Павел Мельников-Печерский - В лесах. Книга первая
— Что ж это за тиран такой? — умильно и с горьким вздохом спросила она у Василья Борисыча, не заметившего ее входа.
— Враг, матушка, диавол, — ответил ей Василий Борисыч. — Кто ж, как не он, погибель-то нашу строит?
— Он, родимый ты мой Василий Борисыч, точно что он…— простодушно отвечала Виринея. — У него, окаянного, только и дела, чтоб людей на погибель приводить. Белицы засмеялись. Мать Виринея накинулась на них:
— Чему зубы-то скалите? Коему ляду[180] обрадовались, непутные?.. Их доброму поучают, а они хохочут, бесстыжие, рта не покрываючи… Да уймешься ли ты, Устинья?.. Видно, только смехам в Москве-то и выучилась… Уймись, говорю тебе — не то кочергу возьму… Ишь совести-то в вас сколько!.. Чем бы сердцем сокрушаться да душой умиляться, а им только смешки да праздные слова непутные!.. Ох, владычица, царица небесная!.. Какие ноне молодые-то люди пошли!..
Вольница такая, что не приведи господи!.. Пой, а ты Васенька, пой голубчик!
***
Не успел начать Василий Борисыч, как дверь отворилась и предстала Манефа. Все встали с мест и сотворили перед игуменьей обычные метания… Тишина в келарне водворилась глубокая… Только и слышны были жужжанье мух да ровные удары маятника.
— Ну что? Каково спеваете? — спросила Манефа.
— Изрядно, матушка, изрядно идет, — ответил Василий Борисыч.
— Что пели?
— Троицку службу, матушка, — степенно ответил Василий Борисыч.
— Спаси тя Христос за твое попечение, — молвила Манефа, слегка наклоняя голову перед Васильем Борисычем. — По правде сказать, наши девицы не больно горазды, не таковы, как на Иргизе бывали… аль у вас на Рогожском… Бывал ли ты, Василий Борисыч, на Иргизе у матушки Феофании — подай, господи ей царство небесное, — в Успенском монастыре?
— Как не бывать, матушка? Сколько раз! — ответил Василий Борисыч.
— Вот уж истинно ангелоподобное пение там было. Стоишь, бывало, за службой-то — всякую земную печаль отложишь, никакая житейская суета в ум не приходит… Да, велико дело церковное пение!.. Душу к богу подъемлет, сердце от злых помыслов очищает…
— Что ж, матушка, и вашего пения похаять нельзя — такого мало где услышишь, — сказал Василий Борисыч.
— Какое у нас пение, — молвила Манефа, — в лесах живем, по-лесному и поем.
— Это уж вы напрасно, — вступился Василий Борисыч. — Не в меру своих певиц умаляете!.. Голоса у них чистые, ноту держат твердо, опять же не гнусят, как во многих местах у наших христиан повелось…
— А ты, друг, не больно их захваливай, — перебила Манефа. — Окромя Марьюшки да разве вот еще Липы с Грушей[181], и крюки-то не больно горазды они разбирать. С голосу больше петь наладились, как господь дал… Ты, живучи в Москве-то, не научилась ли по ноте петь? — ласково обратилась она к смешливой Устинье.
— Когда было учиться-то мне, матушка? — стыдливо закрывая лицо передником, ответила пригожая канонница.
— Все дома да дома сидишь — на Рогожском-то всего только раз службу выстояла.
— Она понятлива, матушка, я ее обучу, — улыбнувшись на Устинью, молвил Василий Борисыч.
Зарделась Устинья пуще прежнего от речей московского посланника.
— Обучай их, Василий Борисыч, всех обучай, которы только тебе в дело годятся, уставь, пожалуйста, у меня в обители доброгласное и умильное пение… А то как поют? Кто в лес, кто по дрова.
— Оченно уж вы строги, матушка, — сказал Василий Борисыч. — Ваши девицы демество даже разумеют, не то что по другим местам… А вот, бог даст, доживем до праздника, так за троицкой службой услышите, каково они запоют.
— Троицкая служба трудная, Василий Борисыч, — молвила Манефа, — трудней ее во всем кругу[182] нет: и стихеры большие и канон двойной, опять же самогласных[183] довольно… Гляди, справишься ли ты, Марьюшка?
— Справится, матушка, беспременно справится, — ответил за головщицу Василий Борисыч. — И «седальны»[184] не говорком будут читаны, — все нараспев пропоем.
— Уж истинно сам господь принес тебя ко мне, Василий Борисыч, — довольным и благодушным голосом сказала Манефа. — Праздник великий — хочется поблаголепнее да посветлей его отпраздновать… Да вот еще что — пение-то пением, а убор часовни сам по себе… Кликните, девицы, матушку Аркадию да матушку Таифу — шли бы скорей в келарню сюда…
Сотворив поясной поклон перед игуменьей, Устинья чинно вышла из келарни, но только что спустилась с крыльца, так припустила бежать, что только пятки у ней засверкали.
Минут через пять вошла Аркадия, а следом за ней Таифа. Сотворя семипоклонный начал перед иконами и обычные метания перед игуменьей, поклонились они на все стороны и, смиренно поджав руки на груди, стали перед Манефой, ожидая ее приказаний.
— До святой пятидесятницы не долго, часовню надо прибрать по-доброму, — сказала игуменья.
— Все будет сделано, матушка, — с низким поклоном ответила Аркадия. — Как в прежни годы бывало, так и ноне устроим все.
— И полы, и лавки, и подоконники девицам вымыть чисто-начисто, — не слушая уставщицу, продолжала Манефа. — Дресвой бы мыли, да не ленились, скоблили бы хорошенько. Паникадилы да подсвечники мелом вычистить.
— К пасхе чищены, матушка, — заметила уставщица.
— Оклады на иконах как жар бы горели, — не останавливаясь, продолжала Манефа. — Березок нарубить побольше, да чтоб по-летошнему у тебя осины с рябиной в часовню не было натащено… Горькие древеса, не благословлены. В дом господень вносить их не подобает… березки по стенам и перед солеей расставить, пол свежей травой устлать, да чтоб в траве ради благоухания и заря была, и мята, и кануфер… На солею и перед аналогием ковры постлать новые, большие… Выдай их, Таифушка… Да цветных бы пучков, с чем вечерню стоять, было навязано довольно, всем бы достало и своим и прихожим молельщикам, которые придут… В субботу перед всенощной девиц на всполье послать, цветков бы всяких нарвали, а которы цветы Марья Гавриловна пришлет, те к иконам… Местные образа кисеями убрать, лентами да цветами, что будут от Марьи Гавриловны… А тебе, мать Виринея, кормы изготовить большие: две бы яствы рыбных горячих было поставлено да две перемены холодных, пироги пеки пресные с яйцами да с зеленым луком, да лещиков зажарь, да оладьи были бы с медом, левашники с изюмом… А ты, мать Аркадия, попомни, во всех паникадилах новые свечи были бы вставлены, и перед местными и передо всеми… Вечор поглядела я у тебя — в часовне-то в заднем углу паутина космами висит, — чтоб сегодня же ее не было. Катерина твоя за часовней ходит плохо… Скажи ей, на поклоны при всех поставлю, только раз еще замечу… А ну-ка, Василий Борисыч, благо девицы в сборе — послушала бы я, как ты обучаешь их… Спойте-ка «Радуйся Царице!».
Василий Борисыч раскрыл минею цветную, оглянул ставших рядами певиц и запел с ними девятую песнь троицкого канона… Манефа была довольна.
— За такое пение мы тебе за вечерней хороший пучок цветной поднесем, — улыбаясь, молвила она Василью Борисычу. — Из самых редкостных цветков соберем, которы Марья Гавриловна нам пожалует…
— Пучок-от связать бы ему с банный веник, — со смехом вмешалась Фленушка. — Пусть бы его на каждый листок по слезинке положил.
— Прекрати, — строго сказала Манефа. — У Василья Борисыча не столь грехов, чтоб ему целый веник надо было оплакать[185].
— Верь ты ему! — с усмешкой сказала не унимавшаяся Фленушка. — На глазах преподобен, за глазами от греха не свободен.
— Замолчишь ли? — возвысила голос Манефа. — Что за бесстыдница! Не подосадуй, Василий Борисыч, на глупые девичьи речи — она ведь у меня шальная. Василий Борисыч только улыбнулся.
— Искушение! — встряхнув головой, промолвил он потом и, вздохнув, завел с девицами догматик троицкой вечерни.
Заслушалась Манефа пения, просидела в келарне до самой вечерней трапезы. В урочный час Виринея с приспешницами ужину собрала, и Манефа сама сидеть за трапезой пожелала… Когда яствы были расставлены, все расселись по местам, а чередная канонница подошла к игуменье за благословением начать от Пролога чтение, Василий Борисыч сказал Манефе:
— Не благословите ли, матушка, заместо чтения спеть что-нибудь?
— Чего спеть? — спросила игуменья.
— Духовную псальму какую-нибудь, — ответил Василий Борисыч.
— Не водится, Василий Борисыч; за трапезой псальмы не поют, — заметила Манефа.
— Как не поют, матушка? — возразил Василий Борисыч. — Поют, — они ведь божественного смысла исполнены, пристойно петь их за трапезой.
— Сколь обитель наша стоит, — такого дела у нас не бывало, — сказала Манефа. — Да не бывало и по всему Керженцу.
— Про Иргиз-от, матушка, давеча вы поминали, — подхватил Василий Борисыч. — А там у отца Силуяна[186] в Верхнем Преображенском завсегда по большим праздникам за трапезой духовные псальмы, бывало, поют. На каждый праздник особые псальмы у него были положены. И в Лаврентьеве за трапезой псальмы распевали, в Стародубье и доныне поют… Сам не раз слыхал, певал даже с отцами…
