Владимир Попов - Разорванный круг
Не баловал отец сына игрушками, Лешка мастерил их сам - и санки, и лыжи, и ружья, и сабли.
Брянцев так ушел в воспоминания, что чуть было не проехал Почтовую, на которой решил выйти, чтобы немного пройтись пешком.
Поставил чемодан на землю, огляделся. Все без перемен. То же остроугольное здание аптеки на углу, куда он бегал покупать лекарства для матери. Только тогда здание казалось ему большим-большим, а теперь оно словно вдвое уменьшилось. Та же малолюдная, заросшая травой Покровская. Только среди травы поблескивают отполированные рельсы. И по Почтовой улице, впритык к аллее, местами разросшейся, а местами поредевшей, тоже трамвай, и ветви деревьев хлещут пассажиров, сидящих у окон.
Свернул на свою Тихую, которую переименовали в улицу Революции.
Отцу не раз предлагали квартиру в центре, но он прижился здесь, отсюда и покойницу жену увез на кладбище.
Брянцев подошел к калитке и остановился - почувствовал, что волнуется. Нет, негоже с отцом, как мальчишка, встречаться. У них давно уже отношения сдержанные.
Отец всегда с восхищением рассказывал, как после боя командир казачьего полка обходил раненых, снесенных в одно место и уложенных в ряд. У каждого останавливался на миг, говорил: "Благодарю, казак, за службу", - и шел к следующему. И позором считалось, увидев среди раненых сына или брата, хотя бы и при смерти, задержаться возле него дольше, чем возле остальных. Так он и сына воспитывал.
Алексей Алексеевич распахнул калитку. Заросший травой дворик, шпалеры винограда с крупными, но еще зелеными гроздьями, дом во дворе с бурой от ржавчины крышей, но белыми, свежевыкрашенными оконными рамами. На участке ближе к улице вырос флигелек. Какая-то собачонка, рыжая от въевшихся в шерсть репьев, залилась злобным лаем, но держалась поодаль.
На двери дома висел замок. Брянцев остановился озадаченный: "Ушел или уехал? Если ушел - не страшно, можно подождать".
Из флигелька вышла женщина в переднике, заслонилась от солнца вымазанными тестом руками.
- Родненький, да вы, никак, сыном будете! - зачастила она и, не дожидаясь подтверждения, стала объяснять: - А батюшка ваш только утром уехавши. Когда вернется, не знаю. В Красный Сулин подался. - И засмущалась: - Все сватается...
"Вот неугомонный чертяка... - добродушно подумал Брянцев. - А мне поделом. Ишь решил отцу сюрприз сделать..."
Странно как-то в родном городе устраиваться в гостинице. Но другого выхода не было, и Брянцев потащил чемодан до автобусной остановки.
В гостинице, которая помещалась там же, где и до войны, на углу Платовского проспекта и проспекта Ленина ему предложили люкс. Он взял его, надеясь выкупаться после дороги, но ванны не оказалось - номер отличался от остальных только непомерной величиной.
Сняв пиджак и усевшись на диване, Брянцев почувствовал, что больше всего хочет спать. Разделся и быстро, чтобы не передумать, юркнул в огромную, как катафалк, кровать - явное наследие какого-то купчины.
Проснулся, когда уже догорал вечер. Выглянул в окно. Улица полна гуляющих. Пошел и он побродить.
Тоскливо одному в чужом городе, а в родном еще тоскливее. Не было бы войны, наверняка нашел бы он товарищей. Но война разметала людей, и трудно было рассчитывать увидеть знакомое лицо. И все же он вглядывался в каждого, кто встречался на пути. Потом понял, насколько это нелепо. И почему он ищет приятелей среди молодых? Ведь и приятелям-то давно за тридцать.
Зашел в первый попавшийся магазинчик. За прилавком - бочонки, на них золоченые барельефы львиных голов. В оскаленных пастях краны. "А, вот это откуда: "Мы пили вино из пасти львов..." - подумал он, воспроизведя запомнившуюся своей непонятностью строчку, и попросил стакан донского сухого. Вино, прозрачное, как янтарь, с легким ароматом ладана, с мягкой кислинкой, утоляющей жажду, понравилось ему. Он взял еще стакан и выпил медленно, наслаждаясь каждым глотком. Только такое вино водилось в их доме, и только такое он считал эталоном вина.
Сколько воспоминаний может вызвать глоток вина! Сюда он как-то уговаривал зайти Еленку, но девочка постеснялась. Тогда он вынес стакан с вином на улицу. Пользуясь темнотой вечера, выпили его. Да, это было то же самое вино, с легкой примесью ароматного ладанного винограда.
С этого мгновения образ Лены не оставлял его, и Брянцев стал бродить по "заветным" местам. Вот "Угол встреч" за два квартала от ее дома. Здесь они не опасались попасться на глаза ее родителям, явно недолюбливавшим парня с резкими манерами и чересчур решительным лицом. Вот "Аллея дум", по которой бродили часами, разговаривая, размышляя, а вот "Угол расставаний". Здесь они прощались в тени тополя. Да, у этого самого тополя. Жив еще старик, только верхушка его высохла, и ветви походили на протянутые к небу руки.
И вдруг еще одно воспоминание. На коре этого тополя он вырезал перочинным ножом их имена. Подошел к дереву, поискал надпись на уровне своих глаз. Ну конечно же нету. Разве может кора так долго сохранять надрезы! Даже потрогал кору рукой - гладкая. Отошел, посмотрел еще раз на тополь, как на что-то родное, и на добрых полметра выше, чем искал, увидел крупные, слегка искаженные временем серые бугристые буквы: "Лена + Леша".
Какая-то горячая волна родилась у сердца. Он стоял недвижимо, потрясенный тем, что так остро ощутил силу прошлого, что прошлое так властно над ним. Лена. Она давно уже была вычеркнута из его жизни, и вспоминал он о ней легко, как вспоминаются чистые детские увлечения. А сейчас пробудилась непонятная, глухая, тяжелая боль, словно кто-то могучий стиснул ему грудь и не отпускал.
Отсюда до Еленкиного дома рукой подать, но ноги почему-то не шли дальше. И он понял, почему: здесь начиналась запретная зона. Дальше этого тополя ему не разрешалось делать ни шагу.
Они тяжело прощались у этого тополя. Много раз целовались, и каждый раз это был последний поцелуй. Потом Лена вырывалась от него, уходила, но, увидев, что он стоит, снова возвращалась и снова раздирала душу эта мука расставания. Здесь они распрощались, когда он уезжал в Ярославль. У них и в мыслях тогда не шевельнулось, что встреча будет последней.
Чуть подогретый вином и разгоряченный воспоминаниями, он впервые испытал острую жалость к себе и взгрустнул, что все так нелепо кончилось.
Повернул назад, чтобы пройти тем же путем, каким пришел сюда, по той самой аллее, где раскидистые тополя переплелись своими кронами, создавая днем спасительную тень, а вечерами уютный полумрак для влюбленных. Молодежь в его пору называла эту аллею "Тоннелем влюбленных", но они с Леной прозвали ее целомудренней - "Аллеей дум". "Да сколько вам лет, Алексей Алексеевич? с усмешкой подумал он. - Запрет был и кончился, как кончилось все".
Он зашагал крупными, решительными шагами, как ходил у себя в Сибирске по цеху. Дома рядом не возбуждали никаких ассоциаций - он редко появлялся здесь, а если и появлялся, то ничего не видел вокруг, боялся одного: как бы его не увидели. И проделывал он этот путь только в том случае, если Лена не приходила на очередное свидание. Тог-да он, преодолев робость, украдкой подходил к дому и опускал в отверстие для писем конверт с бланком библиотеки (бланки как-то подвернулись ему под руку, и он сунул штук десять в карман, сам не зная для чего, так, из озорства), на котором значилось: "Прошу вас вернуть взятую в библиотеке № 11 книгу ввиду того, что назначенный срок истек". Лена знала, что он будет ждать ее на "Углу встреч" в семь вечера и не уйдет до девяти, до десяти, пока не иссякнет надежда увидеться.
Вот и ее дом. Полутораэтажный, с широкой парадной дверью. Окно на верхнем этаже, самое первое от парадного. Он был в ее комнате всего два раза, когда мать Лены, Полина Викентьевна, уезжала погостить в Ростов, да несколько раз заглядывал туда - надо было только схватиться за кронштейн навеса над парадным и подтянуться на руках. Теперь он сделать этого не смог бы. И не потому, что ослабели мышцы. Навес был другой, легкий, жиденький старый, очевидно, изоржавел, пришел в негодность. И то, что изоржавели сделанные из кованого железа кронштейны, как бы подчеркивало, сколько времени прошло с той поры. И ручка на двери, фигурная медная ручка с шарами на концах, тоже была заменена обычной дверной дешевенькой ручкой. Только рамка на щели, куда опускали письма и газеты, осталась прежней, и у него возникло мальчишеское желание оторвать ее, увезти с собой на память. Он даже потрогал ее - поднял заслонку и отпустил. Она знакомо щелкнула, и тотчас возникло ощущение облегчения, которое возникало у него и тогда: слава богу, никто не заметил, письмо уже там. Значит, сегодня они встретятся.
Лена могла не прийти на свидание, но по этому вызову приходила всегда, даже в том случае, если ей грозил скандал с матерью.
Был и другой способ вызова: бросал в окно щепотку дроби. Когда Лена высовывалась, он хватался за кронштейн, подтягивался на руках, и они могли переговорить о самом необходимом.
