Денис Гуцко - Там, при реках Вавилона
- Столько сладкого жрут, а не толстые.
- Я бы побрился у этого, в холле.
- Да, и я бы побрился, если б не бздел - чик по горлу, и алес.
Было грустно от таких разговоров. И было непонятно, кто же из этих людей, что приходят с детьми к БТРам, бреются у виртуоза, сидят, развалясь, за круглыми столиками под круглыми тусклыми абажурами, неторопливо идут куда-то по мостовым, - кто же все-таки громит армянские дома?
Решетов лихачил, как автомобильный хулиган. Хищно похохатывая, падал грудью на штурвал и заявлял:
- Эх, я б сейчас въехал! Пусть какой-нибудь чурек на "Жигуленке" выскочит. А! Хоть какой-нибудь. Эх, я б его! В гармошку б! - И добавлял возмущенно: - То же мне, придумали беспорядки наводить!
До самих беспорядков ему, собственно, не было дела: "Да пусть хоть совсем друг дружку перережут", - но дембель, дембель-то все откладывался и откладывался, а беспорядки все продолжались и продолжались. "Второй месяц перехаживаю", - говорил он. Как про беременность.
Митя понял: здесь легче тем, кто злился, проще. Подогревая свою злость, Решетов отчаянно газовал возле открытых окон, густо окуривая их чадом выхлопов. Завидев на трассе пешехода или унылую арбу, запряженную вечно понурым, вечно усталым ослом, он сбавлял скорость и хватался за ручки, вращающие башню и наводящие крупнокалиберный КПВТ. Шутил. Пешеходы замирали, погонщики понурых ослов резко натягивали вожжи.
- Не ссы, Мамед! Патронов сегодня не дали, - заливался он, проносясь
мимо. - Погромщик х...в!
Эти дембельские шутки мучили Митю - будто в его присутствии влезли грязной лапой в чью-то развороченную рану: ух ты! как тебя расхренячило! Сам он так и не смог отрастить полноценную злость - старался, тужился, говорил вслед за остальными: "Сволочи, расстреливать их", - но не чувствовал ничего, кроме растерянности и промозглой, как осенний ветер, тоски.
(Тоски было вдоволь. Стояла бурыми лужами, наползала из-за бледного горизонта. Тоска животная, струной протянувшаяся откуда-то из желудка к ледышке луны. Тоска обессилевшей души. Тоска нежилых домов, пристально глядящая в тебя выбитыми окнами. Тоска погибших вещей. И в этом скачущем вдоль обочины
вороне - иссиня-черная, переливчатая. И в мокрой немой листве, и в неотвратимости, в неотвратимости, черт возьми...)
- О, сейчас бабку подстрелим! Та-та-та-та-та!
Митя краснел. "Нельзя, нельзя!" - но все вокруг смеялись: и Земляной, и Тен, и Бойча, и даже... нет, Лапин не смеялся.
- Эй, бойцы, у вас патронов лишних не найдется? - спрашивал дембель. А то тут один интересовался. По червонцу за пачку.
Никто, конечно, не воспринимал его слова всерьез. Отвечали:
- Давай твой бэтэр загоним. За стольник. Все равно он несчастливый.
Каждую ночь в расположившейся в горкоме комендатуре раздавались звонки:
- Приезжайте скорее. Здесь погром.
Они прыгали в БТР, машина неслась по адресу. Частенько там, куда они приезжали, мирно темнели окна, луна золотила стены.
- Адрес правильный?
- Да правильный, правильный.
- Опять нас н....ли?
Стояли некоторое время, вслушиваясь, и, оглушительно рявкнув двигателями, обматерив пустынный переулок, разворачивались обратно. А в это время в другом месте ярко вспыхивали крыши, звенели стекла. Били, крушили, выталкивали взашей кричащих женщин. Зверь погромов метался по Шеки дней десять. Потом выдохся, стал реже выходить на охоту. Через ночь, раз в неделю. Наконец, угомонился - некого стало громить. Оказалось, есть особые знания, как правильно спасаться от зверя. И удивительным образом они сохранились. Хранилось все эти годы - как прабабкины рецепты, как пыльный шкаф на чердаке, как туфли покойного дяди, - на всякий случай. Жили рядом, здоровались по утрам, вместе гуляли на свадьбах, говорили: "Как дела, брат?" - но лишь только послышалась грозная поступь, с первым же булыжником, влетевшим в окно, вспоминали, как и что делать.
Мужчины армяне сразу покинули город. Увозили и маленьких детей, младенцев с кормящими матерями. В битком набитых, просевших до земли машинах они уезжали на запад, в сторону Армении. Им не препятствовали - зверь жаждал не столько крови, сколько территории. Оставались женщины. То, что могло быть названо трусостью, было, наверное, наиболее рациональным в кривозеркалье погромов. Поскорее где-нибудь зацепиться, найти место для жизни и ждать своих - лучше, чем быть растерзанным у них на глазах. Женщин не убивали. Сбрасывали с лестниц, рвали одежду, плевали в лицо, но не убивали. Молодых девушек по вполне понятной причине старались отослать вместе с отцами. Тех, кто вынужден был остаться, прятали в подвалах. Погромы ввиду присутствия армии были поверхностны, делалось все на скорую руку, и до подвалов обычно не добирались.
По горкому ходили разных мастей офицеры. В холле проводились утренние разводы и зачитывались приказы. Стодеревский, назначенный Макашовым комендантом города, распекал лейтенантов и капитанов за небритость. Задумчивые особисты отпирали и запирали дверь приемной на первом этаже, куда они въехали вместе с сейфами, стопками папок и огромной топографической картой. Особисты мрачнели день ото дня: добровольной сдачи оружия, назначенной руководством, не получалось. Одна-единственная двустволка, изъятая у дряхлого старика армянина...
Дачу первого секретаря Стодеревский все-таки взял под охрану. Позвонили сверху. Он поставил туда самых бесполезных с его точки зрения - дембелей с "постоянки". А дембеля после караулов на даче зачастили в столовые и кафе. Братьям меньшим, пехоте (так уж и быть, они оборотили на убогих свои дембельские взоры), они травили складные байки про хоромы с коврами и какаду, которого они кормили перловкой со штык-ножа. А главное - про то, как на сон грядущий решил кто-то почитать из тамошней библиотеки. И вот он вытащил книгу, а из книги - мать моя женщина! - выпорхнул ворох четвертных... Пехота слушала, горя глазами, и глотала слюну. Им самим выпало караулить телефонную станцию, телеграф, газораспределители.
Но в том, что из трещин этого надломленного мира сыплются различные ценности, Мите довелось убедиться и самому. Его поставили охранять автопарк - БТРы на горкомовской стоянке. Рядом, возле незнакомого крытого "УАЗа" стоял чернопогонник. "Армянин", - заметил Митя и поглядывал на него с удивлением, будто на Штирлица из анекдотов: "Штирлиц шел по Берлину. Что-то выдавало в нем советского разведчика. То ли жизнерадостная улыбка, то ли стропы парашюта, тянущиеся следом". Сам чернопогонник, однако, вовсе не выглядел парашютистом в тылу врага. Был он немного печален, но совсем по другим причинам.
Ему хотелось спать и совсем не хотелось стоять среди транспортеров и грузовиков в такую мерзкую погоду. С низкого неба летела изморось, дуло и подвывало. Он то и дело задумчиво пинал покрышки "УАЗа". Было заметно по нему: Устав караульной службы мало что для него значит. Грея в пригоршне нос, он подошел к Мите.
- Ты ведь и так охраняешь... поохраняй заодно, а? - И кивнул в сторону грузовика. - Спать охота, сил нет. Я здесь совсем один, слушай! На всю ночь меня поставил, козел!
Простота и наглость его были очаровательны. Удовлетворившись неуверенным Митиным кивком, он бросил уже на бегу:
- Я здесь в актовом зале залягу, ладно? А если мой придет, позовешь, я тут как тут, скажу, в туалет ходил.
"Нам так не жить", - подумал Митя, проводив его взглядом. Чернопогонник убежал, а он послонялся мимо "УАЗа" и полез в кузов, спрятаться от противных игольчатых капель. Усевшись на продолговатый армейский ящик, в каких обычно хранят взрывчатку, снаряды - всякое военное имущество, - Митя сначала сидел, ни о чем не задумываясь. Сыпалась водяная пыль, сверкая и мерцая вокруг фонаря, дрожали мокрые листья. Но спустя некоторое время стало совершенно очевидно, что следовало бы ему узнать, какое такое имущество в ящике, на котором он сидит. "А вдруг взрывчатка", - уговаривал он совесть, приподнимая крышку... При виде содержимого совесть его завиляла хвостом и тихонько лизнула под сердцем. Митя выхватывал из ящиков салями, печенье, шоколад, красную икру... Совать было некуда, и он возвращал на место печенье и красную икру, чтобы запихать в карманы икру черную, ветчину, банки с ананасами, еще что-то в красивой упаковке, снова икру, колбасу, соленые огурчики... Из каски - вот ведь пригодилась железяка! - торчало, как из универсамовской корзинки.
В актовом зале его встретил дружный батальонный храп. Он нашел Земляного, растолкал его.
- Как? Уже время?
- Тсс, буди всех наших. Встречаемся за кустами у черного входа.
- Что такое?
- Жрать!
Вскоре, ковыряя в зубах спичками, они стояли в темноте между зарослями и стеной и подставляли лица прохладным каплям. Бойченко разглядывал пустые, только что ими опустошенные банки. Что-то в красивой упаковке оказалось туалетной бумагой. Они разделили ее, наматывая на локоть. Лапину достался самый короткий кусок. Сейчас, когда все было съедено, они поглядывали на молчаливого, как всегда, смурного Лапина с явным сожалением, что и его позвали на пиршество...
