Николай Лесков - Том 2
— Я очень благодарю пана Кулю; переход сделан осторожно.
Молодой человек, которого назвали Кулею, приложил руку к околышу конфедератки и, осадив на один шаг своего коня, поехал, уступая старшему на пол-лошади переда.
Отряд продолжал идти в могильной тишине. На дворе совсем смеркалось.
Пройдя таким образом еще около половины польской мили, повстанцы достигли довольно большой поляны, на которой сквозь серый сумрак можно было отличить два высокие и длинные стога сена.
— Ну, прошу ротмистра осведомиться, — произнес старший.
Куля позвал с собою старого трубача да двух рядовых повстанцев и тихо выехал с ними на поляну, правя прямо к черневшим стогам.
Отряд остался на дороге.
Куля впереди трех человек уже почти доехал до одного стога, как его молодая лошадь вдруг вздрогнула, поднялась на дыбы и бросилась в сторону.
Куля осадил коня на первых же шагах и, дав ему крепкие шпоры, заставил карьером броситься к стогу. Добрая лошадь повиновалась, но на полукурсе снова вдруг неожиданно метнулась и смяла трубачову лошадь.
— Верно, старик стоит у сена, — проговорил шепотом трубач. — Не муштруйте, пан ротмистр, напрасно коня: непривычный конь не пойдет на старика.
— А может быть, это засада!
— Нет, не засада. Пусть пан ротмистр мне верит, я тут взрос. Это старик где-нибудь стоит под стогом.
В эту минуту облачное небо как бы нарочно прорвалось в одном месте, и бледная луна, глянув в эту прореху, осветила пожелтевшую поляну, стоящие на ней два стога и перед одним из них черную, чудовищную фигуру старого зубра. Громадное животное, отогнанное стадом за преклонность лет и тяжесть своего тела, очевидно, уж было очень старо и искало покоя у готового сена. Нужно полагать, что зубр уже наелся и отдыхал. Он стоял задом к стогу и, слегка покачивая своими необъятными рогами, смотрел прямо на подъезжавших к нему всадников.
— Пан ротмистр видит теперь, что это старик! Вот был бы добрый ужин нам и добрая полендвица офицерам.
Куля качнул отрицательно головою и, повернув лошадь в объезд к стогу, направился к пересекавшей поляну узкой лесной косе, за которою днем довольно ясно можно было видеть сквозь черные пни дерев небольшую хатку стражника.
Бык тоже тронулся с места и лениво, престаревшим Собакевичем зашагал с поляны в чащу.
— Не ужин это стоял нам, а гроб. Старик никогда не попадается даром, — с суеверным страхом прошепта здоровый рыжий повстанец.
— Ври больше, — отвечал также шепотом старый трубач.
У перелеска, отделявшего хатку от поляны, Куля соскочил с седла и, обратясь к трубачу, сказал:
— Пойдем, Бачинский, со мною.
— В сей момент, пан ротмистр, — отвечал старик, соскочив с лошади и кидая поводья рыжему повстанцу.
Куля и Бачинский пошли осторожно пешком.
— Темно в окнах, — прошептал Куля.
— Нарочно чертов сын заховался, — отвечал Бачинский. — А здесь самое первое место для нас. Там сзади проехали одно болото, тут вот за хатою, с полверсты всего, — другое, а уж тут справа идет такая трясина, что не то что москаль, а сам дьявол через нее не переберется.
Ветер расхаживался с каждою минутою и бросал в глаза что-то мелкое и холодное, не то снег, не то ледяную мглу.
— Поганая погода поднимается, — ворчал Бачинский.
С старой плакучей березы сорвался филин и тяжело замахал своими крыльями. Сначала он низко потянул по поляне, цепляясь о сухие бурылья чернобыла и полыни, а потом поднялся и, севши на верху стога, захохотал своим глупым и неприятным хохотом.
— Проклятая птица, — произнес Бачинский.
— Она мышей ищет: за что ты ее клянешь?
— О! черт с нею, пан ротмистр: пропала бы она совсем. Погано ее слушать.
Бачинский нагнулся и шепотом прочел:
— Pod twoje obrone uciekamy*.[78]
Тем временем они перешли перелесок и остановились.
Старик тихо подошел к темным окнам хаты, присел на завалинку и стал вслушиваться.
— Что? — спросил его шепотом Куля.
— Ничего… все тихо… Кто-то как будто стонет.
— Слушай хорошенько.
— Стонет кто-то, — повторил Бачинский, подержав ухо у тонкой стены хатки.
— Ну, стучи уж.
Старик слегка постучал в стекло: ответа не было; он постучал еще и еще раз, из хаты не было ни звука, ни оклика; даже стоны стихли.
— Вот и делай с ними что знаешь, — произнес Бачинский. — Смотрите, пан ротмистр, здесь, а я пролезу под застреху и отворю двери.
Старик сбросил чемарку и ловко заработал руками, взбираясь на заборчик. На дворе залаяла собачонка и, выскочив в подворотню наружу, села против ворот и жалостно взвыла.
Старик, взобравшийся в эту минуту под самый гребень застрехи, с ожесточением плюнул на выскочившего пса, послал ему сто тысяч дьяволов и одним прыжком очутился внутри стражникова дворика.
Вслед за тем небольшие ворота тихо растворились, и Куля ушел за Бачинским. Оставленные ими два всадника с четырьмя лошадьми в это же мгновение приблизились и остановились под деревьями, наблюдая ворота и хату.
На лай собачонки, которая продолжала завывать, глядя на отворенные ворота дворика, в сенных дверях щелкнула деревянная задвижка, и на пороге показался высокий худой мужик в одном белье.
— Ты стражник? — спросил его Бачинский, заходя вперед своего ротмистра.
— Ох! стражник, пане, стражник, — отвечал, вздыхая, крестьянин.
— У тебя были нынче повстанцы?
— Ох! были же, были, пане.
— Что ж они оставили нам?
— Ой, не знаю, пане: смилуйтесь надо мною, ничего я не знаю.
— А москалей тут не чутно?
— Не знаю, пане; да нет, не чутно, здесь москалей не чутно.
— Кто ж это у тебя стонет?
— А вот ваши, что прошли, так двух бидаков у меня сегодня покинули: умирают совсем, несчастливые. Говорят, потычка у них была где-то с москалями: ранены да разболелись, заслабели.
— Ну, веди нас в хату и топи печь.
— Идите, пане, делайте что хотите: вся ваша тут будет воля.
Куля подозвал двух повстанцев, стоявших с лошадьми, и, отдав одному из них черное чугунное кольцо с своей руки, послал его на дорогу к командиру отряда, а сам сел на завалинку у хатки и, сняв фуражку, задумчиво глядел на низко ползущие темные облака.
В черных оконцах хаты блеснул слабый красноватый свет, и через минуту на пороге сеней, показался старый трубач.
Опершись ладонями о притолку двери, он посмотрел на небо и сказал:
— Ночью будет снег, а в хате ночевать никак невозможно.
— Отчего? — спросил Куля.
— Смрад нестерпимый: там двое умирают.
Куля молча поднялся и вошел через крошечные сени в тесную хату стражника.
Маленькая хатка, до половины занятая безобразною печью, была освещена лучиной, которая сильно дымила. В избе было очень душно и стоял сильный запах гниющего трупа.
На лавках голова к голове лежали две человеческие фигуры, закрытые серыми суконными свитками. Куля взял со светца горящую лучину и, подойдя с нею к одному из раненых, осторожно приподнял свитку, закрывающую его лицо.
Сильный гангренозный запах ошиб Кулю и заставил опустить приподнятую полу. Он постоял и, сделав усилие подавить поднимавшийся у него позыв к рвоте, зажав платком нос, опять приподнял от лица раненого угол свитки.
Глазам Кули представилась черная африканская голова с кучерявою шерстью вместо волос. Негр лежал, широко раскрыв остолбеневшие глаза. Он тяжело дышал ускоренным смрадным дыханием и шевелил пурпурным языком между запекшимися губами.
Куля оглянулся, взял ковш, висевший на деревянном ведре, зачерпнул воды и полил несколько капель в распаленные уста негра. Больной проглотил и на несколько мгновений стал дышать тише.
Куля подошел к другому страдальцу. Этот лежал с открытою головою и, казалось, не дышал вовсе.
Куля поднял со лба больного волосы, упавшие на его лицо, и приложил свою руку к его голове. Голова была тепла.
Куля нагнулся к лицу больного, взглянул на него и в ужасе вскрикнул:
— Боже мой! Помада!
Повстанец открыл глаза, повел ими вокруг и, остановив на Куле, хотел приподняться, но тотчас же застонал и снова упал на дерюжное изголовье.
— Это вы, Помада? — повторил по-русски Куля.
Больной посмотрел долгим пристальным взглядом на Кулю и вместо ответа тихим равнодушным голосом произнес:
— Райнер!
Кто-то забарабанил пальцами по стеклу и крикнул:
— Пан Куля!
— Иду, — отозвался Райнер и, сжав полумертвую руку Помады, засунул лучину в светец и торопливо выскочил из хаты.
Глава двадцатая Что предсказывали старый зубр, филин и собакаНе густыми мягкими хлопьями, а реденькими ледянистыми звездочками уже третий час падал снег, и завывала буря, шумя вершинами качавшихся дерев и приподнимая огромные клоки сена со стогов, около которых расположился ночлегом лагерь встреченных нами инсургентов.
