Владимир Даль - Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета
Ломовой извощик ехал ослиным шагом с Крестовского перевозу до новой квартиры Виольдамура почти целые сутки, и уж поэтому Христинька, провожая добро свое пешком, вправе был полагать, что он перебирается на чужбину.
От Крестовского перевозу до конца Малой Болотной целое путешествие, и Христинька успел во время похода своего на чужбину передумать и перемечтать о многом. От места жительства своего шел он, заложив руки назад, приклонив голову и рассчитывая все затруднения, которые его ожидают. Трудно, думал он, достигнуть до художественного мастерства, особенно в наше время, где требования довольно велики, трудно изучить и один инструмент -- а меня ждут их двадцать, потому что тот только артист велик в моих глазах, который одинаково коротко знаком с целым оркестром. Трудно -- это правда; но как же знать, сколько надо мне сил и способностей? -- если я чувствую назначение свое, то и должен за него взяться скрепя сердце, с надеждой и уверенностию. Год времени -- это много -- нет, это мало: в год не много успеешь сделать; учатся и по пяти, шести лет и успевают плохо.-- Но это опять-таки зависит от способностей, от охоты и старанья; начало сделано, многие уже удивлялись успехам моим и ныне -- а я еще молод.-- Аршет, иси! {(отфр. ici -- сюда ко мне! ).} куда занесся.-- Но еще труднее сделаться известным, прославиться в своем художестве -- если нет ни друзей, ни покровителей. Старые парики, которые сидят и пилят за хлеб насущный день-деньской от семи до одиннадцати, не понимают, не смыслят истинной музыки -- они не в состоянии ни постичь, ни оценить самобытное дарование; это так -- но все-таки дело в моих руках; я отдамся на суд общества; толпу надобно изумить; если заахают все, тогда оценят меня поневоле, и зависть умолкнет.-- Но ведь и отец мой был камер-музыкантом, и он всю жизнь свою играл в оркестре и был сыт и доволен судьбой -- да еще и мне оставил довольно… все так, конечно, да что же из этого следует? Он был уже стар, человек прошлого веку, не подвигался вперед; я, напротив, молод и свеж, способностей у меня бездна, я усвою себе все, чем гордится наш век… и… превзойду, может быть, всех современников, шагну еще за полвека вперед. Как знать, чего не знаешь? каждый гений велик по-своему; Гайдн и Бах велики, но они ведь такие же люди, как и я!
Ломовой извощик выехал в это время на петербургскую крепостную площадь. Христинька оглянулся, ободрился, заложил руки в карманы и приподнял голову. На свете простору много, подумал он: умей только проложить себе дорогу. И деревянная, рыхлая лачужка эта, и золотая игла на крепости -- все дело рук человеческих: и то здание, и это здание. И Шпор и Родде скрыпачи, и Иван Иванович мой говорит, что играл когда-то на скрыпке, да забыл. Шести часов сна довольно; два часа отдыху, на обед, на чай -- остается шестнадцать рабочих часов в сутки; по два часа на инструмент -- осемь инструментов в день перебывает в руках -- набьешь пальцы поневоле: это даст игре моей беглость, верность, твердость; а жизнь этому всему дает душа -- и она-то и есть во мне,-- это я чувствую, знаю! Аршет! назад! Чего заглядываешь в подворотни!
Ломовой своротил на Троицкий мост, и доски дрожали под ногами Христиана. Как человек, однако ж, легкомыслен, подумал он; почти во всякую минуту мы на два пальца от гибели -- и продолжаем спокойно путь свой, ничего не замечая. Вот, проломись одна только доска,-- и… Аршет! назад!.. и Виольдамур не угрожает никому более соперничеством -- разве природа, в которую должны возвратиться все способности и дарования, вся душа человека, когда труп его предается тлению -- разве природа соберет опять снова дары эти и сосредоточит их в новом существе? А почему ж не так? Может быть, и во мне скрывается теперь духовная часть Гайдна, Баха, Моцарта? Посмотрим… Аршет, иси! чего в воду глядишь? Свалишься, дурак, так потонешь… Выборгскую сторону я не люблю, сказал Христиан, взглянув налево через Неву, на огромные желтые строения: она вся застроена госпиталями.
Выехали на середину моста: широкая, раздольная Нева, великолепный противоположный берег, уставленный огромными каменными зданиями, и общая жизнь, движение пробудили мечтателя; он забыл, куда и зачем идет, забыл, что пошел в конвой за чемоданом своим, немым, до времени, оркестром, и стал летать мыслями по поднебесью. То ему казалось тесно в Питере, то широко и свободно, и простору на все четыре стороны вволю. Прогулка эта, однако ж, заставила желудок Христиана Христиановича доложить о себе; купив на мосту свежую сайку, он поделился братски с Аршетом и, оглядываясь кругом, продолжал, закусывая сайкой, мечтать. Заговорят и в этих каменных зданиях, подумал он -- и, может быть, далее, туда, по Дворцовой, по Английской набережной: заговорят, может быть, со временем о русском художнике, который родился и вырос в Питере, а прославился в Вене, Париже, Лондоне. В Питере о нем никто ничего не знал и не слыхал: вышел он из потемков, да вышел на свет. Тогда станут припоминать, что был-де когда-то камер-музыкант Виольдамур, так уж не сын ли это его? да, сын; и сын прославит и себя и отца, и отечество свое -- и два государства будут спорить о том, чей этот Виольдамур? Отец его родом из Страсбурга, где дед и прадед были известными музыкантами, а Христиан Виольдамур родился и вырос в России -- в самом деле, это вопрос сомнительный; кто же буду я тогда, русский или иной какой… нет, русский; пусть страсбургцы гневаются, а я напечатаю тогда во всех газетах, что я русский.
Выехали на Царицын луг, и Аршет пустился кружить во весь дух. Широко, просторно, думал Христиан: даже страшно. Умаешься еще, Аршет, дорога не близкая. Жил я в одиночестве, в захолустье -- стою теперь середи столицы -- а все как-то одинок, все вокруг меня чужие. Судьба, судьба! надо выбиться из этих бурных волн -- и много, много борьбы предстоит нашему брату. Аршет! не тронь чужой собаки!
Между тем проехали Конюшенный мост, поворотили направо и выехали на Невский проспект, к Ниренбергским лавкам. Здесь все уже было приготовлено; укладка и установка оркестра на дроги заняла Христиана и рассеяла все сомнения, недоумения и мечты его. Он пустился далее по Невскому, зашел к фортепианному мастеру у Знаменья, откуда четверо рабочих понесли за ним подержанный инструмент; весь поезд или шествие это дошло до Лиговки, потом мимо фуражного двора и наконец в Большую Болотную. Тут поворот налево, в искривленную, дугою согнутую, Малую Болотную, едва ли не единственную в целом Питере змейкой перегнутую улицу. Христиньке вдруг что-то под сердце, когда он увидел свою вышку, цель долгого путешествия. Смесь радости и страху овладела им, какая-то недоверчивость к себе самому, род какого-то безотчетного отчаяния, но все это промелькнуло только молнией и сказалось легкою дрожью по всему телу, беспокойством в груди и маленькою сла-бостию в локтях и коленях, как будто развязались суставы. Извощик остановился у подъезда, и Христиньке некогда было следить за новым полетом или упадком духа и заносчивого воображения своего, а надо было хлопотать, бегать вверх и вниз по деревянной лесенке, таскать осторожно рояль, басы, стул, скрыпки, стол, трубы, кушетку и распоряжаться в комнатке, что куда класть и ставить.
Новая обитель гениального художника перед вами. Вы видите, что я вас не обманул: басы, скрыпки, гитары, барабаны, один стол, один стул, кушетка, нотный налойчик: ноты на столе, ноты на полу, ноты на стене. Сам Виольдамур, середи разгару сует и забот, для приведения всего этого в стройный порядок, ухватил валторну и кларнет, чтобы приискать им приличное место; но в то же время попался ему в руки еще и третий духовой инструмент: любимая фарфоровая трубка его, и он подумал: постой, отдохнем, выкурим трубку табаку; кларнет под мышку, валторну кольцом на руку, остановился середи комнаты и в самом походном положении раскуривает свою трубку. Аршет стоит перед своим барином вопросительным знаком. О чем спрашивает он? для чего глядит с видом какого-то сомнения на своего господина, как будто хочет сказать: "Прикажите только, сударь, что угодно: все сделаю, на что меня станет; да благонадежны ли все затеи ваши и чем они кончатся?" -- Молчи, Аршет; не твое дело. В качестве служителя низкого разряду, ты рассуждать не должен; а в качестве друга, не приходится тебе говорить уже и потому, что ты принят на вакансию друга бессловесного. Нерешимость и какой-то детский страх нашего Христиана исчезали по мере того, как он устраивался в двух комнатах своих и чувствовал себя полным и независимым хозяином. Отпуская извощика, ему казалось, однако, что он разрывает последнюю связь с людьми и предоставлен отныне себе, зависит от себя и сам должен заботиться о своей участи. Чувство это его не обмануло.
Хозяйка дома, вдова купца, торговавшего на Калашниковой пристани хлебом, явилась незваная, непрошеная с вежливым вопросом: не потребуется ли чего? Но истинная цель этого посещения состояла в том, чтобы убедиться, не испортил ли новый постоялец стен гвоздями, потому что в целом деревянном домишке раздавались удары молотка, когда Христиан развешивал многосложный оркестр свой по стенам. Увидав, что дело было кончено, она потужила, сделала уговор, чтобы вперед не колотить более гвоздей, но и не выдергивать тех, которые уже были вбиты, выговорив их счетом в свою пользу. Кончив сделку эту и выпроводив разговорчивую хозяйку, Христиан взял было в руки смычок и скрыпку -- но тут опять явилось новое лицо, дворник. Ему нужно было оглянуться в комнатах и допросить во всей подробности нового постояльца о привычках и роде жизни его: когда он ложится спать, в котором часу уходит со двора, в котором приходит домой и прочее. В Малой Болотной, изволите видеть, на все обычай и правило; это род какого-то уезда, далеко в стороне столицы. Виольдамур не был расположен сердиться и успокоил дворника уверением, что будет сидеть дома круглые сутки. Дворник выпросил себе, однако ж, на всякий случай, гривенник за труды и беспокойство, предупредив нового постояльца мимоходом, что предшественник его, какой-то чиновник, путешествовавший ежедневно пешком к Чернышеву мосту, давал ему, дворнику, к каждым праздникам синенькую. Оно, если хотите, и не совсем вероятно; да тут дело шло только об искусном намеке. Виольдамур раскланялся с дворником, стал настраивать скрыпку -- а в дверь глядит борода другого покрою, поваженная сюда, как видно, прежним постояльцем, и потчует чаем и баранками. Христинька готов был рассердиться, но, узнав в чем дело, обрадовался сбитню, велел налить себе большую чашку на две гривны, взял вязанку баранок и принялся за кларнет: охоту к скрыпке у него уже отбили. Тут является еще новое лицо, бабища, с засученными выше локтя рукавами, с заткнутым за пояс подолом юбки; хозяйка прислала спросить который час. Это вывело Христиньку из терпения; во-первых, кроткая Тио поселила в нем какую-то безотчетную ненависть ко всем бабам на свете; во-вторых, ему весь день не давали покою, за которым он, собственно, и ушел с Крестовского перевозу на Болотную. Ответив коротко, он хотел было запереть дверь за незваною гостьею, но увидел, что дверь эта запирается только снаружи висячим замком, а изнутри не было никаких на это припасов. Недолго думав, он взял пару гвоздей, которыми запасся для подвешивания инструментов своих, и стал вколачивать один в дверь, другой в косяк, чтобы приделать веревочную завязку. Не успел он еще кончить самодельного замка этого, как хозяйка дома,-- услышав зловещий стук, опять поднялась по лестнице и явилась с сильными возражениями против такого нарушения мирного договору. Завязался довольно жаркий спор; с одной стороны объявлялось настойчивое требование, чтобы к двери приделан был нутреной замок или допущено двум гвоздям и веревочке исправлять должность его; с другой -- на требования эти не подавались, а настаивали, чтобы дверь оставалась без замка и без веревочки или чтобы замок был куплен и врезан за счет постояльца. На крик хозяйки дворник и стряпуха явились на помощь и, как искусные посредники, заключили между ссорившимися новое перемирие на таком основании, чтобы вбитый в дверь гвоздик оставить в этом положении на вечные времена, с исправлением должности ручки, причислив его к недвижимой собственности хозяйки; если же понадобится запирать двери снутри, то подпирать их березовым поленом. Дворник устроил все это к обоюдному удовольствию хозяйки и постояльца и счел после этого долгом заявить требование на гривенку, для покупки дратвы; из чего неопытный Христиан Христианович и заключил весьма ошибочно, что дворник чеботарит; гривна эта просто пошла в казенный питейный дом, и дворник строчил, точал и прошивал этой казенной дратвой собственный свой нутровой товар.
