Михаил Кузмин - Подземные ручьи (сборник)
Поющие фонтаны, разрезанные апельсины, из которых выходят живые полненькие девушки, смеющиеся статуи, карточные короли, города, обращающиеся в пустыню, маски, сосиски, газеты, кораблекрушения, голубые птицы, змеи, вороны, — все это, конечно, ошеломляло меня, но когда по картонному небу медленно поплыла зеленая звезда под волшебные ноты скрипок и запахло почему-то фосфором, — я почувствовал, как сильно я люблю Терцу. Я обернулся. Рот у нее был набит конфетами, и запачканную ручку она украдкой вытерла о розовую занавеску ложи. Она быстро поняла мой взгляд и, привалившись плечом ко мне, тихонько спросила:
— Тивуртик любит?
— Люблю, люблю! — воскликнул я почти громко, не обращая внимания на окружающую толпу.
Звезда степенно закатилась, скрипки взвизгнули, Терца зашелестела желтым шелком и надела маску. Я сразу перестал ее узнавать.
Вероятно, я очень глуп, так как до сих пор не могу привыкнуть к маскам. Белые бауты меня просто пугают. Все в них похожи на уток, и Терце приходится от времени до времени снимать маску, чтобы я удостоверился, что это — она, а не незнакомое привиденье, хотя говорит она не умолкая и даже поет, так что голос ее я могу отлично слышать.
Хотя на Амуре была не баута, а узкая черная маска вроде ленты по широким, придавленным сверху вниз, очень красным щекам, но самая толщина лица, карие мошеннические глаза в прорезе, курчавый золотой парик и руки, будто перетянутые ниточкой, — внушали мне ужас. Он был одет в зеленый камзольчик, колчан бренчал за жирными плечиками, крохотная треуголка ловко влеплена на левое ухо, и в руках он держал какую-то бумагу.
— Синьор Тибурцио! синьор Пенцель! — кричал он мне, паясничая и шлепая по вздутой ладони своим дурацким письмом. С виду он казался здоровым ребенком, но мне вдруг представился разбухшим карликом, который сейчас лопнет с зловонным треском.
Письмо было, действительно, ко мне от Эспера, и мальчуган — его слугою, на которого я никогда не обращал раньше внимания.
Здесь никто не думает, что делается в Париже. Глухие подземные волны не могут тем не менее не отразиться повсюду. Одни ли там масоны и безработные адвокаты из неудачников, как уверяют злые языки, я не знаю. Но добром это все вряд ли кончится.
Эспер просит прийти на свиданье в монастырь Антонии вместе с ним. Завтра приемный день. Терцина напросилась идти тоже, говоря, что эти посещения — место модных сборищ и что она никому не помешает. Там, действительно, отделенная от сестер и сироток решеткой, публика болтает, поет, пьет кофей, играет в домино и карты, лают под ногами собаки, и отдельные беседы совершенно заглушены шумом и гамом. Едва слышно бывает звон колокола, возвещающий о конце приемных часов.
Мы говорили с Терцой о старости. Признаться, разговор довольно неподходящий, да его, в сущности, и не было. Не успел я разинуть рот, как моя подруга хлопнула меня по губам веером и суеверно сказала:
— Что за разговор, сердечко? Мы состаримся, когда умрем. Понимаешь? когда умрем, не раньше. Разве ты видел в Венеции старых людей?
Но, очевидно, разговор этот запал ей в память, потому что в монастыре уже она сама начала.
Эспер с Антонией переговаривались через решетку около нас, не обращая внимания на народ.
— Видишь ли, Тивуртик… ты говоришь, старость… это вздор, немецкий вздор! никакой старости нет! Вообще все немцы — смешные люди! Я знала двух братьев, они были близнецы… Ты не думай чего-нибудь дурного… Я просто была знакома с ними… была еще девчуркой… И потом они были так похожи друг на друга, что мне было бы неловко, я бы никогда не знала, которого я люблю. Я удивляюсь, почему они не пошли в актеры. Знаешь, такие пьесы, где путаница, одного принимают за другого, они были бы неоценимы. К тому же они так любили друг друга, так ухаживали одни за другим, что всем было смешно и даже не узнавали, есть ли у которого-нибудь из них любовница. Но это все не то, что я хотела сказать. Я знаю много про них историй, но о такой братской любви я не слыхала и не читала. Хотя я вообще мало читаю. Разве газеты. И знаешь, почему? Выходит слишком много новых книг, все равно, всего не перечитаешь. Не правда ли?
Синьора прервала свою речь, так как ей подали мороженое. Я заметил, что уже несколько минут Антония больше прислушивалась к рассказу Терцины, чем к словам Эспера, что-то взволновало толковавшему ей громким шепотом. Когда подруга моя замолчала, Антония приняла вид, будто и не интересовалась нисколько нашей беседой. Напротив какой-то господин в темном кафтане, все прохаживавшийся мимо нас, выразил явное нетерпение узнать о дальнейшей судьбе близнецов. Приподняв шляпу, он сказал:
— Простите, сударыня…
— Чем могу служить?
— Я слышал… случайно… так… Не делайте выводов. Но мне страшно интересно, что же случилось с этими близнецами?
Терца не обиделась; рассмеявшись, она продолжала:
— Случилось то, что, вероятно, случится со всеми нами, увы! Один из них умер.
— Вот так история! — чмокнул губами незнакомец.
— Истории никакой не было, а если и была, то после смерти. Я это совсем не к тому говорю, что они были близнецами и красавцы оба, и пример братской любви… Я рассказывала синьору по поводу старости, к примеру…
— По поводу старости! скажите пожалуйста! — соболезнующе протянул темный кафтан.
Терце он не нравился, по-видимому. Проглотив последний кусок фисташкового мороженого, она сумрачно взглянула на нового знакомого и продолжала, обращаясь только ко мне:
— И вот, сердечко, один из мальчиков умирает. Они были еще молоденькие, почти мальчики, и, действительно, прелесть какие хорошенькие. Брат чуть не сошел с ума. Во время болезни, тот был уже без памяти, он все его целовал, причесывал, тер руки, шептал что-то на ухо. Нужно было плакать, смотря на такую любовь! Но тот умер. Тогда его брат предался неописуемой скорби и чудачествам: бился головой об стену, ложился спать в гроб с покойником, целовал его, тормошил, думая разбудить, бедняжка! наконец причесал его, напудрил, нарумянил, подвел глаза и брови, одел в лучший костюмчик и так отправил к Господу Богу.
Я видела: покойник лежал, как картинка, так что который остался в живых больше был похож на мертвеца. Да… Так вот этот немчик и в смерти не потерял молодости. Впрочем, он и так был молод, так что моя история, выходит, совсем не к месту, но раз уж я ее рассказала, все равно, обратно не возьмешь.
Терца помолчала, и как-то все кругом умолкло. Но синьорина, разговорившись, не скоро могла остановиться.
— Странная вещь! Брат его от горя стал заниматься магией и вызывать умершего. Не знаю, являлся ли он к ним… Ведь это большой грех, Тивуртик, тревожить покойников! Но он пришел ко мне, хотя, клянусь Мадонной, я вовсе не занималась магией и не думала о нем. Я и живых-то забываю. Говорят, что когда желудок не в порядке, то бывают галлюцинации, чаще всего видят котов и ежей под мебелью, но я была совершенно здорова, только дня два перед этим принимала слабительное… вдруг… Я спала. Просыпаюсь от треска, словно щелкнули табакеркой… В комнате горел ночник… Входит Ричардо (теперь я вспомнила, одного звали Ричардо, другого Эрнест), входит Ричардо, действительно нюхает табак, подходит прямо ко мне. Я подоткнула одеяло, перекрестилась. Говорит вежливо и тихо: «Простите, сударыня, что я вас беспокою. Передайте, прошу вас, Эрнесту, что я очень скучаю». Странный молодой человек! какое же веселье на том свете! Потом тем же маршем идет обратно и уходит. Я не спала.
— Что же, ты передала Эрнесту его слова?
— Милый Тивуртик, ты меня считаешь за дурочку. Они же были меланхолики и чудаки, экстраваганты. Если бы я передала Эрнесту, что брат его скучает, тот застрелился бы.
— Для компании?
— Ну да. Нет, я не зла. Я утаила. Притом меня самое воспоминание об этом как-то расстраивает. Делается не по себе.
— А что же, этот Эрнест счастливо жил после смерти брата? — раздался вдруг совсем близко голос Антонии. Она порозовела и словно слегка задыхалась. Рядом с ней, по другую сторону решетки, подвигался Эспер. Терца подняла голову.
— Эрнест? не знаю… Нет, впрочем, знаю… он скоро умер, но не убил себя. Так, просто умер, от болезни.
Казалось, от жизни и смерти неизвестного ей Эрнеста зависело решение Антонии. Она торопливо как-то выслушала ответ Терцы и вдруг, откинув белые лопасти платья, протянула через решетку обе руки Эсперу, который прижался к ним губами и лбом.
Перед Терциной, отступая задом, семенил господин в темном кафтане, не решаясь задать вопрос. Но она уже забыла, что сердилась на него, и улыбнулась. Тот, обрадовавшись, снял шляпу и, при каждом слове кланяясь и сгибаясь, заегозил.
— Сударыня, простите… не примите… пустое любопытство… О, нет!.. строгая наука… кто осудит? трое детей… ангелочки, если бы вы видели…
— В чем дело? — совсем развеселившись, спросила Терца.
