Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)
В номере хотел было уснуть он — не мог: рядом кто-то пел визгливым голосом, потом уныло пилил на дрянной скрипке; где-то за окном пищал котенок, очень жалобно и длинно. Клопа на стене увидал Антон Антоныч — позвонил. Вошел коридорный — щекастый малый.
— Это что? — указал Антон Антоныч пальцем.
— Думаете, клоп? Нет, клопа у нас и звания нет, — ответил коридорный.
— Так, а это же что? Ов-ца?
— Вот это? — Щекастый малый взял клопа в руки, самоотверженно помял пальцем и ответил: — Это — жучок. Даже клопом и не пахнет.
А ночью тот же малый суетился около Антона Антоныча, у которого бурно вдруг вспыхнула болезнь: стучало в голове кругами, сводило судорогой ноги, тошнило черной, как кофейная гуща, кровью.
И тяжело при этом было сознание, что он точно брошен — один и что для этого малого все равно, пожалуй: что жучок, что клоп, что он.
XXIVКогда, на другой день, сидел Антон Антоныч в приемной врача по внутренним болезням, показалось, что было уж это с ним раньше, хотя он не болел и не лечился; и только потом, когда присмотрелся он к длинной комнате с плетеными диванами вдоль стен и столами, на которых навалены были альбомы с картинами, — он вспомнил: судили его. Кроме него, в приемной было еще двое: молодой, бледный, редковолосый священник с длинным лицом, и рядом с ним — пышная матушка, сидели тихо; за белой дверью в кабинете доктора что-то говорили двое — строго и тихо; вошла служанка в белом фартуке и чепце, опустила шторы на окнах и прошла обратно, ступая по белому половику на цыпочках — четко и тихо.
Было пять часов вечера, когда пришел сюда Антон Антоныч. Через четверть часа вышел от доктора какой-то сипло дышащий рыжий еврей, поднялся священник, волнуясь, и матушка, крестясь, тревожно следила, как он исчез за белой дверью. Хотел было подойти поговорить с нею о болезни мужа Антон Антоныч — может быть, как раз такая, как у него, — но был у нее такой торжественно-испуганный лик, что не решился Антон Антоныч. Он рассматривал какие-то виды Канады в продолговатом замасленном альбомчике, но трудно как-то было перелистывать: руки дрожали; он сердито стискивал их, заставлял быть прежними руками, а они непослушно дрожали. Сидела напротив матушка с тупым, незрячим лицом, пробивались сквозь шторы желтые лучи, дрожали руки — так минут десять. Отворилась дверь, вышел священник, взлохмаченный, с испариной на лице. Показался доктор в дверях:
— Следующий!
Поднялся и вошел к нему Антон Антоныч, и с какой-то странной мальчишеской робостью он смотрел на доктора, и взгляд у него стал, как у ребят, — упорный и острый. Захватил, точно зачерпнул его сразу всего глазами. Худ, костляв, черен, выбрит, как актер, курнос, веки не по глазам, коротки, как у зайца, отчего выпучены влажные глаза, губы толсты, череп откинут и гол, суетятся руки в рукавах белого халата, и, когда говорит он, глухо бубнит скороговоркой: бу-бу-бу.
И сразу же все, как в суде: имя? Занятие? Сколько лет?.. И все это вписывал он в толстую книгу, бойко скрипя пером.
Первый доктор, который подошел так близко к нему, так вплотную, — где-то далеко от него жил, учился, лечил кого-то, но, должно быть, было назначено так, чтобы он сказал что-то важное о его заболевшем теле, именно он, такой, какой есть, — бритый, губастый, курносый, с короткими веками… И вот он осмотрит его и скажет.
В кабинете стоял шкаф с блестящими строго сквозь стекла приборами, на столе лежала черная трубочка стетоскопа… Вспоминал Антон Антоныч ночь в номере, припадок болезни, писк котенка, свою покинутость, брошенность, жаль стало себя, отвечал подробно, как заболел он, и рассказал о суде. Доктор хотел узнать, отчего умерли его отец и мать, — этого он не знал: без него умерли, — но о своей болезни он вспоминал все, точно кто-то в нем жил незаметно, и отмечал даже дни, когда было лучше, когда хуже.
— Водку пьете? — спросил доктор.
— Да, пью… ну да, пью… Кто ж ее и не пьет?
— Нельзя вам, — строго сказал доктор.
Все время он смотрел на него длинно, по-жабьи, а спрашивал коротко: бу-бу.
— Нельзя?.. Да я и сам замечаю, признаться, что мне от водки хуже… Что ж это за болезнь такая есть, доктор? — спросил Антон Антоныч вкрадчиво, как ласковый мальчик.
— После еды больно? — спросил доктор. — Сердце здоровое?.. Разденьтесь.
И потом он долго выстукивал его, заставлял глотать и слушал; потом приказал разинуть рот, объяснил, как держать голову, и, точно шпагоглотателю, ввел ему в глотку длинный зонд, от чего стало внутри больно и трудно, и, вынув его, ни о чем уже больше не спрашивал. Вписывал что-то в свою книгу, а Антон Антоныч вытирал проступившие от усилий слезы и думал, что вот он теперь знает о нем все. Осмотрел Антон Антоныч его снова, тщательно, точно боясь пропустить хоть одну точку, и спросил так же, как прежде:
— Что ж это за болезнь может быть такая, доктор?
— Болезнь?.. — Доктор посмотрел на него искоса, и заметил Антон Антоныч, как левый глаз его задрожал вдруг часто от внезапного тика, и слезливым каким-то стало все бритое худое лицо, и чтобы скрыть это, отвернулся доктор, потом, оправившись, сказал строго:
— Болезнь серьезная…
— А-а?.. Вот! — удивился Антон Антоныч и тут же добавил: — Ну да, конечно ж серьезная, как она мне дыхать не дает, — это я и сам вижу… а… как же она…
— Порошки будете принимать, — перебил доктор. — Кислого нельзя, горячего нельзя, ни водки, ни пива нельзя…
— Да-а?.. Ну, так, пожалуй, ничего и не останется?.. Что же можно в таком случае?
— Молоко можно, яйца, мясной бульон… — говорил доктор убежденно, рубил отрывисто и уверенно, точно бил палочкой в барабан: нет музыканта уверенней барабанщика. Прописал какое-то вино, которое нужно было пить чайными ложками.
Но все, что говорил он, было не то, что хотел узнать Антон Антоныч. Нужно было узнать только одно: как называется болезнь и насколько она опасна; поэтому он спросил:
— И так что при таком лечении когда же приблизительно я должен быть в своем виде?
— Это… трудно сказать когда, — ответил доктор.
— Да вы… Да режьте ж правду-матку, не бойтеся! — раздраженно крикнул Антон Антоныч.
— А вдруг зарежешь? — спросил доктор, не улыбнувшись, и добавил: — За границей вам могут операцию сделать, у нас — нет.
— А если не сделать операции, тогда как? — упавшим голосом спросил Антон Антоныч.
— У вас опухоль в пищеводе, — сказал доктор. — Эта опухоль может рассосаться.
— Как так?
— Уничтожиться от лекарств, поняли?
Антон Антоныч посмотрел на него внимательно и понял, что он знает о нем что-то важное, но не скажет ему, — ему, которому это больше всего и нужно знать, — вдруг не скажет. И чтобы обидеть его, он спросил, насколько мог ядовитей и задорней:
— А вы сами у кого лечитеся, господин доктор? Или тоже и вам, может быть, за границу нужно? — и намеренно несколько раз подмигнул он левым глазом, чтобы показать, как дергался у него этот глаз. И приятно было видеть Антону Антонычу, как покраснел и еще больше выпучил глаза доктор и открыл рот, обнажив зубы с белыми деснами.
— Это… что значит? — спросил доктор.
— Нет, а все ж таки? — неожиданно весело сказал Антон Антоныч и добавил: — И не такой уж вы богатырь телом, совсем даже нет, можно сказать!..
Доктор дождался, когда Антон Антоныч уплатил ему за визит и взял рецепты, и так как больше не было никого в приемной, сам вышел провожать его в переднюю, и здесь, в полутемной, узенькой комнате, стоя лицом к лицу с ним, спросил, стиснув зубы:
— Вы здешний?
— Нет, — ответил Антон Антоныч, — проезжий.
— Приезжий?
— Про-езжий… проездом я здесь, так как дальше еду, — ну?
— Ваша болезнь…
Остановился и стоял, курносый и загадочный, с сумеречной зеленью на лице.
— Ну? — спросил Антон Антоныч.
— Называется — рак пищевода… Если вам так сильно хочется это знать — так вот! — и, оставив Антона Антоныча на пороге, задом вошел в дверь — безволосый, худой, пучеглазый и весь белый, как смерть.
Через день получил Антон Антоныч телеграмму от Елены Ивановны о том, что приговор суда кассирован сенатом, и, обрадованный и возбужденный, он тут же выехал в Анненгоф.
По дороге, в крупных городах, мимо которых ехал, он заезжал еще к трем врачам, и уже научился глотать длинный зонд и всех просил резать правду-матку. Никто не утешил; говорили уклончиво; прописывали порошки, капли, вино, которое нужно было пить ложечками после еды; и Антон Антоныч добросовестно ходил с рецептами по аптекам и в назначенные часы принимал лекарства.
Когда Фома, выехавший встречать его на станцию, увидел его, он удивился простодушно вслух:
— Чи вас там кормили плохо, барин? Да и похудели ж, страсть!
XXVВ октябре был назначен пересмотр дела при новом составе судей, но Антон Антоныч не мог уже снова поехать в тот город с широкими улицами, круглыми базарными площадями и садом, где переплелись бесчинно тополи с белой акацией. Он и по комнатам дома ходил уже медленно, осторожно выдвигая и неуверенно ставя ноги. Серые глаза впали, сухо блестели, стали большими и тонкими, обозначились скулы острыми маслаками, втянулись щеки; здесь и там — одна, другая, третья — высыпали четкие, как дороги зимой, морщины; и сгорбленный, непонимающий, притихший, глядя на свои желтые, высохшие длиннопалые руки, удивленно говорил Антон Антоныч:
