Нора Икстена - Праздник жизни
Они поцеловались. И хотя Элеонора не пахла ландышами, Кейзарсу ее дыхание показалось притягательным и желанным. Он присел рядом на большой чемодан. Элеонора улыбнулась, увидев клубничину. Она как следует глотнула из бутылки и впилась зубами в сладкую марципановую ягоду, похоже, пытаясь подавить рыдания. Кейзарс заметил, что глаза ее затуманились, словно она вот-вот готова расплакаться.
- Я отвезу тебя к господину, у которого всегда наготове лучшие марципаны в Германии. Есть шарики и есть яички в толстом слое шоколада. Горечь исчезнет. А если что и было, забудется. Война - это же не конец света. К тому же она кончилась. Да и мало кому довелось за свою жизнь дважды пережить войну, - Кейзарс говорил и видел, как на освещенные горы наползает тьма.
- Я возвращаюсь домой, - произнесла Элеонора так, словно вокруг не было ни одной живой души. Слова ее просвистели мимо Кейзарса, как пули, что довелось пережить ему лишь однажды, и он так никогда и не понял, показалось ему это или случилось на самом деле. Но постепенно до его сознания дошла вся серьезность тона Элеоноры.
- Захотелось к волку в пасть? - осторожно, все еще не веря услышанному, спросил Кейзарс.
- Я не хочу потерять себя, - ответила Элеонора. Кейзарсу показалось, что слова ее пробились сквозь глинистый пласт земли.
- "Не потерять себя и родину", - в отчаянии повторил Кейзарс бабушкины слова. Элеонора посмотрела на Кейзарса как на существо, в чьих глазах она только что увидела понимание и любовь.
Конрад Кейзарс тихо плакал. Он не пытался скрыть от пришедших проститься с Элеонорой свои истинные чувства. Время ушло. Много воды утекло, многое песком засыпало. А память Кейзарса была как зарубцевавшаяся каверна в легких его бабушки. Она не открывалась, чтобы окончательно не уничтожить жизнь, но вечно напоминала о себе. Если бы на жизненном пути Кейзарсу встретился врач, который время от времени осматривал раны его зарубцевавшегося прошлого, он бы не понял, как этот процесс вообще мог остановиться, как не разъел душу Кейзарса окончательно.
Елена смотрела на свои руки. Ей казалось, что это вовсе и не ее руки. Стоило ей закрыть глаза, перед нею начинали раскачиваться подвешенные в воздухе весы - на одной чаше она на мгновение находила себя, на второй теряла. И не было ни малейшей надежды, что кто-то наконец закрепит их на штативе, положит на каждую чашу равный груз, и весы обретут равновесие.
Чтобы не закружилась голова, Елена попробовала представить себя на пиру во время чумы. Всех подряд вокруг косит смертельная болезнь, страшная, мгновенная. Города стали кладбищами, чума расползается, вот она уже добралась до деревни. Но Елена живет не так, будто настал ее последний день, она спокойно ждет своего часа в материнском доме и однажды утром, выйдя в сад вывесить простыни, увидит кладбище, подступившее к самому забору. Но она продолжает жить - спокойно, буднично, не устраивая пиров. И в ее саду простые будничные работы сопровождаются песнопениями в память усопших:
Когда грянет суд над грешными,
Отвори мне кущи райские,
К сонму избранных веди...
И в поздние вечера ее двор освещают забытые оставшимися в живых свечи. И однажды утром, когда ночной ветер сорвет ее простыни с бельевых веревок, унесет их на кладбище и кое-где накроет ими могилки, она по радио услышит, что на сей раз конец света еще не настал.
Значит, придется продолжать обычную жизнь, а может быть, даже думать о будущем. Кладбища постепенно отступят от жилья, ведь должна же быть хоть какая-то грань.
Придется думать о будущем.
Придется думать о будущем.
Жить дальше. Придется жить дальше.
После близкого конца света. Так же, как после нынешнего празднества во славу жизни.
Элеонора! Элеонора!
Заколки в твоих волосах!
Клубника сладкая, я тоже умею целоваться!
Элеонора! Ленора! Нора! А!
У Елены потемнело в глазах. Она как будто видела себя лежащей на огромной площади, куда слетелись тысячи горлинок. Горлинки ворковали. Елена тонула в булькающих звуках, но все еще слышала внятный шепот у себя над ухом: "Ми-ла-я ма-ма, вер-нись на свое мес-то, за-ку-тай-ся в шел-ко-вый платок, свер-нись в зо-ло-той клу-бок, по-ка-тись, как ду-бо-вая чу-роч-ка, и ус-ни на пу-хо-вой поду-шеч-ке..."
- Для девочки это слишком, - было первое, что услышала Елена, очнувшись. На лбу она ощутила прохладную, ароматную ладонь Софии Асары. София стояла на коленях, лицо ее выражало искреннее участие. Елена заметила, что белое кружевное жабо Софии кое-где трачено молью. София пахла лавандой, это Елену успокоило. Она лежала на прохладном некрашеном полу и наблюдала за обступившими ее полукругом прощающимися.
- Бедное дитя...
- Она могла бы ее от этого избавить...
- Выговориться надо при жизни...
- Она оправится...
- Ваши бы слова да Богу в уши...
- Взять себя в руки надо, взять в руки...
- И не то еще можно вынести...
- Да помилуйте...
- Бедное дитя. ...едное ...тя, бед... тя, тя-а-а-а...
В ушах у Елены снова заворковало. Вовсе это и не дощатый пол в доме Элеоноры - это синее поле лаванды, которое пахнет так сильно, что можно и задохнуться. Внезапно собравшиеся на лавандовом поле расступились, и Елена ясно увидела, как решительно наклонился Тодхаузен, чтобы помочь ей подняться. Покинуть лавандовое поле беспамятства. На секунду она почувствовала прикосновение щеки Тодхаузена. Она медленно отдавалась этой пришедшей на помощь силе. Так медленно, что увидела себя лежащей на ржаном поле. Утомленную солнцем. На краю поля она нашла тогда подкову; дорога, по которой они шли, вела мимо старого хутора. Ей показалось странным, что не лают собаки. Посреди заросшего двора в старом кресле-качалке сидел начинающий стареть ребенок - добрый и беспомощный, совсем как Бита-Бита. Как недреманный ангел или чуткая сторожевая собака, кресло раскачивала немолодая женщина. Разве можно было пройти мимо таких людей на обочине пустынной дороги, как мимо чужих?
- Бог в помощь, - произнесла Елена где-то слышанную фразу, ибо так она никогда не здоровалась, и помахала пребывающим в одиночестве только что найденной подковой.
- Бога нет, - сухо отозвалась женщина.
Тогда Елена, подстегиваемая непонятной силой, вошла во двор и вложила подкову в беспомощные руки мужчины-ребенка.
- Теперь уж нам повезет, - улыбнулась женщина, и по лицу ее, как в ветреный летний день, пробежал отблеск света.
Высвобожденная Тодхаузеном из лавандового поля беспамятства, Елена снова сидела на своем стуле и смотрела в одну точку. Когда глаза устали, она их опустила, чтобы в гнетущей тишине не смотреть на лица. Все вновь заняли свои места. Как после мимолетной, непредвиденной, досадной паузы.
"Люди придерживаются ритуалов, как вода придерживается берегов", думал Тодхаузен. Ему пришло в голову, что ведь никто не прервал бы похороны только потому, что под музыку "Закатилось солнышко" возле кладбищенской часовни с венком в руках умер один из пришедших на проводы. Тодхаузен дружески-участливо взглянул на Елену. Сам он чувствовал себя туземцем, который ждет, когда настанет его черед подуть в черепаховую дудочку. А Елене никто не разрешит подуть в дудочку, ее удел - терпеливо слушать. У Тодхаузена мелькнула шальная мысль спасти
Елену - схватить в охапку, сунуть в машину - только их и видели, умчались бы куда глаза глядят. Куда-нибудь к реке, на луг, где можно увидеть небо и увидеть, что земля круглая. Туда, где беззаботно можно втянуть ноздрями воздух. Туда, где можно смотреть вперед и, если захочется, взмыть вверх. Но он понятия не имел, хочет ли этого Елена. Он в этом совсем не был уверен. Да и в себе он не был уверен. Но Тодхаузену никогда не казалось, что вот - настал последний миг, надо что-то делать. Ему нравилось выжидать, и в конец света он не верил. И в сны он верил только в самые необычные например, с мужчиной и шариком ртути на его мизинце или в те, которые совпадали в его взглядами. О конце света, например. Этот сон Тодхаузен не забыл.
Во сне вместе с какой-то незнакомой женщиной он сидел, как в кино, на маленьком диванчике и смотрел через окно на улицу. Необычно высокое окно со сверкающими стеклами, не прикрытое шторами. За окном был не менее сверкающий ночной небосвод. И на нем среди других звезд медленно вращался земной шар. Тодхаузен помнил странное ощущение - на блестящий шар он смотрел, как на собственное тело, от которого ему удалось освободиться. Шар вращался, незнакомая женщина рядом с ним шуршала конфетными бумажками и чавкала. Внезапно откуда ни возьмись на шар понеслась яркая комета. Женщина вскрикнула и уткнулась лицом Тодхаузену под мышку. Тодхаузен смотрел на комету как завороженный. Это была невиданной красоты картина, и он не возражал, если бы так выглядел конец света. Конец избранных. Женщина у него под мышкой зажимала уши руками и визжала. Она мешала ему наслаждаться неописуемо прекрасной действительностью. Не долетев совсем чуть-чуть до блестящего шара, комета вдруг выгнула спину, точно кошка, пронеслась мимо ленивой Земли и умчалась в неведомые дали. На усыпанном звездами небосводе все так же медленно вращался блестящий шар. Устав бояться, женщина снова обратила лицо к окну. От счастья она громко шмыгнула носом, вытащила платок и еще громче высморкалась. Похоже, именно от этого так диссонирующего со сном звука Тодхаузен и проснулся. За миг до пробуждения он испытал разочарование оттого, что ничего не произошло, как от кинофильма, конец которого его не удовлетворял. Но, открыв глаза, Тодхаузен забыл о чувстве неудовлетворенности, поскольку сон лишний раз доказал, как бесплодно думать о несбыточном, то есть - о конце света. Так что трудно определить, какой момент для какого дела последний. Нужно просто не сопротивляться. Особенно ритуалам.
