Михаил Булгаков - Заметки и миниатюры
- Ну, ну, - сказал устало Суворин.
Редактор "Роте фане" строго смотрел на депутатов и спрашивал: "А откуда вы, товарищи, так бойко немецкий язык знаете? Прямо удивительно!"
- Это от пленных, - быстро отпарировал глава депутации, незамужний хлебороб Варсонофий Тыква. - За время войны их у нас по деревням много перебывало.
- Хороший народ - немецкие пленные! - поддержал Степан Сквозняков, питерский рабочий, - ведь вот и национальности враждебной и обычаев других, а как сошлись с нами... Прямо по пословице: les ektremites se touchent...
- Французскому языку вы, вероятно, тоже от пленных выучились? иронически спросил редактор.
Депутаты смешались. От конфуза Степан Сквозняков даже вынул откуда-то из-за пазухи монокль и вставил его в глаз. Но услышав подозрительное шиканье остальных, спохватился и поспешил спрятать его обратно.
- Так вы говорите, Пуанкаре - самое популярное имя среди русских рабочих? - продолжал спрашивать редактор "Роте фане".
- Это уж наверняка! - сказал твердо Остап Степной, по мандату башкирский кочевник. - Я рабочий быт - во как знаю. У моего дяди, слава Богу, два завода было...
- В Башкирии? - задал ехидный вопрос редактор.
- Собственно говоря, - пробормотал, сконфузившись, депутат, - это не то что мой родной дядя. У нас в Башкирии дядями - соседей зовут. Дядя - сосед, а тетя - соседка.
- А бабушка? - поставил вопрос ребром редактор.
- Бабушка, это - если из другой деревни... - промямлил башкирец.
- Муссолини тоже очень популярное имя у русских рабочих, - поспешно заговорил глава депутации Варсонофий Тыква, чтобы переменить тему. - Пастух у нас на селе - симпатичный такой старичок, так прямо про него и выражается: ессе, - говорит!
- Классическое замечание! - расхохотавшись, сказал редактор. Образованный старичок - пастух ваш. Вероятно, филолог?
- Юрист, - с готовностью подхватила депутатка Анна Чебоксарова, иваново-вознесенская текстильщица. - На прямой дороге в сенаторы был, а теперь...
- Мерзавцы! Подлецы! - грохотал Михаил Суворин - Тоже! "Плоды Просвещения" ставили... Вас надо ставить, а не "Плоды Просвещения"! Выставить всех рядом да - по мордасам, по мордасам, по мордасам...
- Не виноваты мы ни в чем, - угрюмо возражал Варсонофий Тыква, он же Коко Шаховской. - Случай тут, и ничего больше! Все хорошо шло - без сучка и задоринки. Но только мадам Кускова заговорила - прахом вся затея! По голосу ее, каналья, признал. "Я, - говорит, - раз вас на лекции слышал. Извините, говорит, - не проведете!"
- Подлецы! - процедил Суворин. - А Ренникова я...
Но Ренникова поблизости не оказалось. Он - Ренников - знал, что в случае неудачи Суворину опасно показываться. Рука у него тяжелая, а пресс-папье на письменном столе - еще тяжелее...
Ол-Райт
"Дрезина", 1923, э 12
Михаил Булгаков. Птицы в мансарде
Весеннее солнце буйно льется на второй двор в Ваганьковском переулке в доме э 5, что против Румянцевского музея.
Москва - город грязный, сомнений в этом нет, и много есть в ней ужасных дворов, но такого двора другого нету. Распустилась под весенним солнцем жижа, бурая и черная, и прилипает к сапогам. Пруд из треснувших бочек! Помои и шелуха картофельная приветливо глядят сквозь сгнившие обручи. А в углу под сарайчиками близ входа в трехэтажный флигель с пыльными окнами желтыми узорами вьются человеческие экскременты.
На Пречистенке час назад из беловатого чистого здания, где помещается Мпино, вышел молодой человек в высоких сапогах и засаленной куртке и на вопрос:
- А где же, товарищ, это самое ваше общежитие?
- Валяйте прямо на Ваганьковское кладбище!
- Что это за глупые шутки!
- Да вы не обижайтесь, товарищ, - моргая, ответил человек в сапогах, это я не вас. Так мы называем общежитие. Садитесь на трамвай э 34, доедете до Румянцевского музея. - Он указал рукой на восток, приветливо улыбнулся и исчез.
И вот этот двор. Вот и флигель серый, грязный, мрачный, трехэтажный. По выщербленным ступенькам поднимался, по дороге стучался в неприветливые двери. То на двери: "типография", то вообще никого нет. И ничего добиться нельзя.
Но вот встретилась женская фигурка, вынырнула из какой-то двери, испытующе поглядела и сказала:
- Выше.
Выше дверь, потом мрачное пространство, а дальше за дощатой дверью голоса:
- Войдите!
Вошел.
И оказался в огромной комнате, т.е., вернее, не комнате, а так - в большом, высоком помещении с серыми облупленными стенами. И прежде всего бросился в глаза большой лист на серой стене с крупной печатной надписью "Тригонометрические формулы" и открытое окно. Ветер весело веял в него.
Посредине помещения был длинный вытертый засаленный стол, возле него зыбкие деревянные скамьи. По стенам под самыми окнами стояли железные кровати с разъехавшимися досками. На них кой-где реденькие, старенькие одеяла, кое-где какой-то засаленный хлам грудами, тряпье, пачки книг. Лампочка на тонкой нити свешивалась над столом, довершая обстановку. Все.
И было шесть молодых людей, глядевших во все глаза.
Когда все недоумения уладились и состоялось знакомство, все расселись на скамьях и полились речи.
- Но ведь печки же нет... как же топить? - робко спрашивал я.
- Нет! - хором перебивали голоса, - печка есть, но мы ее сняли теперь. Вон она где, проклятая, стояла! Вон.
На полу, на память от печки, чернело круглое выжженное пятно.
- Почему она проклятая? Не греет разве?
- В том-то и беда, что греет!! - загремели голоса. - Как ее затопишь, сейчас же 3 градуса, и шабаш. Пропали мы тогда!
- На нос, - сказал курносый строго.
- Капает!! - ревели голоса, - капает со стен и с потолка. Течет, тает, как весной.
- На книги льется, главное.
- Неприятно жить. Оттепель.
- Курьезная печка, - задумчиво сказал блондин, - дымит, как сволочь. А между тем дымить ей не следовало. Тяга хорошая, приладили мы ее как следует, - он испытующе поглядел куда-то вверх, в ободранный пятнистый угол в потолке, - но дымит. По неизвестной причине.
- И дымит, знаете ли, как-то особенно. Дым знаменами по всей комнате. Синий-пресиний. А глаза красные.
- Не топить - здоровее, - сказал бас.
- Только тогда немного холодно, - спорил блондин, - встанешь, а в тазу лед. Кулаком проломишь, под ним тогда вода. Холодная такая.
- Умывальника абсолютно нет.
- У вас вообще ничего нет! - укоризненно сказал я. - За этой дверью что?
- Тут отдельное помещение. Комната. Зимой мы в ней поместили одного нашего. Вот, говорим, будет тебе отдельная комната. Ну, он два дня прожил, потом выходит, говорит: "Ну вас к чертовой матери с вашим отдельным помещением". Вещи вытащил и сюда переехал, говорит: "Вы тут дышите, это совсем другое дело". Ну он вообще слабого здоровья. Изнеженный. У него насморк был. Так мы устроили в отдельном помещении кладовку. Муку положили.
- Это все проклятая фотография.
- При чем здесь фотография?
Оказалось, что за стеной, где дверь в отдельное помещение, находится ателье. Оно вдребезги разбито, зимой ветер свистал в него. А стена тонкая, фанерная.
- Уборная-то по крайней мере у вас теплая?
- Как вам сказать... - задумался блондин. - Она, может, и теплая, но она, видите ли, не работает. Потому что трубы в ней промерзли и полопались. Так что она закрыта.
- Господи, твоя воля! Как же вы были зимой?
- А мы записались на чтение книг в Румянцевском музее. Там великолепная уборная. Ну, а ночью, когда музей закрыт, на Пречистенский бульвар ходили. Или так вообще...
Блондин загадочно повертел пальцами и указал в раскрытое окно, сквозь которое вместе с ветром влетал пока еще слабый и смутный запах второго ваганьковского двора,
- Черт знает что такое!
- Теперь что! - грянули собеседники, - благодать! Весна! Самое главное - вышибли печку, будь она проклята. А уборная - она оттает.
- На какого дьявола тут эти трубы. И вообще, что было раньше в этом сарае?
- Это не сарай, - хором обиделись эмпиновцы, - здесь - мастерская раньше была. Но теперь все, конечно, в ветхость пришло. Вообще не ремонтируется. Никто внимания не обращает.
- За загородкой что?
- Там еще четверо наших. Там хорошо.
За загородкой было, действительно, неизмеримо лучше. Напоминало ночлежку. Были четыре кровати с одеялами и даже картинки на стене. И черная печка.
- А где студентки помещаются?
- Студентки ниже.
Всей компанией затопотали вниз по лестнице, по дороге заглянули в уборную. Гадость неописуемая.
Студентки были ошеломлены появлением всей компании с неизвестным лицом во главе.
- По поводу чего? По какому поводу? - добивались они.
И лишь одна сидела на сундуке и шила. По лицу ее блуждала скептическая улыбка.
- Осмотреть? Прекрасно! Осмотрите!
- Чего тут смотреть! Общежитие дайте! Вот что!
- Я, товарищи, не могу, к сожалению, вам дать общежитие... Описать могу...
Скептическая улыбка заиграла сильнее у сидящей на сундуке.
У студенток было чуть-чуть лучше, нежели у студентов. Во-первых, висел какой-то рыжий занавес, напоминающий занавес в театральной студии; во-вторых, кровати были как-то уютнее и приличнее застланы! Видна женская рука.
