Аркадий Аверченко - Чудеса в решете
МАТЕРИНСТВО
Въ 4 года.Двѣ крохотныхъ дѣвочки сидятъ на подоконникѣ, обратившись лицами другъ къ другу, и шепчутся.
— Твоя кукла не растетъ?
— Нѣтъ… Ужъ чего, кажется, я ни дѣлала.
— Я тоже. Маленькая все, какъ и была. Ужъ я ее и водой потихоньку поливала и за ноги тянула — никакихъ гвоздей!
— Какихъ гвоздей?
— Никакихъ. Это дядя Гриша такъ говоритъ: пусто — и никакихъ гвоздей!..
Серафима, сидящая слѣва, угнетенно вздыхаетъ:
— А живыя дѣти растутъ.
— Весело! Сегодня дите два аршина, завтра сто — весело!
— Когда выйду замужъ, будутъ у меня дѣтишки — одна возня съ ними.
— Симочка, — шепчетъ другая, глядя вдаль широко раскрытыми глазами. — А сколько ихъ будетъ?
— Пять. У одного будутъ черненькіе глазки, a у другого зелененькіе.
— А у меня будетъ много-много дитѣвъ!
— Ну, не надо, чтобы у тебя много! Лучше у меня много.
— Нѣтъ, у меня! У одного будутъ розовые глазки, у другого желтенькіе, у другого бѣленькіе, у другого красненькіе.
Зависть гложетъ сердце Симочки:
— А я тебя ударю!
Дергаетъ свою многодѣтную подругу за волосы. Плачъ. Святое материнство!
Въ 12 лѣтъ.— Федоръ Николаичъ! Вы уже во второмъ классѣ? Поздравляю.
— Да, Симочка. Вы говорили, что когда я чего-нибудь достигну, вы… этого… женитесь на мнѣ. Вотъ… я… достигъ..
— Поцѣлуйте мнѣ… руку… Федоръ Николаичъ.
— Симочка! я никогда не унижался съ женщинами до этого, но вамъ извольте — я цѣлую руку! Мнѣ для васъ ничего не жалко.
— Разъ вы поцѣловали, намъ нужно пожениться. Какъ вы смотрите на дѣтей?
— Если не ревутъ — отчего же.
— Слушайте, Федоръ Николаичъ… Я хочу такъ: чтобы у насъ было двое дѣтей. Одинъ у меня отъ васъ, a другой у васъ отъ меня.
— Я бы, собственно, трехъ хотѣлъ.
— А третій отъ кого же?
— Третій? Ну, пусть будетъ нашъ общій.
— Одѣну я ихъ такъ: мальчика въ черный бархатный костюмчикъ, на дѣвочкѣ розовое, съ голубымъ бантомъ.
— Наши дѣти будутъ счастливыя.
— Въ сорочкахъ родятся.
— И лучше. Пока маленькія — пусть въ сорочкахъ и бѣгаютъ. Дешевле.
— Какой вы практикъ. А мнѣ все равно. Лишь бы дѣти. Святое материнство!
Въ 18 лѣтъ.Разговоръ съ подругой:
— Симочка! Когда ты выйдешь замужъ — у тебя будутъ дѣти?
— Конечно! Двое. Мальчикъ — инженеръ съ темными усиками, матовая блѣдность, не куритъ, медленныя благородныя движенія; дѣвочка — извѣстная артистка. Чтобы такъ играла, что всѣ будутъ спрашивать: "Господи, да кто же ея мать? Ради Бога, покажите намъ ея мать". Потомъ я ее выдамъ замужъ… За художника: блѣдное матовое лицо, темные усики, медленныя благородныя движенія, и чтобы не курилъ. Святое материнство!
Въ 22 года.— Я, конечно, Сережа противъ дѣтей ничего не имѣю, но теперь… когда ты получаешь сто сорокъ да сестрѣ посылаешь ежемѣсячно двадцать восемь… Это безуміе.
— Но, Симочка…
— Это безумно! понимаешь ты? До безумія это безумно. Постарайся упрочить свое положеніе и тогда…
Святое материнство!
Въ 30 лѣтъ.— Сережа! Мнѣ еще 27 лѣтъ, и у меня фигура, какъ у дѣвушки… Подумай, что будетъ, если появится ребенокъ? Ты не знаешь, какъ дѣти портятъ фигуру…
— Странно… Раньше ты говорила, что не хочешь плодить нищихъ. Теперь, когда я богатъ…
— Сережа! Я для тебя же не хочу быть противной! Мнѣ двадцать седьмой годъ, и я… Сережа! Однимъ словомъ — время еще не ушло!
Святое материнство!
Въ 48 лѣтъ— Докторъ! Помогите мнѣ — я хочу имѣть ребенка!!! Понимаете? Безумно хочу.
— Сударыня. Въ этомъ можетъ помочь только мужъ и Богъ. Сколько вамъ лѣтъ?
— Вамъ я скажу правду — 46. Какъ вы думаете: въ этомъ возрастѣ можетъ что-нибудь родиться?
— Можетъ!
— Докторъ! Вы меня воскрешаете.
— У васъ можетъ, сударыня, родиться чудесная, здоровенькая, крѣпкая… внучка!..
ПРОФЕСІОНАЛЪ
На скачкахъ или въ театрѣ — это не важно — бритый брюнетъ спросилъ бородатаго блондина:
— Видишь вотъ этого молодого человѣка съ темными усиками, въ пенснэ?
— Вижу.
— Это Мушуаровъ.
— Ну?
— Мушуаровъ.
Лошадь ли пробѣжала мимо, или любимая актриса вышла на сцену — не важно, но что-то, однимъ словомъ, отвлекло вниманіе друзей, и разговоръ о Мушуаровѣ прекратился.
И только возвращаясь со скачекъ или изъ театра — это не важно — бородатый блондинъ спросилъ бритаго брюнета:
— Постой… Зачѣмъ ты мнѣ давеча показалъ этого Мушуарова?
— А какъ же! Замѣчательный человѣкъ.
— А я его нашелъ личностью совершенно незначительной. Что-жъ онъ, сыворотку противъ чумы открылъ, что-ли?
— Еще забавнѣе. Пользуется безмѣрнымъ, потрясающимъ успѣхомъ у женщинъ!
— Дѣйствительно. При такой тусклой наружности — это замѣчательно.
— Непостижимо.
— Загадочно.
— Таинственно.
— И ты не знаешь тайны этого безумнаго успѣха?
— Совершенно недоумѣваю.
А у Мушуарова, дѣйствительно, была своя тайна. Скушавъ за своимъ одинокимъ столомъ супъ, котлеты и клюквенный кисель, Мушуаровъ съ зубочисткой въ лѣвомъ углу рта, поднимается съ мѣста и — сытый, отяжелѣвшій — лѣниво бредетъ въ кабинетъ; усаживается удобнѣе въ кожаное кресло, поднимаетъ голову, будто что-то вспоминая (очевидно, номеръ одного изъ многихъ телефоновъ) и, наконецъ, нажавъ кнопку, цѣдитъ сквозь торчащую въ зубахъ зубочистку:
— Центральная? Дайте, барышня, 770 — 17. Благодарю васъ.
— Кто говоритъ? — доносится издалека свѣжій женскій голосъ.
— Вы, Екатерина Николаевна? Здравствуйте, Екатерина Николаевна. Здравствуйте…
Странно: въ голосѣ его звучитъ самая неподдѣльная хватающая за душу печаль.
— Мушуаровъ? Здравствуйте. Что скажете?
— Что скажу? Скажу, что вы должны быть нынче вечеромъ у меня. Слышите? Я такъ хочу.
— Послушайте… Опять за старое? Вѣдь я вамъ уже сказала, что не люблю васъ, и, право, удивляюсь…
— Екатерина Николаевна, — тихо, съ какой-то странной сдержанностью отчеканиваетъ Мушуаровъ. — Конечно, всякій воленъ поступать, какъ ему заблагоразсудится, и я даже смотрю на это дѣло такъ: всякій имѣетъ право умертвить другого человѣка, если, конечно, душа его молчитъ и ему не страшно принять кровавый грѣхъ на эту душу…
— Кто кого умерщвляетъ? Что вы такое говорите?
— Слово «умерщвляетъ» я употребилъ въ фигуральномъ смыслѣ, но это почти такъ…
Онъ дѣлаетъ долгую паузу. Эта пауза леденитъ сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаровъ въ этотъ моментъ подперъ голову рукой и погрузился въ мрачныя мысли.
Однако, пауза дѣлового Мушуарова не пропадаетъ даромъ: онъ успѣваетъ взглянуть на часы, поправить отстегнувшійся брелокъ и бросаетъ въ корзину для бумагъ какой-то скомканный конвертъ, неряшливо бѣлѣвшій на коврѣ.
— Да… Итакъ — прощайте, Екатерина Николаевна… Довольно. Я рѣшилъ вамъ сказать объ этомъ потому, что думаю — вамъ такъ будетъ легче.
— О чемъ сказать? Я васъ не понимаю.
— Не понимаете? — криво усмѣхается въ трубку Мушуаровъ. — Вы меня всю жизнь не понимали… А сейчасъ у меня къ вамъ одна просьба: ради Бога, не ходите ко мнѣ на панихиды, не провожайте меня на кладбище — терпѣть не могу всей этой пошлятины.
— Мушуаровъ!!! — тонкой струной болѣзненно звенитъ голосъ невидимой Екатерины Николаевны. — Съ ума вы сошли? Что вы такое говорите!!
— Екатерина Николаевна, — горько смѣется Мушуаровъ, — телефонъ многіе ругаютъ, но вотъ вамъ одно изъ его преимуществъ: вы со мной говорите, слышите сейчасъ мой голосъ, но удержать меня отъ того, что я задумалъ, измѣнить мое рѣшеніе — вы не можете! Когда вы повѣсите трубку, то черезъ пять минутъ…
Голосъ его срывается отъ волненія; онъ вынимаетъ изъ жилетнаго кармана часы, хлопаетъ крышкой раза два у самой телефонной трубки и, закусивъ губы, говоритъ со стономъ:
— Слышите вы это щелканье курка? Мой маузеръ чуетъ кровь и щелкаетъ зубами, какъ голодный волкъ передъ кровавымъ пиромъ!..
— Мушуаровъ, милый… Ради Бога, одну минутку, — доносится издалека торопливый, испуганный голосъ. — Подождите, не вѣшайте трубку… Дайте мнѣ честное слово, что вы не повѣсите трубку, пока меня не выслушаете…
— Хорошо, — соглашается Мушуаровъ. — Ради того чувства, которое теперь уноситъ меня въ невѣдомый міръ, я выслушаю васъ.
— Мушуаровъ, голубчикъ! Подумайте только, — что вы хотите сдѣлать?.. Жизнь такъ прекрасна…
