Анастасия Вербицкая - Иго любви
Широко раскрылись глаза Надежды Васильевны.
«Сладость брачных утех…» И каким тоном сказано!.. Она, всю жизнь отдававшаяся не только по собственному выбору, но и по страстному влечению, как могла она себе представить этот инстинктивный протест свободно рожденного человека против гнета узаконенного обществом насилия?
Надежда Васильевна испугалась. Ей вдруг вспомнилась собственная никогда не изгладившаяся из сердца обида, нанесенная ей ее мужем, этим беспутным, но страстно любившим ее Сашей Мосоловым… Она застала его, когда пьяный он бил ее девку, с которой жил, обманывая жену… И сейчас, точно это вчера случилось, помнит Надежда Васильевна, как муж схватил ее на руки, унес в спальню, смеясь пьяным смехом, забыв перед нею свой «страх любви», свою боязнь обидеть ее, и как, несмотря на ее гнев, а затем отчаянную борьбу, он все-таки взял ее… О, это позорное воспоминание! И сейчас от него горит лицо… Это была его последняя ласка. Затем наступил разрыв, потом его смерть. До самого последнего часа она не могла простить Саше этого насилия, этой обиды. А ведь Саша был ей мужем. Мужем и любовником.
Она передохнула и оглянулась на дочь.
«Он изменил мне. Он разбил мое сердце. А барон ничем не виноват перед Верой. И никогда ей не изменит. Он — однолюб и по натуре честен…»
«Сладость брачных утех…»
Ей хотелось сказать дочери: девять десятых женщин в браке покорно несут свою долю… Но разве Вера жаловалась? Она просто ответила на поставленный ей вопрос… Указывать ей, что это долг ее?.. У Надежды Васильевны не хватило храбрости продолжать беседу… Ей просто стало страшно. За этим отвращением, за этим протестом, за этой странной критикой супружеских обязанностей крылось что-то большее, чем не проснувшаяся еще натура со своими идеалами жизни и требованиями радости. Это было отсутствие религиозности.
Ей вспомнилось, как охотно Вера, в девушках, ходила в церковь. Теперь, отговариваясь нездоровьем, она почти совсем не молится… Она когда-то просилась в монастырь. Все девушки переживают это в пору физического развития, особенно в зависимости от любовных неудач. Все хотят быть Лизой Калитиной. Это быстро, бесследно проходит. Но Вера и религиозна-то была по-своему. Она никогда не вставала вместе с матерью к заутрене или ранней обедне, никогда не тянуло ее на богомолье. Она любила только всенощную, вернее — ее обстановку: огни, полумрак, «Свете тихий», настроение… Любила Бога холодно и требовательно… Надежда Васильевна пришла к странному выводу, что свою Веру она совсем не знает…
Впрочем, нет… Знает хорошо одну черту ее души — гордость. Еще в ребенке ее подметила.
«В сущности, это основа ее души», — подумала Надежда Васильевна. И ей стало легче. Гордость — огромная сила в женщине. И в сношениях с людьми, и в отношениях с мужем это тот фундамент, на котором можно строить здание, без опасения, что случайно налетевший вихрь снесет, его стены. Гордость женщины — это надежная крепость, которая выдержит удары судьбы, будет ли это измена мужа или собственное увлечение другим.
О как бледна, как бедна была жизнь!
Вера никуда теперь не выезжала. Жалованье майор получал скромное, надо было экономить. Избалованная Вера, никогда в доме матери не знавшая отказа в своих желаниях, терпела теперь лишения, чтоб дать барону возможность играть в клубе, участвовать в полковых празднествах, быть нарядным, иметь свежие перчатки…
Она ни словом не заикалась об этих лишениях перед матерью. Конечно, великодушная, щедрая Надежда Васильевна готова была бы поделиться с дочерью последним куском. Но гордость Веры даже мысли этой не допускала. Лизавете было строго-настрого заказано передавать пронырливой Польке о том, как живут и что едят молодые.
Каждый праздник артистка сама шла на рынок. Она безумно любила запах зелени, она с наслаждением ходила мимо палаток, выбирала, торговалась. Все ее знали, все наперерыв предлагали ей товары. Одна корзина была для себя, другая для Верочки. И только по праздникам Вера с аппетитом кушала цыплят и дичь.
Лучинин присылал цветы из собственной оранжереи. Привез было конфеты. Вера сдвинула брови:
— Благодарю вас! Я не люблю конфет.
— Ну, я не позволю себе в другой раз, — пролепетал сконфуженный Лучинин. — Возьмите только эту бонбоньерку!
Вера осталась непреклонной.
А между тем она любила сласти. Как хорошо было лежать на кушетке после целого дня работы, шитья и возни с детьми! Как хорошо было, сосать леденец и читать роман!
Книга, которую Вера еще с детства любила как убежище от грубой действительности, теперь заменяла ей жизнь, дарила ее теми эмоциями, которых ей так больно недоставало. Она жила отраженной жизнью героинь Бальзака и Жорж Санд, она волновалась призрачными радостями и печалями. Но этот призрачный мир ей — тоскующей и неудовлетворенной — казался единственно реальным, единственно ценным на земле… Она сама была героиней всех этих романов. Она слышала голоса и шаги этих призраков, она видела их лица. То были лица Хлудова и трагика М***ского, иногда лицо Феди Спримона. Это они говорили ей о любви, им отдавалась она в незнакомом ей экстазе страсти. Жизнь была сном. Сны были жизнью.
Когда в театре шла интересная пьеса, Надежда Васильевна посылала молодым два билета. Это были краски в жизни Веры. Таким образом, она на второй сезон, в новый приезд трагика М***ского, увидала его в лучших ролях. И долго потом жила этими образами. Она не подозревала, что чувство ее к М***скому — настоящая влюбленность. Ей в голову не приходило искать встречи с артистом, видеть его вне сцены. Бережно, как великую тайну, хранила она в себе это красивое, хрупкое чувство. И когда М***ский покинул N***, Вера не горевала, не почувствовала утраты. То, что он дал ей своей красотой и талантом, то, что родилось из этих образов и грез, осталось с нею. Осталось навсегда.
А между тем вокруг целомудренной и замкнутой Веры все сгущалась атмосфера влюбленности. Не говоря уже о Лучинине, всякому, даже впервые попавшему в дом барона, бросилось бы в глаза увлечение Балдина. Под разными предлогами он заходил к приятелю, сначала при нем, а потом уже и в его отсутствие.
— Ты в клуб, Николай Федорович? — невинно спрашивал он, видя, что барон после ужина и вечернего чаю, посвистывая, ходит из угла в угол и нигде не находит себе места.
— Да… я, конечно, не прочь бы… вот только если Верочка…
Она поднимала глаза от работы.
— Пожалуйста, иди… Я вас не держу, господа…
Балдин, смущенный, вставал и прощался, молодцевато тряхнув эполетами. А на улице злобно говорил барону:
— И черт тебя дергает из дому бежать!.. Не сидится…
— Да ведь ты сам…
— Сам!.. сам!.. Зачем женился на молоденькой? Думаешь, ей весело одной вечера коротать?
— Э, чудак какой! Ну и остался бы с нею… Мне, видишь, везет сейчас… Полоса такая. Жаль счастье упустить.
— Смотри… как бы жену не упустить!.. Это почище выйдет…
Тут барон сердился.
— Чего мелешь? Сам знаешь, что Верочка не таковская…
В другой раз Балдин с сердцем сказал приятелю:
— Ну, догадайся сам!.. Пригласи меня посидеть вечерок… Она говорит: «Я вас не держу, господа!..» А ты хоть бы что!
Таким образом, Балдин стал постоянным гостем Веры. Он был неглуп от природы и остроумен, но совершенно неразвит. Он умел смешить и развлекать Веру анекдотами и сплетнями. И к нему она скоро привыкла. Но общество Лучинина было ей, конечно, дороже.
С первой же встречи в гостиной Веры эти два любителя женщин почувствовали взаимную антипатию. Балдин сознавал умственное превосходство соперника, и у него оставалось одно средство: вышучивать и осмеивать толщину и одышку Лучинина. Делал он это зло, но ловко, как бы невзначай. Всякий раз, когда Лучинин уезжал в свое имение или в Петербург, Балдин учащал свои визиты. Встречаться с соперником он не любил.
— Что вы находите в обществе этого бурбона? — удивлялся Лучинин.
— Я?.. Ничего… Он очень… простой… Но, кажется, он добрый… и дружен с Николаем Федоровичем.
— Откровенно говоря, он мне не нравится. Тип полкового донжуана… Грубый, циничный человек.
Он ревновал. Он завидовал ловкости и молодцеватой фигуре Балдина. Конечно, Вера — необыкновенная натура. Конечно, Вера не из тех, кого прельщают лихие усы и дерзкие взгляды… А все-таки…
Даже уезжая теперь по неотложным делам, Лучинин не хотел терять своего с трудом доставшегося влияния. И он писал Вере письма-дневники, полные изящной лести, тонких признаний, иногда остроумия, а чаще печали, кокетливой и красивой. Вера любила эти письма и с нетерпением ждала их. «Она любит мою любовь, — думал Лучинин. — Что ж? И это большая победа. Для женщин такого типа головные страсти самые опасные. Я сейчас нужен ей, как воздух. Без моей любви, без этих красивых слов они задохнется».
