Михаил Пришвин - Цвет и крест
Казалось бы, места довольно и для всяких жильцов, но попробуйте тут снять себе квартиру, это будет, наверно, труднее, чем в Москве: ведь дом – это для кустаря всё, и как у настоящего художника есть непродаваемая мечта, которую он бережет для себя, так и у кустаря свой собственный дом.
Особенно трудно было устроиться именно в этой деревне, составленной почти исключительно из прежних удачливых кустарей, хозяев мастерских. Жильцы этой деревни – страшные вестники грядущего наводнения жильцов из городка, в котором уже совершенно нет квартир.
Жильцы – это как бы одна партия, хозяева – другая. Мне, как жильцу, конечно, ближе они, и я расскажу о своей партии.
Прасковья – жилицаЭта женщина носит нам каждый день две кринки молока, она чуть ли не единственная в деревне занимается только земледелием. Другим земледелие невыгодно, кустари пашут с неохотой из-за страха перед неустойчивостью сбыта обуви. Иные для земледельческих работ держат «казачку», что тоже невыгодно. Только в сенокосе все кустари бросают башмаки, и это спасает их от окончательного разрушения своего здоровья. Еще есть земледельцы-старики, которые не могут шить башмаки по слабости зрения. Даже на глаз, без всякой статистики видно, что эти старики бодрее молодых. Так вот и Прасковья-жилица, старуха шестидесяти пяти лет, а все сама пашет, сеет, убирает хлеб, все сама. У нее были дети, вырастали, помогали и отходили на свое отдельное житье, один пропал в Красной Армии. Был у нее и муж, но бросил ее с детьми, сошелся с другой, пробовал вернуться, но Прасковья его больше к себе не пустила. Взялась она за жизнь не в своей деревне, а вот здесь у нас как жилица, да так вот и вся жизнь прошла, но память деревенская крепка: и посейчас Прасковья называется и признается как жилица.
Раз уже человек занимается земледелием, то хоть сколько-нибудь земли, все ее не хватает, потому что каждому хочется, чтобы земля была получше и поближе к дому. Со старухи же на седьмом десятке и спрашивать нечего, если глаз ее метится к запущенному участку усадебной земли какого-нибудь кустаря. Попросится у него попахать, тот согласится. Старуха подымет новь, соберет урожай. А хозяин смотрит на нее из окна и рад-радешенек: когда самое трудное сделано, земля стала мягкая, он отбирает ее у старухи и обсевает сам для себя. Тогда Прасковья начинает у другого, и другой хозяин поступает совершенно, как первый. Из этого получается что-то вечное, и Прасковья, не в пример нам, другим легким жильцам, жилица вечная..
«Бандит»При моем домике, в котором я теперь живу, есть избушка, вроде бани, по правде сказать, очень скверная и такая дырявая, что в иных местах между венцами можно руку просунуть, а внутреннее пространство было занято на три четверти глупой огромной дымящей печью. Но в домике перегородки не доходили до потолка, там невозможно было уединиться от своих буйных ребят. Избушка разрешала все трудности моего положения; это мой писательский кабинет. Все это мне пришлось рассказать на сельском сходе, потому что в этой избушке с женой и ребенком в то время жил человек, которого все называли бандитом.
Изложив все о необходимости иметь кабинет, я сказал, что домик могу снять только с избушкой, но вот там сидит человек..
– Ничего, – ответили мне, – его через две недели расстреляют. И кто-то шепотом рассказал мне о каком-то его темном деле с ограблением военного склада.
– Непременно расстреляют, – сказал этот человек.
– А если простят? – спросил я.
– Тогда сошлют.
– Нет, если совсем оправдают, может быть, он совсем и не виноват, бывает же так. В таком случае, кто будет его выселять, вы или я?
– Мы выселять не будем… да не беспокойтесь, верное дело. Через две недели ему будет крышка.
Конечно, я понял, что мною пользуются для выселения неудобного жильца, вышибают клин клином, но желание иметь отдельный кабинет было так сильно, что я согласился и подписал договор.
Правда, на другой же день «бандит» уехал в Москву на суд, а его жена, как мне передавали, стала уже складываться, перебираться на житье к матери. Но не успела она собраться, как вдруг возвращается «бандит», очень веселый, совершенно оправданный.
Так я и попался в ловушку, заплатив вперед за целый год.
Заливное из судакаВ одном журнале я уже подробно писал об этой жилице, что она называется монашка или сестрица, что она предсказывает судьбу людей, раскрывая Евангелие, помогает укрываться беременным девушкам и часто спасает внебрачных детей. В отношении извлечения средств существования эта высокая, живая старуха очень хитрая. Дальше все сказка. Сюда она пришла будто бы из темного леса, где какой-то «святой» человек, умирая, благословил ее на житье в его келье. Там она будто бы и жила до революции. Однажды в ее часовенку пришел большевик, страшный рыжий человек, лампады все загасил, растоптал ногами, расшвырял всю часовню по бревнышку, сжег иконы и книги. Одним словом, глупая поповская выдумка. Так вот эта старуха далеко прославилась своими гаданиями, и у нас она, наверно, тоже имела бы очень большой успех, если бы не теснота, если бы она для своего творчества могла иметь обеспеченное уединение. Поселилась она в точно такой же зимовочке, о которой я мечтал для своего, тоже уединенного, писательского дела. Но хозяева ее, хитрейшие люди, следили за каждым ее шагом, встречали и провожали, выспрашивая каждого приходящего к ней человека. И, разузнав всю подноготную, опасаясь как бы не вышло им чего худого от этой старухи, стали ее притеснять и выживать. Но старуха упорно боролась. Я еще в прошлый год записал себе первое возникновение легенды о прокуроре. Во время одной очень сильной атаки хозяев с целью выселить гадалку немедленно она вдруг заявила им, что сегодня с вечерним поездом приедет из Москвы ее крестник, главный московский прокурор. Хозяева оробели. А вечером гадалка встречает у себя прокурора, беседует с ним на два голоса, сама громко жалуется ему на хозяев, прокурор же тихо поддакивает: «Подожди, подожди, я им покажу!». Так всю ночь беседовала, а с утренним поездом еще в темноте отправила прокурора в Москву и сама его на вокзал проводила.
Действие ночного диалога было чрезвычайное: не только квартиру оставили старухе, но даже лошадь дали дров привезти из леса. А мы долго еще смеялись по поводу того, как она одурачила хозяев своим несуществующим прокурором. Но вот самое интересное дальше, что происходит в течение года моих наблюдений. Чем больше старуха пользуется легендой о прокуроре, тем больше она сама верит в него, а хозяева привыкают и перестают бояться. Ведь у хозяев накопляется все больше и больше фактов против старухи, они тоже со своей стороны могут кое-что доказать прокурору.
Развязка вышла как раз через год, в день именин сестрицы. Конечно, на именины крестной должен был приехать и прокурор с разными другими важными лицами судебного мира. От нас была взята вся посуда. Все свои съедобные сбережения старуха пустила в ход на изготовление прокурорского обеда. Помню, огромную роль в этом обеде играло заливное из судака. И вот что удивительно, ведь это у нас в доме готовилось заливное, мы же знали всю историю возникновения легенды о прокуроре, между тем во время приготовления судака монашка несколько раз повторила: «Он (прокурор) еще маленьким мальчиком больше всего любил это заливное из судака».
Да, старуха в это время верила, что прокурор к ней на именины приедет. Но хозяева до того обнаглели, что, улучив время, когда монашка пошла на вокзал встречать прокурора, дочиста съели все заливное из судака. Из-за этого «заливного» скандал был ужасающий. Старуха прокляла дом и сама добровольно на другой же день исчезла в какую-то другую страну творить свои призраки.
Старуха удалилась, конечно, потому, что оскорблен был уже сам прокурор.
Костяная яичницаСлесарь Томилин, как страстный охотник, горой стоит за меня. Его положение как жильца самое прочное, потому что мастерство его полезно в деревне. Однако деревенская молва не пощадила и слесаря. Известно, что куница любит зимой попробовать дикого меда; сунется в рой, пчелы все на нее, она – в снег, поморозит пчел и обеспечит себя на всю зиму сладостью. Томилин, охотясь за куницей, сделал это открытие и стал таким способом каждую зиму через куниц запасаться медом. Кроме меня, в деревне этому никто не верит, и все считают Томилина вором специально медовым. За эту славу Томилин имеет на общество такой зуб, что не побоится другой раз и правду в глаза сказать.
Есть еще жилец Жук, хотя и башмачник по ремеслу, но не здешний: все делает на клею, скоро, продает сделанное дешево на базаре и тут же вместе с женой пропивает. Таких мастеров называют «художниками». Живет этот Жук в такой завалюшке, что в дождь может спасаться от мокроты только в печке. И, собственно говоря, живет именно в печке. Ко мне питает уважение безмерное.
