Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
[1800]Все началось съ этаго. Анна вспомнила, что ей не понравилось то, что Вронской, ничего прежде ей не сказавъ о приглашеніи на этотъ обѣдъ, сказалъ теперь, при Яшвинѣ. «Съ женою онъ такъ не поступилъ бы», подумала она и стала холодно разспрашивать о подробностяхъ этаго обѣда. Ей сказали, что тамъ будетъ гонка лодокъ Ягтъ-клуба и что будетъ очень красиво. Даже и не понимая того, какъ было неделикатно то, что онъ сказалъ, Вронской предложилъ ей поѣхать. Онъ сказалъ:
– Будетъ очень красиво, ты бы тоже поѣхала посмотрѣть.
Потомъ въ спорѣ онъ утверждалъ, что онъ прибавилъ с той стороны рѣки. Но она не слыхала этаго, и это приглашеніе взорвало ее. Послѣ обѣда, когда Яшвинъ уѣхалъ, она сказала ему:
– Я думала, что у васъ достанетъ такта не приглашать меня на пиръ, гдѣ никого, кромѣ потерянныхъ женщинъ, не будетъ.
– Я вѣдь сказалъ – «на той сторонѣ рѣки», – отвѣтилъ онъ съ тѣмъ выраженіемъ холодной правоты, которая еще болѣе оскорбила ее. – Тамъ всѣ будутъ.
– Тѣмъ болѣе я не могу ѣхать, – отвѣтила она.[1801] И тутъ началось. – Я не требую уже того, чтобы вы помнили меня, мои чувства, какъ можетъ ихъ помнить любящій человѣкъ, но я требую просто деликатности, – сказала она, зная,[1802] какъ этотъ упрекъ всегда бываетъ ему чувствителенъ. И дѣйствительно, онъ покраснѣлъ отъ досады и не сталъ оправдываться, а сталъ обвинять.
– Я не могъ оскорбить васъ, потому что не хотѣлъ этаго, – сказалъ онъ, – и теперь повторяю, что вы можете ѣхать. Но не въ томъ дѣло. Я знаю, что что бы я ни сказалъ, мнѣ будутъ противурѣчить и искать обвинить меня.[1803] Я стараюсь пріучить себя къ этому, но есть предѣлъ всякому терпѣнію. И я человѣкъ, – сказалъ онъ съ какимъ то значительнымъ видомъ, какъ будто могъ бы сказать еще многое, но удерживался. И въ глазахъ его, когда онъ говорилъ это, выражалась уже нелюбовь, а что-то холодное, похожее на ненависть.[1804]
– Что, что вы хотите этимъ сказать? – вскрикнула она.
Онъ видимо затаилъ тогда то, что хотѣлъ сказать.
– Я хочу сказать то, что нѣтъ ничего, въ чемъ бы вы согласились со мною. Я хочу ѣхать въ деревню, вы не хотите, я хочу…
– Неправда, я хочу ѣхать въ деревню, я только желала пристроить Ганну… Разумѣется, для васъ интересны только лошади, вино и я не знаю, что еще.
И хотя она мелькомъ упомянула про свою Англичаночку, онъ нарочно, чтобы оскорбить ее, сейчасъ же сказалъ:
– Мнѣ не интересно это ваше пристрастіе къ этой дѣвочкѣ, это правда,[1805] потому что я вижу, что это ненатурально.[1806]
– Ради Бога, ни слова еще, – вскрикнула она тогда, испуганная этой его жестокостью.
Онъ разрушалъ тотъ міръ, который она съ такимъ трудомъ состроила себѣ, чтобы переносить эту жизнь. Онъ ее, съ ея искренностью чувства, обвинялъ въ ненатуральности. Она чувствовала себя такъ больно оскорбленной и чувствовала такой приливъ ненависти къ нему, что она боялась себя.
– Безъ раздора мы не можемъ говорить, а раздоръ между нами страшенъ, – сказала она и вышла изъ комнаты.
Вечеромъ онъ пришелъ къ ней, и они говорили мирно, но не поминали о бывшей ссорѣ, и оба чувствовали, что ссора заглажена, но не прошла.
Теперь онъ былъ на этомъ обѣдѣ, а она оставалась дома и передумывала эту ссору, желая найти свою вину, но не находила ее и невольно возвращалась къ тѣмъ самымъ чувствамъ, которыя руководили ею во время спора.[1807] «Ненатурально», повторяла она себѣ болѣе всего оскорбившее ее не столько слово, сколько намѣреніе сдѣлать ей больно. «Я знаю, что онъ хотѣлъ сказать. Онъ хотѣлъ сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужаго ребенка. Что онъ понимаетъ въ любви къ дѣтямъ, въ моей любви къ Сережѣ, которымъ я для него пожертвовала? Но это желаніе сдѣлать мнѣ больно. Нѣтъ, онъ любитъ другую женщину.[1808] Это не можетъ быть иначе».
И увидавъ, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько разъ уже пройденный ею кругъ и вернулась къ еще большему раздраженію, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя, – сказала она себѣ и начала опять сначала. – Онъ правдивъ, онъ честенъ, онъ любитъ меня. Я люблю его, на дняхъ выйдетъ разводъ, чего же еще нужно? Нужно спокойствіе, довѣріе, и я возьму на себя. И теперь, какъ онъ пріѣдетъ, я скажу, что я была виновата,[1809] хотя я и не была виновата, и мы уѣдемъ поскорѣе, поскорѣе въ деревню;[1810] тамъ мы будемъ одни».
И чтобы не думать болѣе и не поддаваться раздраженію, она позвала дѣвушку и занялась распоряженіями для переѣзда въ деревню.[1811]
* № 189 (рук. № 103).
XVIII.
Куда? зачѣмъ она ѣхала? – она не знала. Она оказала къ Облонскимъ потому, что прежде она имѣла это намѣреніе. Но дѣлать надо было что нибудь. Надо было во чтобы то ни стало не оставаться на мѣстѣ и уйти отъ самой себя.
Погода была блестящая, ясная. Все утро шелъ дождикъ, потомъ туманъ, и теперь недавно только прояснило. Желѣзныя крыши подъѣздовъ, плиты тротуаровъ, голыши мостовой, колеса и кожанные верхи пролетокъ извощиковъ – все ярко блестѣло на сверкавшемъ изъ тучъ солнцѣ. Было 3 часа и самое оживленное время на улицахъ.
Покойная, легенькая игрушечка коляска, скрывая своими рессорами тряскость мостовой, чуть покачиваясь, быстро двигалась на ровномъ ходу кровныхъ сѣрыхъ. Прислонившись къ стѣнкѣ коляски въ той привычной, но столь несвойственной ей теперь позѣ довольства и праздности, Анна, прикрываясь шитымъ кружевнымъ зонтикомъ, оглядывала встрѣчающіеся лица, экипажи, дома, мимо которыхъ она быстро проносилась, и все вызывало въ ней рядъ мыслей чрезвычайно ясныхъ, неимѣющихъ ничего общаго съ мыслями, мучавшими ее дома. Испугавшее ее внутреннее клокотаніе страсти вдругъ затихло: она думала только о томъ, что видѣла, и испытывала неожиданное облегченіе. «Вотъ Albert кондитеръ и молодая дѣвушка съ красной рукой, на которую она надѣваетъ перчатку, улыбаясь выходитъ и говоритъ что то мущинѣ съ бородкой. Она не сестра, a невѣста. – Что у нея за путаница въ головѣ, у бѣдной. – Везутъ мебель вѣ огромномъ рыдванѣ съ надписью. Когда я жила въ дѣвушкахъ въ Москвѣ, этаго еще не было. Это способъ передвиженія и реклама. Американцы выдумали это; но какъ наша Москва ne se marie pas[1812] со всѣмъ Американскимъ. Впрочемъ, Филиповъ: говорятъ, они въ Петербургъ возятъ тѣсто. Вода московская такъ хороша. Вотъ здѣсь я танцовала, когда мнѣ было 17 лѣтъ. Я была совсѣмъ не я тогда. А я была только то семячко, изъ котораго выросла я теперяшняя».
Такъ думала она, съ чрезвычайной быстротой переносясь отъ одной мысли къ другой и особенно ясно, свѣтло все понимая и не позволяя себѣ останавливаться на тѣхъ воспоминаніяхъ, которыя бы ввели ее въ тотъ кругъ мыслей, которыми она мучалась дома. Вспомнивъ о себѣ, какою она была теперь, она не подумала о своемъ положеніи, а только о себѣ какъ о женщинѣ и тотчасъ же, занятая новыми впечатлѣніями, перенеслась дальше. «Какъ славно онъ заворотилъ на бульваръ, – думала она про толстаго Ѳедора кучера. – Онъ, вѣрно, гордится лошадьми и мною, и также Петръ. Съ какой онъ гордостью смотритъ на пѣшеходовъ съ высоты своихъ козелъ. Все тоже, что чины и мѣста и ордена. Для него эта ливрея тоже, что для Алексѣя Александровича была первая лента». Вспомнивъ объ Алексѣѣ Александровичѣ, она безъ всякаго отношенія къ своему положенію представила его себѣ, какъ живаго. И хотя это продолжалось только мгновеніе, она съ наслажденіемъ вглядывалась въ его физіономію, въ физическую и нравственную, которую она всю такъ очень, какъ никогда, увидала теперь. Она видѣла его съ его тусклыми и кроткими глазами, напухшими синими жилами на бѣлыхъ рукахъ. «Стива телеграфируетъ, что онъ въ нерѣшительности. Разумѣется, въ нерѣшительности. Если бы онъ зналъ, любитъ ли онъ меня или нѣтъ, проститъ ли или нѣтъ? Ненавидитъ ли теперь или нѣтъ? А онъ ничего не знаетъ. Онъ жалкій». И опять, избѣгая возвращенія къ своимъ мыслямъ, она [занялась][1813] наблюденіями надъ гуляющими на буль[варѣ], виднѣющимися ей сквозь деревья.
«[Дѣвуш]ка съ картонкой, эта женщи[на] въ голубомъ. И тѣ двѣ и эти мущины [?] черный рой около нихъ, почти [?] – думала она, – изъ десяти девять здѣсь [зан]ятые одними гадкими чувствами, [га]дко смотрѣть на нихъ. Оттого гадко, [о]тъ того я знаю это, что сама тѣмъ же занята». Мущина поклонился ей у Никитскихъ воротъ. Когда она уже проѣхала, она вспомнила, что это былъ мужъ Аннушки. «Наши паразиты», подумала она, вспомнивъ, какъ все это семейство понемногу пристроивалось около нихъ и какая странная семейная жизнь была Аннушки. Прежде она никогда не думала объ этомъ, но теперь живо поняла, что Аннушка съ мужемъ не жила, а готовилась жить, наживая деньги по паразитски, выбирая сокъ изъ нихъ. «А все таки она душевно мне сказала: молитесь Богу», вспомнила Анна и, вспомнивъ свой отчаянный призывъ, на который такъ отвѣтила Аннушка, она удивилась, но не стала вспоминать, что привело ее въ это состояніе. «Она сказала: молитесь Богу. И какъ часто это говорятъ. И какъ мало это имѣетъ смысла». Анна вспомнила, какъ она по дѣтски молилась Богу, потомъ какъ Алексѣй Александровичъ и Лидія Ивановна нарушили ея дѣтское отношеніе къ молитвѣ, какъ она пыталась войти въ ихъ духъ и не могла и какъ она потомъ при связи съ Вронскимъ откинула это и какъ потомъ въ разговорахъ [съ] братомъ, съ Вронскимъ, съ Воркуевымъ еще [нед]авно послѣ чтенія Ренана ей ясно стало, [ка]кой это былъ смѣшной, ненужный обманъ. Вся жизнь ея была теперь любовь къ нему. «Къ чему же тутъ былъ Богъ?» подумала она, и, чувствуя, что она приближается опять къ той области, отъ которой она ушла, она тотчасъ же обратила вниманіе на извощика, обливавшаго водою блестящія колеса пролетки. «Точно онъ не запачкаетъ ихъ сейчасъ же, но ему надо прельстить красотою своего экипажа и, можетъ быть, чтобъ и заниматься чѣмъ нибудь. Мы всѣ ищемъ, чѣмъ бы занять время, только бы не [думать] о томъ, что страшно. Такъ [я] ѣду теперь къ Долли, чтобы не думать. А что мнѣ нужно отъ Долли? Ничего. Спросить, не пол[учила] ли она извѣстій отъ Стивы. Но это [только] предлогъ. Мнѣ не нужно этаго».
