Николай Лесков - Повести. Рассказы
— Ну и что же из этого?
— Значит, он одобрял брак.
— А он тоже был и у мытаря?[359]
— Да.
— И говорил с блудницей? Неужто это значит, что он одобрял и то, что они делали?
— Ты ужасная спорщица.
— Я только отвечаю вам.
— А теща Петрова! Ведь Христос ее, однако, вылечил!
— А вы разве думаете, что если б она не была чьею-нибудь тещей, так он бы ее не вылечил?
— У тебя самый пренеприятный ум.
— Да. Это многие говорят, ma tante, и это всего больше убеждает меня, что мне нельзя выходить замуж.
— Ведь вот ты, решительно и совершенно как змея, вьешься так, что тебя нельзя притиснуть.
— Ma tante, да зачем же непременно надо меня притиснуть?
— Мне очень хочется…
— Мой друг, да что же делать? Нельзя все устроить так, как вам хочется.
— Нет, я ведь не про то: я хотела бы знать, какой у вас законоучитель и как он не видит, что вы все безбожницы!
— Мы получаем у него все по пяти баллов.
— Извольте! За что же он вам ставит по пяти баллов?
— Он не может иначе: мы все отлично учимся.
— Вот ведь назрели какие характеры!
— Полноте, ma tante, что это еще за характеры! Характеры идут, характеры зреют, — они впереди, и мы им в подметки не годимся. И они придут, придут! «Придет весенний шум, веселый шум!»[360] Здоровый ум придет, ma tante! Придет! Мы живы этою верой! Живите ею и вы, и… вам будет хорошо, всегда хорошо, что бы с вами ни делали!
— Спасибо, милая.
— Не сердитесь, ma tante, — и Лидия Павловна вдруг оборотилась к теткиной гостье и сказала ей: — А вы хотели знать, был ли у Федоры роман? Я вам об этом могу рассказать. У нее был жених часовщик, но Федорушка ему отказала, потому что у нее была сестра, которая «мирилась с жизнью». У нее были «панье», брошь и серьги и двое детей. Она серьги и брошь берегла, а детей хотела стащить в воспитательный дом, но Федора над ними сжалилась и платила за них почти все, что получала.
— А собственного увлечения у нее не было?
— Вот это-то и было ее собственное увлечение!
— Да, но ей будет трудно платить: с таким характером и такими правилами, как у нее, она нигде себе места не нагреет.
— Другие помогут.
— Видите?.. Настоящие сектантки, у них все миром, — отозвалась хозяйка. — Гоните их, они не боятся и даже радуются.
— Ведь так и следует, — поддержала девушка.
— Фантазии!
— Однако так сказано: надо радоваться, когда терпим гонение за правду, и в самом деле, это очень помогает распространению идей. Нас гонят, а мы идем дальше и всё говорим про хорошее всё новым и новым людям…
— Ну, ты послушай, однако, сама: какая же, наконец, у самой тебя вера?
— А это такой деликатный вопрос, ma tante, которого я никому не позволяю касаться.
— Вон как уж у нас стали отвечать о вере! Это, кажется, совсем не по-нашенски.
— Да, это не по-вашенски, — рассмеявшись, ответила Лидия. — По-вашенски, «подобает вопросити входящего: рцы, чадо, како веруеши?»
Хозяйка постучала по столу веером и погрозила племяннице:
— Лида! В этот раз… что ты сказала здесь, это еще ничего, пусть это так и пройдет, но впредь помни, что у тебя есть мать и ты не должна быть помехой своим братьям в карьере!
— Этого, ma tante, не забудешь!
— Ну так и нечего либеральничать.
— А «како веруеши» — это разве либеральность?
— Это не по сезону.
— Ну, ma tante, извините: жизнь, в самом деле, дается всего один раз, и очень нерасчетливо ее приноравливать к какому бы то ни было сезону… Это скоро меняется.
Сказав это, девушка встала из-за трельяжа и вышла на середину комнаты. Теперь можно было видеть, что она очень красива. У нее стройная, удивительной силы и ловкости фигура, в самом деле, напоминающая статуэтку Дианы из Танагры,[361] и милое целомудренное выражение лица с умными и смелыми глазами.
VI
Тетка на нее посмотрела, и на лице ее выразилось артистическое удовольствие; она просияла и тихо заметила:
— Желала бы я знать, где глаза у людей, которые смеют что-нибудь говорить против породы? Лида, неужели ты без корсета?
— Я хожу так постоянно.
— И стройна, как богиня. Но Валериан говорил мне, что у вас очень много уродих, и все теперь сняли кольца и решили не носить ни серег и никаких других украшений.
— Ему какая забота?
— Отчего же, его интересует все. Но разве это в самом деле правда?
— Правда.
— И вот вы увидите, что, наверное, многие не выдержат.
— Очень может быть.
— Которой серьги к лицу, та и не выдержит — наденет.
— Что же, если и не выдержит, то, по крайней мере, поучится выдерживать, и это что-нибудь стоит. Прощайте, ma tante.
— И у кого пребезобразная фигура, той лучше корсет.
— Ma tante, ну что нам за дело до таких пустяков? До свидания.
— До свидания. Красота ты, моя красота! Я только все не могу быть покойна, что ты кончишь тем, что уйдешь жить с каким-нибудь непротивленышем.
Лидия холодно, но ласково улыбнулась и молвила:
— Ma tante, как можно знать, что с кем будет? Ну, зато я не сбегу с оперным певцом.
— Нет! Бога ради нет! Лучше кто хочешь, но только чтоб не непротивленыш. Эти «малютки» и их курдючки… это всего противнее.
— Ах, ma tante, я уж и не знаю, что не противно!
— Ну, пусть лучше будет все противно, но только не так, как эти, которые учат, чтоб не венчаться и не крестить. Обвенчайся, и потом пусть бог тебя хранит, как ему угодно.
И тетка встала и начала ее крестить, а потом проводила ее в переднюю и тут ей шепнула:
— Не осуждай меня, что я была с тобой резка. Я так должна при этой женщине, да и тебе вперед советую при ней быть осторожной.
— О, пустяки, ma tante! Я никого не боюсь.
— Не боишься?.. Не говори о том, чего не знаешь.
— Ах, ma tante, я не хочу и знать: мне нечего бояться.
Сказав это, девушка заметалась, отыскивая рукою ручку двери, и вышла на лестницу смущенная, с пылающим лицом, на котором разом отражались стыд, гнев и сожаление.
Проходя мимо швейцара, она опустила вуалетку, но зоркий, наблюдательный взор швейцара все-таки видел, что она плакала.
— Эту тут завсегда пробирают! — сказал он стоявшему у ворот дворнику.
— Да, ей видать что попало! — ответил не менее наблюдательный дворник.
А хозяйка между тем возвратилась в свой «салон» и спросила:
— Как вам нравится этот экземплярец?
Гостья только опустила глаза кроткой лани и ответила:
— Все уловить нельзя, но везде и во всем сквозит живая красная нитка.
— О, да сегодня она еще очень тиха, а в прошлый раз дело чуть не дошло до скандала. Кто-то вспомнил наше доброе время и сказал, какие тогда бывали сваты, которым никто не смел отказать. Так она прямо ответила: «Как хорошо, что теперь хоть это не делается!»
— Они, из гимназий, так реальны, что совсем не понимают институтской теплоты.
— Нисколько! Я ее тогда прямо спросила, неужто ты бы не была тронута, если бы тебе подвели жениха? — так она даже вспыхнула и оторвала: «Я не крепостная девка!»
— Я говорю вам, везде красная нить. И какая заносчивость, с какою она самоуверенностью говорит о личном увлечении несчастной сестры этой Федоры!
— Она очень сострадательна к детям.
— Но что же делать, когда дети не наполняют женщине всей ее жизни?
— Ах, с детьми очень много хлопот!
— Да и даже простые, самые грубые люди при детях еще ищут забыться в любви. У меня в прачках семь лет живет прекрасная женщина и всегда с собой борется, а в результате все-таки всякий год посылает нового жильца в воспитательный дом. А анонимный автор все продолжает, без подписи, и ничего знать не хочет: придет, отколотит ее, и что есть, все оберет. И таковы они все. Альфонсизм в наших нравах. А когда я ей сказала: «Брось их всех вон или обратись к религии: это поможет», — она меня послушала и поехала в Кронштадт,[362] но оттуда на обратном пути купила выборгских кренделей и заехала к мерзавцу вместе чай пить, и теперь опять с коробком ходит и очень счастлива. Что же тут сделать? «Не могу, — говорит, — бес сильнее». Когда женщина сознает свою слабость, то с этим миришься.
— Да, миришься, потому что это наше простое, родное, русское.
— Вот, вот, вот! Это она, наша бедная русская бабья плоть, а не то что эти, какие-то куклы из аглицкой клеенки. Чисты, но холодны.
— О, как холодны! Ведь она вот стоит за детей, но она и их, заметьте, не любит.
— Да что вы?
— Я вас уверяю, она вообще о детях заботится, но никогда ими не восхищается и даже их не целует.
— Что не целует — это прекрасно.
— Положим, конечно, это, говорят, нездорово, но она это не любит!
— Неужели?.. Ведь это всем женщинам врожденно нежить детей.
