Ярослав Голованов - Кузнецы грома
За Ниной, уткнувшись в журнал, сидел Маевский, решал кроссворд. Рядом Ширшов с английской книжкой в руках и словарем на коленях. Он заглянул в словарь и тронул локоть Юрки:
- Смотри, "credit" по-английски - это кредит - честь, вера, уважение, влияние. Неплохо, а? Маевский посмотрел на него невидящими глазами. Такой взгляд бывает у людей, когда они на ощупь ищут что-нибудь в карманах и не могут найти.
- Вот дьявол! Остров в Эгейском море, пять букв, кончается на "ос".
Сергей призадумался, потом сказал убежденно:
- Там все острова на пять букв и у всех на конце "ос": Родос, Милос, Самос, Парос...
- А есть такой - Парос?
- Вроде бы должен быть.
Юрка мгновенно отключился, нырнул в кроссворд, зашептал беззвучно губами.
Через проход от них - Борис Кудесник и Виктор Бойко. Кудесник откинул спинку кресла и закрыл глаза. Виктор задумчивый. Впрочем, он всегда задумчивый. Смотрит в иллюминатор. Там просто темень, ни огонька.
- Боря, - тихо спрашивает Виктор, - кто твой любимый поэт?
- Пушкин, - отвечает Кудесник, не открывая глаз. - Тебе это не кажется примитивным?
- Чудак, - ласково говорит Виктор.
Кудесник тихо, почти шепотом, вдруг начинает читать стихи:
Я новым для меня желанием томим:
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, век вокруг тебя звучало обо мне.
Чтоб гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья...
- Ты понимаешь, это Пушкин писал. Пушкин! - Он помолчал и добавил: Вот за это я его и люблю: за правду. Самое главное в поэзии - правда.
- И не только в поэзии, - сказал Виктор.
- Да, не только...
- Ложь накапливается в человеке, как ртуть, - отвернувшись к иллюминатору, сказал Виктор. - Ртуть ничем из человека не достанешь, не залечишь... Так и ложь... Можно, конечно, скрыть ложь ложью... Как скрыть ртуть в своем теле, улыбаться... Но если доза большая, это приводит к смерти... Да, ты хорошо сказал: главное - правда... Что такое коммунизм? Наверное, уничтожение всякой лжи... Кудесник открыл глаза.
- Этого мало, Витя. Кажется, Наполеон говорил: есть две силы, способные двигать людьми, - личная выгода и страх. Для меня коммунизм - в уничтожении этих двух сил. А ложь - уже потом. Ложь - это первая производная от страха. Подлость - вторая производная...
- Когда мы прилетаем? - обернулась Нина.
- В четыре утра, - сказал Кудесник.
29
Скоро рассвет. И все предметы в комнате являются из темноты, начав светиться, словно изнутри, чуть приметным мягким светом. Это даже не свет, а воспоминание о свете. Наступает редкое время, которого не бывает вечером: время призрачной темноты. Свет уже незримо проник в нее и разрушает, растворяет сумерки...
Окно распахнуто настежь, и легкий ветерок чуть трогает тонкую занавеску, за которой, топая по железу карниза, стонут голуби. Они воркуют с какой-то фальшивой страстью, напоминающей стоны человека, который притворяется, будто ему действительно тяжело. Воронцов лежит в постели на спине, закинув одну руку за голову, а другой обняв жену. Вера как-то уютно ткнулась носом ему в шею.
- Ты вернешься в декабре, - говорит Вера. - Будет уже холодно, кругом снег...
- ...и мы поедем в лес кататься на лыжах, - добавляет Николай.
- Который год мы все собираемся...
- Даю слово: в этом году мы обязательно поедем... Только мне надо купить новые ботинки... Купи-ка ты мне ботинки, а?
- Коля, ну до лыж ли тебе будет?
- А почему не до лыж?
Вера приподняла голову и взглянула на Воронцова.
- Хорошенькое дело: прилетел человек с Марса и уехал кататься на лыжах!
- Именно так. А почему человек, слетавший на Марс, не имеет права покататься на лыжах? - Воронцов покосился на Веру.
- Колька, ты у меня самый наивный человек на свете, но я тебя люблю, шепотом говорит Вера и снова уютно прижимается к Николаю.
Они лежат тихо, слушая надрывные стенания голубей.
- Знаешь, что мы забыли сделать? - говорит Николай.
- Что?
- У нас там есть магнитофон. Надо было записать птичьи голоса. Я слышал такую пластинку: пение разных птиц. Вот ее надо было переписать на пленку и взять с собой...
- Марсианам заводить? - сонно спрашивает Вера.
- А что? И марсианам... Вот я все думаю: в космос всегда будет нелегко летать... потому что ни на каком корабле нельзя взять с собой все: ветер, дождь, птиц, речку, людей, которые идут по улице... В космос может улететь очень большой корабль, но человеку нужна вся Земля, понимаешь?
- Угу...
- Ты спишь?
- Не...
- Вот мы слетаем на Марс, а за нами полетят другие, десятки, сотни ракет... Там построят сначала станцию, как на Луне, потом вырастут целые города. Люди будут жить, родятся ребятишки - первые настоящие марсиане... Представляешь, в графе "место рождения" они будут писать: Марс. И это никого не удивит. И все-таки Марс не будет для них родиной. Не будет хотя бы потому, что там нельзя пройти утром босиком по росе... Ты спишь?
- Не...
- Ну, спи! Уже светает.
Они лежат, прижавшись друг к другу, и лица их тоже чуть-чуть светятся.
Засыпая, Воронцов думал о том, что завтра Роман Кузьмич обязательно заметит, что он не спал в эту ночь. Но ведь это последняя ночь дома, должен же он понять...
30
Мать Раздолина, сухонькая опрятная старушка в темном ситцевом платье и заплатанном - видно, любимом - фартучке, взволнована, но показать это не хочет.
Они сидят на кухне. Андрей поел перед дорогой, выпил чаю. Он не по-домашнему застегнутый, подобранный, и, хотя сидит он спокойно, мать видит, что он может встать каждую секунду. Встать и уйти. Вчера он сказал ей: "Мама, я уезжаю". - "Надолго?" - спросила она, хотя знала, что не это главное. Главное, что он вообще уезжает, что наступил час его и ее испытания. Но она спросила: "Надолго?" - "Да. На полгода", - ответил он.
С необыкновенной интуицией, данной только матерям, она догадывалась о том, что ждет ее сына. Давно догадывалась. А потом она увидела у него фотографию Димы, ну, того самого, который летал на Луну. На ней черными чернилами было написано: "Андрюшка! Я еще буду тебе завидовать! Ведь твоя дорога - обязательно и дальше и трудней..." Она прочитала эти слова и поняла, что не ошиблась.
- Я ватрушку твою любимую сделала, - говорит она.
- Спасибо.
- Ты поездом или самолетом?
- Самолетом.
- Ну вот и съешь в самолете... Ты напиши мне, Андрюша, хоть открыточку... Все ли благополучно... Он улыбнулся и встал.
- Мама, все будет благополучно. А открыточку я напишу.
Она подошла к нему, такая маленькая, старенькая, и он обнял ее за плечи.
- Не надо, мама...
- А я ничего, я ничего, - говорила она, быстро перебирая пальцами края фартучка, моргая, улыбаясь и глотая слезы. Потом, совладав с собой, спросила:
-Андрюша, сыночек, ты на Луну летишь? Я никому не скажу... На Луну?
- Нет, мама, не на Луну. Еще дальше...
- О господи!..
- Ну, мне пора.
- Давай присядем перед дорогой... И они присели к столу. Андрей смотрел на нее и думал: "Совсем недавно я уезжал в пионерский лагерь... Она спекла мне ватрушку, и мы тоже присели перед дорогой... 55 километров от мамы... А теперь я уезжаю на Марс. 55 миллионов километров от Земли...". Он встал первым и, нагнувшись, крепко поцеловал ее. Еще и еще.
Она проводила его до дверей квартиры и стояла на площадке, глядя, как он спускается по лестнице. Андрей обернулся:
- Мамочка, иди.
- Андрюша, ты уж там поосторожнее... Береги себя...
- Хорошо. Ты иди.
Но она стояла еще долго, уже не видя его, но слыша его шаги, пока звонко, как выстрел, не ударила внизу дверь подъезда.
31
Недвижно повисло над степью в бесцветном небе солнце. Жарко. Ракета стоит на стартовой площадке, и от нагретого металла ракеты и монтажной башни, окружающей ее, подобно строительным лесам, поднимается миражный, ломающий линии крыш ангаров ореол горячего воздуха. Поодаль от ангаров, ближе к стартовой площадке, ровным строем стали гигантские автомобили, цистерны и специальные машины-фургоны с аппаратурой, подстанциями, компрессорами, коммутаторами связи и еще неизвестно с чем, без чего никак не обойтись. От автомобилей тянутся к монтажной башне провода. На разных ее этажах, на самом верху, где под защитным колпаком укреплен межпланетный корабль "Марс", и внизу, у огромных сопел двигателей первой ступени, - люди. Здесь, на стартовой, их немного, человек двадцать. И все они заняты одним очень важным делом: последней проверкой машины перед стартом.
У одного из люков в корпусе ракеты - Виктор Бойко и Сергей Ширшов.
- Обещали Баху к двум часам все кончить, а уже три, - говорит Виктор, взглянув на часы.
Жарко, и Сергей в скверном расположении духа.
- Только дураки обещают, - ворчливо отвечает он, - а умные не обещают, а делают... Нинка зашилась...
- При чем тут Нинка?
- А разве я говорю, что она "при чем"? Что-то у них там не контачит. Сергей кивает вверх. Сергей -Ширшов принадлежал к той породе людей, которые работают тем лучше, чем лучше это у них получается. Кудесника неудачи подстегивали. У Маевского вызывали недоумение. Ширшова повергали в уныние и лишали уверенности в себе. Бахрушин понял это и никогда не критиковал Сергея: понимал, что будет только хуже. Как всякий мнительный человек, Ширшов болезненно реагировал на все, что о нем говорят. И даже самая малая, мимоходом брошенная все равно кем - Эс Те или механиком на стенде - похвала удесятеряла его силы. Тут уж он "разбивался в лепешку". У него появлялась бульдожья хватка в работе, злая, остервенелая, расчетливая. Его движения становились безукоризненно точны. Так же точно и цепко он думал. Именно так он работал вчера после того, как пришел Бахрушин, посмотрел его записи и сказал весело: "Сережа! А вы молодец!" Так он работал и сегодня, пока не оказалось, что во второй ступени что-то барахлит. Ширшов еще не знал, что именно, но это уже злило его и мешало работать. Он нервничал. Он часто смотрел на часы. Он ловил себя на том, что прислушивается к голосам наверху.
