруг?! Когда не везет, отказала удача, черная пошла полоса, только и надежды на это "А вдруг!". Он не ждал никаких добрых вестей, да и что могло поменяться в его судьбе за два-три дня, но здесь, на почте, где в ящичках, как в лотерейных барабанах, заложена судьба, ворохнула сердце надежда.
- Есть! - радостно воскликнула девушка, которой очень хотелось порадовать этого принца. - И еще! - она протянула Знаменскому две телеграммы, улыбнувшись так, такой зажегшей все личико улыбкой, какой бы и он не сумел улыбнуться, этот мастер на улыбки.
- Спасибо, милая! - сказал он и все же рискнул посоревноваться с ней, ответно улыбнувшись.
И так они посверкали друг на друга улыбками, этими знаками своих душ, и одна душа была беспечальной, а другая лишь притворялась.
- Вы ждете перевод? - спросила озабоченно девчушка. Она знала, что мужчины больше всего радуются переводам, но не было ему перевода, она не могла его обрадовать. А вот телеграммы, она знала, мужчины не любят, телеграммы несут тревогу. Но что может опечалить такого счастливца? В прекрасной одежде женщина терпеливо ждала его у входа. Такие, как он, получают только счастливые телеграммы.
- Вы артист? - спросила она. - А переводы у нас к вечеру поступают. Загляните. Я вас где видеть могла? В кино?
- Во сне, - сказала ее напарница, тоже туркменка, сидевшая на букве "И". Это была постарше девица, уже и морщинки разочарованья улеглись у губ.
- Ай, Джамал, зачем так говоришь?! - обиделась и возмутилась девчушка, будто подруга выдала ее сокровенную тайну. И дальше заговорила по-туркменски, быстро нанизывая слова, колкие, резкие, как маленькие камушки, летящие с крутой горы. И подруга стала отвечать на туркменском: два камнепада слились и вызвенились, напомнив, что за этими стенами из стекла и бетона близко стоят горы, что где-то рядом грозная лежит пустыня, что в небе яростное повисло солнце, что он, Знаменский, очутился сейчас в стране Туркмении.
Прислушиваясь к этому быстрому, колкому говору, к непонятным, неуступчивым словам, Знаменский медленно шел через зал к Нине, по пути читая телеграммы. Первая, что побольше, была от матери. Она беспокоилась, как сын долетел, как его приняли, она умоляла, чтобы он писал, берег себя, берег себя. Дважды были отпечатаны в телеграмме эти два слова: "Береги себя, береги себя". А дальше следовали в тексте еще два слова, которые наверняка телеграфистка советовала убрать, но отправительница настояла на них. После дважды "Береги себя" телеграфный аппарат отстукал: "Восклицательный знак", и в этом, в настойчивости этой, в восклицательном настойчивом знаке был весь ее характер, его матери, ее жизненный напор, отданный ему, ему, только ему, ее единственному сыну, ее надежде и гордости. А вторая телеграмма, от жены, была, напротив, предельно лаконична: "Как ты там" - и все. И никакого, конечно, пропечатанного двумя словами вопросительного знака, который был и не нужен, конечно же, он вытекал из текста. Но и никакой подписи. А вот подпись бы тут пригодилась. Ну хоть это самое наипростейшее, естественное: "Твоя Лена". Не было "твоей Лены", анонимен был вопрос про то, как он там. Чья телеграмма, от кого? А кто его знает! Он-то знал, что от Лены, но она не подписалась. Стыдится? Таится?
Он подошел к Нине, которая, с покорностью женщин востока, ждала его, тая лицо под широкими полями шляпы.
- От Лены? - спросила она.
- От мамы и от Лены. - Он показал Нине телеграмму жены. - Смотри, даже не подписалась. Как думаешь, почему?
- Деловая... Зачем лишнее слово?.. - Нина не знала, что ответить, прятала глаза под широкими полями шляпы.
- Вообще-то, даже два тут полагаются слова: во-первых, "твоя", во-вторых, "Лена". Вот такие вот, Ниночка, мои дела, если правду сказать.
- Я думаю, ты не прав, ты усложняешь.
- А ты говоришь не то, что думаешь, ты утешаешь. Ладно, подожди еще минуточку, я отвечу ей. - Он шагнул было назад в зал, Нина попыталась удержать его:
- Не сейчас, Ростик. Поостынь чуть-чуть.
- Негде тут остывать. Я мигом.
Знаменский отыскал глазами окошко, где принимались телеграммы, быстро подошел к нему, радуясь, что нет очереди, быстро заполнил бланк. После адреса написал всего три слова, сами написались, из-под руки выскользнули: "Сорок три градуса". И все. И никакой, разумеется, подписи.
