Александр Неверов - Ташкент - город хлебный
- Паровоз подают!
Стон. Крик. Плач.
- Пустите!
- Посадите!
- Задавили!
- Батюшки!
- Сунь по зубам!
Нельзя оставаться на маленькой станции в безлюдной киргизской степи:
голод с'ест,
вошь с'ест,
тоска с'ест,
отчаянье...
За крыши хватаются, за колеса, за буфера, за подножки.
На крышах, на колесах, на буферах, на подножках - только бы уехать из страшного, пустого места. На руках висеть, волочиться по шпалам, уцепившись за вагонный хвост - только бы уйти, убежать от голодной настигающей смерти.
Летит степью под застывшим месяцем собачья шерсть.
Горят глаза собачьи.
Щелкают зубы.
- В бога - мать - пусти!
- В крест - царя!..
- Товарищи!..
Завертелся Мишка, закружился.
Не пробить ему огромную людскую стену около вагонов.
Колыхнет живая стена, двинет локтями, попятится задом, отбросит в сторону, потащит на другой конец. Нет силы перескочить живую лязгающую стену, нет силы и оторваться от нее. Тянет, всасывает она, крутит в котле, душит, мнет.
Бросился Мишка к маленькому застывшему паровозу, навстречу Трофим под рогожкой несется, маленьким, смешным попом в коротенькой ризе.
- Попал?
- Куда?
- Айда со мной!
До смерти обрадовался Мишка - двое не один.
Ухватил Трофима за рогожку - поскакали мимо мужиков с бабами, мимо вагонов. Прибежали в самый хвост - солдат стоит. Поглядели на солдата издали, вперед ударились.
- Стой! - сказал Трофим. - Надо на крышу лезть. Ляжем на брюхо - нас не увидят...
Встал Мишка на плечи Трофиму - до крыши высоко.
Потянулся маленько, чтобы за крючек ухватиться - сорвался, грохнулся, ударил Трофима ногами по голове.
Рассердился Трофим, крикнул:
- Баба! Становись под меня.
Больно ушибся Мишка, но плакать некогда.
Встал под Трофима, и Трофим сорвался, ударил Мишку ногами по голове.
- Айда в другое место - не залезешь тут.
- Руку я зацарапал.
- Кровь?
- Течет маленько.
- Посыпь песком!..
Когда свистнул паровоз, покрывая людские голоса, Мишка с Трофимом лежали на крыше вагонной, вниз брюхом. Трофим облегченно шептал, нюхая пыльную крышу:
- Живой маленько? Сейчас поедем...
25.
Шибко рвал киргизский ватер Мишку с Трофимом, все хотел сбросить в безлюдную степь. И когда глядели они на согнутых баб с мужиками, залепивших вагонные крыши, думалось им: плывут они по воздуху, над землей, над степью и никто никогда не достанет их, никто не потревожит. Только один раз больно сжалось Мишкино сердце - мужик напротив крикнул:
- Умерла.
Головой около Мишкиных ног лежала косматая баба кверху лицом и мертвыми незакрытыми глазами смотрела в чужое далекое небо. Тонкий посиневший нос, неподвижно разинутый рот с желтыми оскаленными зубами тревогой охватившей перепутали Мишкины мысли, больно ударило затекавшее сердце.
Трофим поглядел равнодушно.
Также равнодушно и мужики повесили бороды, думая о своем. Один из них сказал:
- Бросить надо, чтобы греха не вышло!
- Куда?
- С крыши.
Мишка напружинился.
Закрыв глаза, думал он о Лопатине, об оставленной дома матери, перебегал мыслями в Ташкент, но мертвая баба с оскаленными зубами закрывала и мать, и Лопатино, и далекий измучивший Ташкент, до которого никогда не доедешь. Тревожно оглядывая мертвую, шепнул Мишка украдкой Трофиму:
- Кто она?
- Голодная.
- Кинут ее?
- Нельзя днем кидать - увидят...
Навернулась огромная туча, залепила солнце, черным пологом упала над поездом. Лезет поезд с народом в эту тучу, режет ее свистками, кричит, орет, никак не может уйти. Или туча придавила, или косогор на пути: колеса перестали плясать, вагоны перестали раскачиваться. Медленно вытягивая хвост, поезд пошел тихим ходом, готовый остановиться совсем. Разом плеснул тяжелый, крупный дождь из огромного ковша, застучал по грязной обтертой крыше. Мужики сомкнулись кучей. Неподвижно сидели и Мишка с Трофимом под Трофимовой рогожкой. Только мертвая баба попрежнему лежала вверх лицом с мертвыми незакрытыми глазами, налитыми дождевой водой. А когда огромная туча разорвалась на мелкие клочья и клочья поползли над степью, роняя последние капли, - подступил сырой, холодной вечер.
Крошечным пятном обозначилась впереди маленькая станция.
Ближней долиной прошли верблюды.
Над бугром закурился дымок.
Трофим сказал Мишке, вздрагивая голым телом:
- Озяб?
- А ты?
- Я маленько озяб.
- Я тоже маленько.
- Есть хочется! - опять сказал Трофим.
- Мне тоже хочется, - сознался Мишка.
- Терпеть умеешь?
- А ты?
- Я по два дня терпел.
Не хотелось Мишке разниться от товарища, уверенно мотнул головой.
- Потерпим.
На станции мужики торопливо попрыгали. Остались на крыше вагонной только Мишка с Трофимом да мертвая баба с желтыми оскаленными зубами. Полный месяц, высоко поднявшийся над станцией, мягким светом обнял мертвое тело, заглянул в разинутый рог. Мишке сделалось страшно, но Трофим спокойно сказал:
- Мы не будем прыгать. Прыгнешь если, на другую крышу не скоро сядешь. Останешься на этом месте, хуже будет. Ты боишься мертвых?
- А ты?
- Чего их бояться, они не подымутся...
Поезд стоял недолго.
В темноте взмахнули фонарем около паровоза, разом стукнули буфера и
в ночь,
в холодную сырость грузно двинулись вагоны, лениво играя колесами.
Проскочила последняя будка.
Глазом тусклым глянул последний фонарь.
Над вагонами повис негреющий месяц желтой лысой головой.
- Холодно! - сказал Трофим. - Давай обоймемся.
Мишка растегнул мокрый пиджак, и Трофим под рогожкой крепко обнял его вздрагивающими руками, прижимая живот с животом, грудь с грудью.
Так же крепко обнял и Мишка товарища, стягивая, полы пиджака на Трофимовой спине, и холодной, мглистой ночью, дыша друг другу в лицо, спасая друг друга от смерти, ехали они на вагонной крыше маленьким двуголовым комочком, слитые в одну непреклонную волю, в одно стремление - сберечь себя во что бы то ни стало.
- Мне теплее! - говорил Трофим.
- Мне тоже теплее, - соглашался Мишка.
- Подыши маленько в эту щеку!
- А ты мне подышишь...
- Угу...
Был короткий миг, когда в сердце у обоих родилась неиспытанная радость от согревшей дружбы. Не высказывалась она словами, ехали молча, но оба чувствовали ее в том, как хорошо, не страшно двоим...
И мертвая баба, теперь не пугающая, будто говорила им:
- Так, ребята, так!..
26.
Утром продавали Мишкин пиджак на большой киргизской станции.
Трофим сказал последний раз тоном опытного человека:
- Четыре тысячи проси.
- Дадут?
- Не дадут - убавить можно. Первым покупать буду я. Ты хвали хорошенько свой товар и меня нарочно ругай, если я стану дешево давать. Понял? Заходи в народ.
Вошел Мишка в пеструю базарную гущу, держа на руке отцовский пиджак, с боку к нему придвинулся Трофим:
- Громче кричи!
Мишка взмахнулся пиджаком.
- Эй, купи, продаю!
Дал Трофим отойти ему немного, опять придвинулся, громко спросил:
- Стой! Сколько просишь?
- Ты не купишь! - обернулся Мишка.
- А ты откуда знаешь?
- Денег у тебя нет.
- А ты мои деньги считал?
- Чай, так видать...
Трофим рассердился.
- Э, шантрапистый осколок! Говори окончательно - сколько?
- Четыре тысячи.
- Уступка будет?
- Набалвашь тебя, чай, он не больно старый...
Стояли Мишка с Трофимом в пестрой базарной гуще друг против друга, громко спорили, чтобы обратить внимание на пиджак, но никто, ни один человек не хотел остановиться около них. Поглядят издали - отвернутся.
Трофим сказал, повертывая головой:
- Хитрые, черти, не обманешь!
Уже падало веселое настроение, пиджак казался плохим, ненадежным, и в минуту отчаяния думалось: никогда не продашь его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят черными блестящими глазами.
Мишка взмахнул пиджаком:
- Купи!
Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы, разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
- Сколь?
- Дешево отдаю, за четыре тыщи.
- Тыща!
Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
- А кто здесь хозяин этому пиджаку?
- Я! - повернулся Мишка.
- Сколько просишь за него?
- Четыре тыщи.
- Продать хочешь или болтаться пришел? - строго сказал Трофим.
- А тебе чего надо тут? - также строго ответил Мишка.
- Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше никаких. Хочешь?
Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул, разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка по-купечески говорил:
- Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь носить.
Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
- Две тыща!
- Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
- Три тыщи! Ну!
Трофим осторожно шепнул:
