Якуб Колас - На росстанях
Лобанович приветливо поздоровался со стариком, преподнес ему пачку махорки. Базыль долго всматривался в Лобановича. Глаза не очень хорошо служили ему.
- Чей же ты будешь? - спросил Базыль.
Лобанович объяснил, чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал, а сейчас не узнал, потому что плохо видел.
- Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка, пусть даст ключ от лодки.
С Павлюком дело уладилось быстро, и минуты через две Лобанович сидел в лодке. Много пришлось ему помахать веслом и потратить сил, пока он приспособился править лодкой. Быстрая вода, широко разлившись из берегов, несла лодку вниз по течению. Временами на перевалах, где половодье бушевало с неудержимой силой и швыряло лодку, как щепку, приходилось налегать во всю мочь на весло, чтобы выбраться из небезопасных водоворотов. Переезд на ту сторону долины оказался не таким легким и простым, как казалось вначале. Наконец большая часть водного пути была преодолена. Ближе к полю вода текла спокойнее, а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением. Взглянув перед собой, он увидел Янку. Друг стоял возле самой воды, выбрав наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял шапку и замахал ею в воздухе.
- Ура! Победа! - кричал он, видимо имея в виду удачную встречу в "просторах".
- Не одна, а две, - отозвался из лодки Лобанович, вытирая рукавом потный лоб.
Лодка совсем близко подошла к берегу и носовой частью коснулась земли. Янка ухватился за нос и подтянул ее к себе, чтобы удобнее было вскочить в нее. Друзья радостно поздоровались. Несколько мгновений они молча вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка.
- Ну, что скажешь, мой живой афоризм?
- Нет на свете такого невеселого положения, в котором веселые люди не могли бы найти для себя веселья! - сразу ответил Янка.
XVI
Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты, разработанный приятелями.
Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было догадаться о его тайных хлопотах.
В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой.
- Пропали мы с тобой, брат Янка, - шутил Лобанович, - затмит нас Милевский своим сюртуком и бородой!
- Его бородой припечек подметать, - ответил Янка Тукала.
Все захохотали.
Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой.
- Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с Андреем! - воскликнул Янка Тукала.
- Ну, давайте песню!
- Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев поем все, хором! - не унимался Янка.
- Что ж, давай, - согласился Лобанович. - Как раз паша песня и есть волочебная.
Андрей откашлялся и начал:
Ходят волочебники без дорог.
Янка подхватил:
Они не жалеют ни горла, ни ног.
- Припев! - обратился ко всем запевала.
Помоги, боже,
Пошли нам, боже,
Христос воскрес
Сын божий.
Лобанович:
Ходят волочебники из дома в дом!
Янка:
А кто их не примет, того убей гром!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже,
Христос воскрес
Сын божий.
Лобанович:
Сбросьте, девчата, стесненья ярмо!
Янка:
Сегодня целовать вас нам право дано!
Все:
Помоги, боже,
Пошли нам, боже,
Христос воскрес
Сын божий.
Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением.
Привет вашей хате, дядька Тарас!
Не жалей горелки нам и колбас!
Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому:
Живи и красуйся, Трайчанский Базылек!
Вейся возле Наденьки, как мотылек!
Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет:
У Кузьмы Скоромного дом как сад.
Как цветов весенних, в том саду девчат.
Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во время налета на квартиру Садовича:
Есть в Панямони урядник-кощей,
Но мы не откроем его дверей.
Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на учителей земскому начальнику:
Есть в Панямони Брыль-старшина,
У него щенок есть - честь им одна!
Заканчивалась волочебная песня так:
Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора.
Добрым панямонцам возгласим "ура"!
Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни - Андрея Лобановича и Янку Тукалу - не один раз по-дружески награждали словами одобрения:
- А, чтоб вам пусто было!
Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил Милевский Адам:
- Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери просто чучела!
Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка Тукала:
- Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так, что и сюртука на пупе не застегнешь.
- Браво, Янка!
- Чтобы критиковать нашу песню, - сказал поощренный похвалой Янка, тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор.
Янку снова поддержали громким смехом.
Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза, выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая колокольня микутичской церкви.
Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни.
- Эх, хлопцы! - проговорил он. - Как хорошо было бы жить на свете, если бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему крылья!
XVII
Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех, о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать: "Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного - правды".
