Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)
— Еще раз — дурак.
— Чесноку сотня пучков…
— Чеснок — к черту!.. Э-э… бестолочь, братец! В солдатах служил?
— Не… браты служили.
— Вот потому дурак.
Через четверть часа договорились. По широкой мягкой улице повез свое добро Андрей к дому Алпатова, а Алпатов пошел в рыбный ряд за омулями.
Когда, лет двадцать назад, приехал сюда на службу из России Алпатов и узнал, что у командира полка одиннадцать человек детей, он говорил молоденькой жене, Руфине Петровне:
— Руфа, представь (испуганно) — одиннадцать!
— Черт знает что! — отозвалась Руфа.
— Одиннадцать! Нет, как тебе покажется, а? (Возмущенно.) Одиннадцать!
— Черт знает что! Какие же? Мальчики? Девочки?
— Разные… И мальчики и девочки. Нет, подумай (насмешливо): одиннадцать!
— Черт знает что!
Теперь у самого Алпатова было девять человек — и мальчики и девочки, — и Руфина Петровна ходила тяжелая десятым, а еще не было ей и сорока лет.
Сибирь — большая, богатая: сто рублей — не деньги, триста верст — не расстояние. Жили плотно, хозяйственно, не торопясь; рожали детей, питали, заселяли пустыри, насколько были в силах.
Поезд в полях — июнь, жара, — кто встречает его с зеленой трубочкой флага у затерянной в глуши будки? Сторожиха, худощекая, корявая, черная от солнца баба и, конечно, с высоким животом. Поезд в лесах на севере, где дороги мостят плотами из бревен, осень, туман, непролазная дичь, и опять то здесь, то там — будка, «свободен путь», и опять вздутый бабий живот храбро торчит, раздвинув полы полушубка; и в пустых Закаспийских степях, в феврале, и в мае, и в октябре, вечно стоит на посту этот высоко торчащий живот и зеленый флажок над ним: путь свободен. Так из года в год, сами вызывая к жизни жизнь, заполняются пустые просторы.
Сидел на кухне Андрей, пил чай, рассказывал Алпатову, откуда взялся медвежонок.
— Была у нас пара лошадей — Соловой да Серый. До чего дружны были — страсть: с жеребят в паре. В луга, летнее дело, пустишь — вон какие спины наедят — желоба!.. Случись раз — в этим месяце, в августе — задрал Михал Иваныч Серого, а Соловой убег. А мы — нас четыре брата — хорошо это дело не разузнали, — может, жиган какой увел, летнее дело — шпана бродяжит… Солового беречь бы, а он тоскует без Серого, не ест, тоскует, голос подает… Со скуки так и ушел, на то же самое место убег; задрал и его, стало быть, Михал Иваныч. Тут уж мы их разыскали обех: здесь Серый, какая остача, лежит, здесь подальше Соловой, мошки на нем — туча… Жалость взяла. А нас четыре брата: Пармен, Силантий и, значит, Иван еще, да я… Сердце взяло!.. Топоры брали, так умом-то думаем: он еще на то место прибудет, может, еще ему кака лошадка… Ждем. Так к утру дело — фырчит, лезет. А у Ивана ружьишко было — дрянковато, на рябцов когда, дробовое… Он его лясь дробью!.. Как выходил, стало быть, на полянку эту, — он его лясь!
— Так что же он его дробью с дальней дистанции, какой же смысл в этом? Вот дурак.
— Нет, он не то дурак, а это, чтобы озлить: он бы человека учуял, гляди, опять задним ходом в дебрь — ищи его. Вот хорошо. Михал Иваныч наш на задние лапы вскочил, в рев, на нас целиком, головой мотает, — в голову он его, Иван, а мы с топорами. Иван опять все поперед всех: поперек лапы передней топором его — лясь!.. Ему бы отбечь посля, а он норовил его, стало быть, по другой лапе… Кэ-эк сгреб его, Ивана, лапой этой за плечо, значит, сгреб, а Пармен у нас до чего здоров! Осерчал: бросай, ребята, топоры, мы его голыми руками задавим! Топор, оголтелый, положил, кэ-эк уцопит это место за шею — нет, врешь! Нет, брат, врешь, стало быть!.. Михал Иваныч туды-сюды головой, туды-сюды мотает, а лапами орудовать если — ему нельзя и дыхания нет, и Пармен уперся это быком, с лица весь кровью залился, а Силантий смотрит — язык без путя болтается, он его, Михал Иваныча, за язык — так и вырвал… Я уж в это дело не встревал — вдвоем задавили. Я только Пармена не послушал, топором по боку два раза, как у него самый окорок игде — туда. Поранить нас всех поранил: Ивану — ну, это уж он сам бестолков, — ему он плечу повреждение сделал, ну, ничего; Силантий, опять, об клык напоролся; Пармену он клок волос с кожей содрал — ничего, зажило; а мне вот так когтем по ноге — пимы на мне были, — скрозь пимы черебнул. Так уж нас и звать стали: Деримедведи; всё были Силин да Силин, а теперь уж нам и названия другого нет: Деримедведь. Не то что, стало быть, он нас задрал, а что мы его задрали.
— Ну, ты это что мне заливаешь? Дурак. Хороший медведь так не дастся, дудки!
— Медведиха… Медвежонок откуда же? От ей. Другой был, — с сердцов его Пармен ногой затоптал. А этого уж я не дал. Я его молоком из мисы поил, — думаешь как? Он молошный.
— Какая же в тебе такая сила? — не поверил Алпатов. — Ну-ка, на, бери кочергу.
— Я не об том, что у меня сила: браты здоровы… Я так себе, я проти их заморыш.
— Садись на пол.
— В перетяги? — спросил Андрей. — Я ведь не об себе… — Поплевал на руки, ухмыльнулся.
Уперлись они с полковником нога в ногу; не успел крякнуть полковник, как поднял его с полу Андрей.
Осерчал Алпатов.
— Ты-ы, дурак, срыву! Зачем срыву?.. И взяться мне дай.
— Тут не в том дело — срыву; тут в чижельстве дело, — усмехнулся Андрей. — Выхожу я пуда на двое легче и то сижу.
Опять уперлись нога в ногу. Потянул Алпатов — ни с места Андрей, потянул Андрей — повалился на него Алпатов.
Повар Мордкин кашлянул в кулак и отвернулся, Хабибулин цокнул и покрутил головою, а Андрей взял кочергу под мышку:
— Вот, как клюки не жалко, я из нее фертик сделаю, жалаешь?
Перегнул ее в дугу, связал в узел и концы закудрявил.
— Вот и фертик… Ведь как-никак из тайги домой по двенадцать пудов чувалы с орехами таскаем… Как это тебе?.. Шуточки?..
Любил силу Алпатов. Усадил его еще и обедать, напоил водкой. Хабибулин при нем вымыл в корыте медвежонка в теплой воде с казанским мылом. И Руфина Петровна, прочная в кости дама, снисходительно смеялась над ним: так забавен был мокрый, головастый, отбивающийся лапами, по-ребячьи фыркающий звереныш. Приказала только обрезать ему когти покороче. Обрезали. Заспорили со всех сторон дети, чей будет медвежонок: семилетнему Мите, восьмилетней Оле, и Наде, и Пете, и Виктору-кадету, и пуще всех малышам — Ване и Варе — всем хотелось присвоить медвежонка. Решил Алпатов, что будет он божий. Назвали его коротко — Миш.
IIЯ далек от мысли рисовать сложную жизнь алпатовского двора, где поселился в новой березовой конуре медвежонок. Двор был обширный, обнесенный плотным забором, утоптанный крепко, обставленный птичниками, конюшней, коровником, каретным сараем; на всем этом легли тяжело слоеные крыши из розовых новых сосновых обапол, скребли куры — лонгшаны, важничали тулузские гуси, крякали утки — белые с красными мозолями над клювом, болмотали индюки белые и серые, — много скопилось крикливого земного добра. И собаки были: Шарик, Куцый, Барсук, Лягаш, Джек и Мэри; и было где кучеру Флегонту проводить пару дышловых лошадей, не особенно породистых, но рослых, дюжих и подобранных тщательно под масть — вороных, белокопытных; два белых копыта у одного, три у другого.
Иногда появлялся из дома кот Повалянушка, серый огромный, туземный кот — тринадцати фунтов весом. Староват был — все больше спал: подсунут ему мягкую подушку, и дрыхнет котище, положив круглую голову на лапу. Но иногда, когда солнышко, тепло, воробьиный гам, важно выходил промяться, шипел и фыркал на собак, и когда отставали, усаживался на крыше и озирал все кругом веще и хмуро.
Джек и Мэри были старые болонки со смышлеными мордами, обе белые, с черными глазенками. Лаяли звонко, но с достоинством, незаметно усвоенным от Руфины Петровны, и ровно столько лаяли, сколько нужно было: постигли такт. Везде шныряли бойко, ко всему принюхивались, приглядывались деловито — были как ретивые ключник и экономка. Ежегодно приносила Мэри белых курчавых щенят, и раздаривала их Руфина Петровна сначала полковым дамам, потом посторонним: по всему Аинску завелись белые болонки.
На Барсуке, приземистом жилистом псе серой шерсти, катались Ваня и Варя: была колясочка и сани с веселыми красными разводами; с Лягашом, глуповатой желтой вислоухой собакой, ходил поблизости в тайгу на охоту Виктор-кадет; а Шарик и Куцый были без особого назначения дворняги, и один от другого отличались только длиною хвостов.
Медвежонка, когда появился он на дворе, осели было — заступились дети, Хабибулин и сам Алпатов; отстали. А медвежонок малый, осмотревшись, устроился важно, тепло и хозяйственно, точно и отцы его и деды век свой прожили в березовой конуре. По двору прошелся не спеша, на все поднимая свой внимательный черный пятачок, кое-что потрогал лапой. На кучера Флегонта, сурового солдата из сибирских молокан, посмотрел беспомощными щенячьими зелеными глазами, и Флегонт, пынявший сапогом собак, потрепал его по пушистой холке любя и угостил хлебом.
