Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)
- Она теперь поэтов кормит, - рассказывал Лютов, щупая бутылки и встречая на каждой пальцы Алины, которая мешала ему пить, советуя:
- Не торопись.
- Один - удивительный! Здоровеннейший парень, как ломовой извозчик. Стихи он делает, чорт его знает какие, - но - ест! Пьет!
- Господа!
Бедность и труд
Честно живут...
- Какой надоедный визгун! - сказала Алина, рассматривая в зеркальце свой левый глаз. - И - врет! Не - честно, а вместе живут.
Она заботливо подливала Самгину водки, смешивая их, эта смесь, мягко обжигая рот, уже приятно кружила голову.
С дружбой, с любовью в ладу
- кричал тенор, преодолевая шум.
- Дурачок, - вздохнула Алина, размешивая палочкой зубочистки водку в рюмке. - А вот Володька, чем пьянее, тем умнее. Безжалостно умен, хамик!
- Химик? - спросил Лютов, усмехаясь.
- Нет, - хамик. От ума и пропадет. Нахмурясь и обведя зал прищуренными глазами, она вздохнула:
- Похоже на коробку конфект.
- Поэтов кормит, а стихов - не любит, - болтал Лютов, поддразнивая Алину. - Особенно не любит мои стишки...
- Просим! Про-осим! - заревели вдруг несколько человек, привстав со стульев, глядя в дальний угол зала.
Самгин чувствовал себя все более взрослым и трезвым среди хмельных, ликующих людей, против Лютова, который точно крошился словами, гримасами, судорогами развинченного тела, вызывая у Клима желание, чтоб он совсем рассыпался в сор, в пыль, освободив измученный им стул, свалившись под него кучкой мелких обломков.
Шум в зале возрастал, как бы ища себе предела; десятки голосов кричали, выли:
- Просим! Милый... Просим... "Дубинушку"! Лютов, покачиваясь на стуле, читал пронзительно, как дьячок:
Жила-была дама, было у нее два мужа,
Один - для тела, другой - для души.
И вот начинается драма: который хуже?
Понять она не умела, оба - хороши!
- Это он сочинил про себя и про Макарова, - объяснила Алина, прекрасно улыбаясь, обмахивая платком разгоревшееся лицо; глаза ее блестели, но - не весело. Ее было жалко за то, что она так чудесно красива, а живет с уродом, с хамом.
- Неправда! - бесстыдно кричал урод. - Костя Макаров и я - мы оба для души, как чорт и ангел! А есть еще третий...
- Врешь, Володька!
- Знаю! В мечте, но - есть!
- Про-осим же! "Дубинушку-у"!
- Господа! Тише!
- Перестань, Володька, слышишь: Шаляпина просят "Дубинушку" петь, строго сказала Алина.
- Пусть поет, я с ним не конкурирую.
Тишина устанавливалась с трудом, люди двигали стульями, звенели бокалы, стучали ножи по бутылкам, и кто-то неистово орал:
- В восемьдесят девятом году французская ар-ристо-кратия, отказываясь от...
- К чорту аристократию!
Бородатый человек в золотых очках, стоя среди зала, размахивая салфеткой над своей головой, сказал, как брандмейстер на пожаре:
- Господа! Вас просят помолчать.
- А как же свобода слова? - крикнул некий остроумец.
Но все-таки становилось тише, только у буфета ехидно прозвучал костромской говорок:
- Да - от чего же ты, Митя, откажешься в пользу народа-то, ежели у тебя и нету ни зерна, кроме закладных на имение да идеек?
- Шш, - тише!
Тут Самгин услыхал, что шум рассеялся, разбежался по углам, уступив место одному мощному и грозному голосу. Углубляя тишину, точно выбросив людей из зала, опустошив его, голос этот с поразительной отчетливостью произносил знакомые слова, угрожающе раскладывая их по знакомому мотиву. Голос звучал все более мощно, вызывая отрезвляющий холодок в спине Самгина, и вдруг весь зал точно обрушился, разломились стены, приподнялся пол и грянул единодушный, разрушающий крик:
Эх, дубинушка, ухнем!
- Чорт возьми, - сказал Лютов, подпрыгнув со стула, и тоже завизжал:
- Эй-и...
Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию, прижимаясь к нему, вскинул голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
Снова стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова:
На цар-ря, на господ
Он поднимет с р-размаха дубину!
- Э-эх, - рявкнули господа: - Дубинушка - ухнем! Придерживая очки, Самгин смотрел и застывал в каком-то еще не испытанном холоде. Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде его во Псков, - маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек ужас безграничия власти. Видел его Самгин в концертах, во фраке, - фрак казался всегда чужой одеждой, как-то принижающей эту мощную фигуру с ее лицом умного мужика.
Теперь он видел Федора Шаляпина стоящим на столе, над людями, точно монумент. На нем простой пиджак серокаменного цвета, и внешне артист такой же обыкновенный, домашний человек, каковы все вокруг него. Но его чудесный, красноречивый, дьявольски умный голос звучит с потрясающей силой, - таким Самгин еще никогда не слышал этот неисчерпаемый голос. Есть что-то страшное в том, что человек этот обыкновенен, как все тут, в огнях, в дыму, страшное в том, что он так же прост, как все люди, и - не похож на людей. Его лицо - ужаснее всех лиц, которые он показывал на сцене театра. Он пел и - вырастал. Теперь он разгримировался до самой глубокой сути своей души, и эта суть - месть царю, господам, рычащая, беспощадная месть какого-то гигантского существа.
"Вот - именно, разгримировался до полной обнаженности своей тайны, своего анархического существа. И отсюда, из его ненависти к власти, - ужас, в котором он показывает царей".
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это - память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами:
- Браво-о!
Он схватил руку Самгина, сдернул его со стула и закричал в лицо ему рыдающими звуками:
- Понимаешь? Самоубийцы! Сами себя отпеваем, - слышишь? Кто это может? Русь - может!
Его разнузданное лицо кошмарно кривилось, глаза неистово прыгали от страха или радости.
- Владимир, не скандаль! - густо и тоном приказания сказала Алина, дернув его за рукав. - На тебя смотрят... Сядь! Пей! Выпьем, Климуша, за его здоровье! Ох, как поет! - медленно проговорила она, закрыв глаза, качая головой. - Спеть бы так, один раз и... - Вздрогнув, она опрокинула рюмку в рот.
Самгин тоже выпил и тотчас протянул к ней пустую рюмку, говоря Лютову:
- Ты - прав! Ты... очень прав!
Его волновала жалость к этим людям, которые не знают или забыли, что есть тысячеглавые толпы, что они ходят по улицам Москвы и смотрят на все в ней глазами чужих. Приняв рюмку из руки Алины, он ей сказал:
- Это - пир на вулкане. Ты - понимаешь, ты пьешь водку, как яд, вижу...
- Напоила ты его, Лина, - сказал Лютов.
- Неправда! Я - совершенно трезв. Я, может быть, самый трезвый человек в России...
- Молчи, Климуша!
Она погладила его руку. До слез жалко было ему ее великолепное лицо, печальные и нежные глаза.
Ум смотрит тысячею глаз,
Любовь - всегда одним...
- сказал он ей.
Лютов захохотал; в зале снова кипел оглушающий шум, люди стонали, вопили:
- Повторить! Бис! Еще-о!
И неистощимый голос снова подавил весь шум.
Так иди же вперед, мой великий народ...
- Ну, я больше не могу, - сказала Алина, толкнув Лютова к двери. Какой... истязатель ужасный!
Лицо ее побледнело, размахивая сумочкой, задевая стулья, она шла сквозь обезумевших от восторга людей и, увлекая за собой Клима, командовала: - Домой, Володька! И - кутить! Дуняшу позови...
- Я не хочу, - сказал Самгин, но она, сильно дернув его руку, скомандовала:
- Без дураков! Зовут - иди!
А вслед им великолепный голос выговаривал мстительно и сокрушающе:
На цар-ря, на господ
Он поднимет...
На улице Самгин почувствовал себя пьяным. Дома прыгали, точно клавиши рояля; огни, сверкая слишком остро, как будто бежали друг за другом или пытались обогнать черненькие фигурки людей, шагавших во все стороны. В санях, рядом с ним, сидела Алина, теплая, точно кошка. Лютов куда-то исчез. Алина молчала, закрыв лицо муфтой.
