Ал Разумихин - Короткая жизнь
- Вы знаете, у меня ведь есть еще и бриллианты, - внезапно сказал я, движимый каким-то еще не очень ясным мне самому побуждением.
Ботев удивленно глянул на меня:
- Какие бриллианты?
Я рассказал ему о серьгах и как они у меня очутились.
- Я хотел бы найти Елену. Спрашивал Каравелова, он заявил, что это невозможно. Но, может быть...
- Любен прав, - подтвердил Ботев. - Сколько прошло с той поры лет? Даже если она в Болгарии, то давно уже затерялась.
Вот когда в нем сказался поэт! Он мечтательно смотрел куда-то сквозь стены комнаты. Глаза его затуманились. Полагаю, его тронул мой рассказ. Он думал о любви. О настоящей большой любви. О чужой, о своей - кто знает!
Прошла минута. Минута раздумья. Внезапно Ботев оживился.
- А ведь, быть может, я вам и помогу, - сказал он. - Есть человек, который знает в Болгарии все и всех. Он способен найти иголку в стоге сена, но раньше найдет нужный стог среди тысячи других. Я познакомлю вас с ним при случае.
- А будет этот случай? - спросил я.
- Не могу точно сказать, - Ботев улыбнулся, - но человек этот должен появиться в Бухаресте. Это замечательный человек, - добавил он чуть погодя. - Если он вам не поможет, то, думаю, не поможет уже никто.
Он так и не назвал мне ни имени, ни времени, когда я смогу увидеть этого человека. Впрочем, я уже начал понимать, что одна из главных черт революционера - умение ждать.
Зато мне не пришлось ждать другой встречи.
Дня через три после этого разговора я возвращался вечером домой. Было начало одиннадцатого часа. Я торопился, не хотелось беспокоить своих хозяек. Хотя за все время, что я у них жил, меня ни разу не упрекнули за позднее возвращение. Я дернул ручку звонка, никто не вышел. Позвонил снова, опять никого. С досады я толкнул дверь. Она поддалась. Неужели, подумал я, они не заперлись, рассчитывая, что я догадаюсь об этом, войду и запру за собой дверь? Я так и сделал.
Лампу в прихожей мои хозяйки не погасили. Совсем странно, еще подумал я. Повесил на вешалку пальто, открыл к себе в комнату дверь и не успел переступить порог, как на мою голову накинули, судя по всему, мешок.
- Молчать! - приказал мне чей-то голос, и я услышал, как чиркают по коробку спичкой.
Мне заломили за спину руки, обмотали веревкой и притянули их к телу.
- Что за глупые шутки? - воскликнул я, понимая, что это вовсе не шутки.
- Молчать! - повторил тот же голос. - Где деньги?
На этот раз голос показался мне знакомым.
Я изумился:
- Какие деньги?
- Не валяй дурака!
- В бумажнике.
Бумажник был тотчас извлечен из моего кармана.
- Тебе говорят, не валяй дурака! - повторил раздраженный голос. - Где деньги?
Меня бесцеремонно обшарили.
- Снимите с него мешок! - прозвучал приказ.
На столе горела лампа. Грабителей было трое. Все в темных куртках, в сапогах, головы их были обмотаны платками так, что оставались лишь щели для глаз. Одного из них я узнал без труда. Не так давно он предлагал мне вступить в "Народную расправу".
- Господин Флореску, что все это значит? - возмутился я.
- Молчать! Где деньги?
- Больше у меня нет, - отвечал я, имея в виду деньги, которые находились в бумажнике.
Если даже они будут перебирать мои вещи, подумал я, на пояс они вряд ли обратят внимание.
Удивляла меня тишина за дверью, Добревы не могли не заметить, что в моей комнате происходит нечто необычное. Да и вообще, недоумевал я, как они пустили в дом незнакомых людей?
Еще большее удивление вызывал у меня Флореску, или, правильнее, Нечаев. Он точно преобразился. Какая-то нечеловеческая жестокость проступила в чертах его лица. А в действиях, решительных, властных, неумолимых, проявилось, я бы сказал, нечто мефистофельское.
Двух его спутников я не знал, они явно занимали по отношению к Флореску подчиненное положение.
- Господин Флореску...
- Молчать!
Можно подумать, что, кроме этого, других слов он не знает.
- Что вы делаете? - спросил я.
Зачем? Я и так знал, что они делают - экспроприацию.
Различные заговорщицкие организации не так уж редко прибегали к экспроприации для пополнения средств своих организаций. Но почему они выбрали меня? Как-никак в Бухаресте я вращался среди революционеров. По-видимому, Нечаев посчитал меня случайным человеком в этой среде. И после неудачной попытки завербовать меня в "Народную расправу" решил сорвать с паршивой овцы хоть клок шерсти. Но откуда он узнал, что у меня есть деньги?
Тем временем спутники Нечаева перетряхнули все мои вещи, осмотрели обувь, извлекли из-под кровати даже мои старые, стоптанные ботинки, но, подержав их в руках, отбросили в сторону. Однако мысль, что в сером холщовом поясе, валяющемся на дне баула, спрятаны кредитные билеты, им в голову не пришла.
Нечаев ухватил меня за ворот и затряс.
- Знаешь, где твои хозяйки?! В чулане! Если ты не отдашь деньги, мы зарежем их, как овец!
- Турки вы, что ли?
- Дело революции важнее этих баб! - заорал Нечаев.
- Но вас завтра же заберет полиция.
- И не подумает, - дерзко бросил Нечаев. - Если бы мы тронули румын, тогда другое дело, а на эмигрантов они и не обратят внимания.
В руках одного из спутников Нечаева появился нож, и он завертел им перед моими глазами.
- Ну что ж, смерть женщин будет из-за твоего упрямства.
- Черт с вами!
Я указал глазами на пояс.
Спутник Нечаева подпорол холст и передал сторублевки руководителю, тот небрежно запихнул их в карман.
- Так-то лучше.
Нечаев что-то сказал своим подручным, один из них задул лампу, и незваные гости бесшумно исчезли.
Я ослабил веревки, освободил руки и кинулся на половину Добревых. Женщин я нашел запертыми в чулан при кухне.
Чуть свет я побежал к Ботеву. Будить его мне не пришлось, он уже сидел за столом и работал.
Ботев нахмурился и, похоже, рассердился.
- Это я виноват перед вами, - сказал он со свойственной ему прямотой. Вчера мы разговаривали с Нечаевым, и я обронил, что вы предлагали мне деньги. Не волнуйтесь, я все улажу.
Вечером в доме Добревых затренькал звонок. Я пошел открыть дверь, женщины идти побоялись.
Похоже, передо мной стоял один из вчерашних визитеров.
- Заберите, - пробормотал он, сунув мне в руку небольшой сверток, и поспешно удалился.
Я вернулся в дом. мои хозяйки встревоженно смотрели на меня. успокоил их и развернул сверток, в нем оказались экспроприированные у меня кредитки.
При первой же встрече я поблагодарил Ботева за благополучную развязку злосчастной экспроприации. В ответ он засмеялся.
- Недоразумение, - сказал он, не то утешая меня, не то оправдывая Нечаева. - Сергей Геннадьевич не разобрался и причислил вас к сонму богатых обывателей.
- А вы не находите, что такая экспроприация сродни воровству?
Ботев отрицательно покачал головой.
В то лето я часто встречал Ботева вместе с Нечаевым. Память ненадежный инструмент. Встречи с Нечаевым, несомненно, выветрились бы из моей памяти, не будь они связаны с Ботевым. Их близость продолжала удивлять меня до крайности.
Ботев был бескорыстен. Он ни в чем не преследовал личных целей. Нечаев был его полной противоположностью. Из него всегда выпирало желание занять первое место.
Как-то я не удержался и вновь спросил Ботева:
- Убей меня Бог, мне непонятно, что связывает вас с Нечаевым.
- Я не возьмусь осуждать революционера, - горячо возразил Ботев, - если он ради достижения великой цели не брезгует недозволенными средствами.
Я не стал спорить, хотя и сейчас мне кажется, что Нечаев хотел забрать мои деньги вовсе не ради великой цели, а для собственных надобностей.
Через несколько дней я столкнулся с Нечаевым у Каравеловых. Он не часто бывал в этом доме, стараясь меж болгарских эмигрантов держаться в тени.
Это было обычное сборище - по сути, споры за чашкой кофе, а иногда и ссоры, которые умело гасились приветливой и умной хозяйкой. Нечаев сидел в углу и, точно сыч, настороженно посматривал на спорщиков. Мне было любопытно, как он поведет себя после своего ночного визита.
- Добрый вечер, Сергей Геннадьевич, - поздоровался я с ним.
Нечаев холодно посмотрел на меня и не ответил.
- Вы, кажется, изволите сердиться на меня, господин Нечаев?
- Меня зовут Флореску, - недовольно пробурчал он в ответ. - Бонифаций Флореску.
Отвернулся и как ни в чем не бывало потянулся за чашкой кофе.
Да, в самообладании ему нельзя отказать. Впрочем, чего больше в этом самообладании - высокомерия или презрения, еще вопрос. Он хотел меня ограбить, и он же меня презирал!
А вот к Ботеву людей притягивало. Я встречал его у Каравеловых, в "Трансильвании", у него дома и всегда чувствовал его расположение. Никогда он не давал мне понять, что я пришел не вовремя, что отрываю его от дела, что он не склонен к разговору.
Русских эмигрантов я сторонился. Сторонники чистоты политических воззрений, они только и делали, что враждовали между собой. Народники побаивались социалистов. Социалисты презирали народников. Я предпочитал держаться болгар.
