Ирина Борисова - Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы)
Он умер, и они с сынишкой взялись привыкать. В воскресенье они гуляли по тем же местам, только вдвоем. Гуляла она в новом пальто, но в нем же ездила теперь и на работу, потому что старое совсем что-то износилось, а покупать еще одно для прогулок стало ни к чему. Однажды в воскресенье образовалось много дел, и они с сыном никуда не поехали, а погуляли поблизости от дома, а потом и вовсе она стала выпускать мальчика во двор, как и в другие дни, а сама делала дела и поглядывала сверху.
Сын говорил ребятишкам: "Все равно все люди умирают. Вот и папа мой тоже. Другие умрут после, а папа уже сейчас", - втолковывал он, стараясь объяснить, что нет такой уж большой разницы.
Она тоже старалась представить случившееся с ней, как рядовое и обычное. Кто-то спрашивал на работе, как писать заявление на материальную помощь, и она объясняла, что надо писать причину, и сразу вставляла свою: "Вот у меня, например, муж умер, и я могла бы написать: "Прошу предоставить мне материальную помощь в связи со смертью мужа". Она говорила и вопросительно смотрела на советующегося, ожидая подтверждения, но где-то чуть-чуть надеясь, что тот вдруг возьмет и возмутится: "Что ты несешь? Как это муж у тебя умер? Обалдела что ли совсем?" Но никто не возмущался, все согласно кивали, и она, разочарованно посмотрев на них, принималась снова за работу.
Однажды сын попросил у нее санки. Не такие, как в магазине - на железных полозьях - эти у него давно были. Сын попросил маленькие, деревянные, чтобы таскать под мышкой и кататься, сидя на них на коленках, с горки.
Она пришла на работу советоваться. Работала она среди женщин, и толковых советов было мало, но кто-то все же раздобыл ей для начала красивую, красную фанерку. Она пошла во двор, нашла два маленьких брусочка, пошла к сторожу, попросила топор и принялась тесать бруски для закругления. Она била, топор соскочил по пальцу и сделал ссадину, но брусочки кое-как закруглились. Она приклеила бруски к фанере, сверху приклеила еще найденный в шкафу кусок зеленого сукна, чтобы теплее было мальчику сидеть, и получились разноцветные, хорошенькие санки.
И тогда она стала ходить от сотрудницы к сотруднице и всем их показывать, и все улыбались, хвалили ее и говорили: "Ну, вот видишь!" Они говорили это так, будто она прежде боялась, что совсем пропадет без мужа, а они ее с самого начала уверяли, что - нет, не пропадет. И она тоже улыбалась и говорила: "Ну!", будто - "ничего подобного, я и сама с самого начала говорила, что не пропаду".
А пальцы ее старательно ощупывали вещественное доказательство того, что она, действительно, не пропадает одна, пальцы трогали и оглаживали эту первую, сделанную самой мужскую работу, и в душе все холодело. Но она обошла еще с санками пол-отдела, а потом принесла их домой, сыну, тот запрыгал: "Ах, какие!", и тут она быстро пошла в ванную, открыла воду, задвинула задвижку, рухнула на пол прямо в углу и завыла.
Для молодых мужчин в теплое время года
Тамара Сергеевна опять ехала с ним. Каждое утро, когда ее вносило в автобус, Тамара Сергеевна, едва успев устроиться, оглядывалась и искала, едет ли он. В этот раз он сидел лицом к ней, она взглянула на него, он посмотрел тоже, и взгляд Тамары Сергеевны упорхнул, как бабочка, чтобы больше не касаться его лица, а кружить около.
Она заметила его впервые, когда однажды взялась за ручку сидения, а он встал и, улыбнувшись, взглядом пригласил ее сесть. Правда, вышел он на следующей остановке, но Тамара Сергеевна сидела, смущаясь и потихонечку надеясь, что он встал именно перед ней, желая, чтобы сел не кто-нибудь, а она. У него была внешность из тех, что всю жизнь нравились ей: весной к его крупному носу и подбородку очень шла клетчатая кепка, а зимой - седые баки выбивались из-под большой мохнатой шапки. Тамаре Сергеевне хотелось выглядеть пусть немолодой, но интересной дамой, и она старалась очутиться около него, задумчиво наклоняла голову и делала загадочный вид, а, однажды, стараясь быть как можно вежливее и интеллигентнее, тронула его за рукав толстого пальто и сказала: "Будьте добры, передайте пожалуйста". А потом, уже не глядя на него, подчеркнуто равнодушно ответила: "Спасибо".
Она могла бы уже уйти на пенсию, но не уходила, сознавая, как пусто и скучно ей будет без работы и без ежедневных поездок туда в одном автобусе с ним. Тамара Сергеевна никогда не была замужем, но почти всегда выбирала кого-то и думала о нем. Она влюблялась в начальника отдела - тогда он был ее однокурсником, в главного конструктора, когда он был еще просто конструктором, и в ведущего инженера Толмачева. Она превращала их всех по очереди во всевидящих, волшебных существ, с которыми нельзя разговаривать просто, а если заговорить, то они поймут ее влюбленность сразу и не простят, что она открылась им первая. Поэтому Тамара Сергеевна избегала каждого из них именно тогда, когда ждала от него чуда, ждала и надеялась, но всякий раз не дожидалась, грустила, уверяясь, что у нее и не может быть иначе.
Теперь на работе ее никто не интересовал особо, и она бравировала своим солидным возрастом. Она держалась независимо, дерзко глядела из-под очков, на голове носила растрепанный помпончик, заколотый гребешком. Приходя на работу, она вынимала нарукавники, натягивала их и усаживалась перебирать бумаги, прислушиваясь к разговорам, которые вели девчонки-лаборантки. Она относилась к ним понимающе-снисходительно, а они, посмеиваясь, переглядывались, когда Тамара Сергеевна на виду у всей комнаты одна делала производственную гимнастику, изящно разводя руками и тряся голубыми серьгами в длинных ушах.
Лаборантки выходили замуж, приносили свадебные альбомы, а вскоре и альбомы из дворца "Малютка", и Тамара Сергеевна умилялась, потом долго смотрела в окно, забыв про бумаги, но следующим утром снова ждала, снова оглядывалась в автобусе и застывала, увидев его.
С мужчинами она разговаривала уже без стеснения, хотя и вскидывала голову по-особому. Раньше она краснела и отмалчивалась при Толмачеве, но теперь это было забыто, и Тамара Сергеевна смотрела на Толмачева с большой грустью, вздыхая и думая, что все проходит. Теперь она беседовала с мужчинами о книгах, об искусстве. Она слыла знатоком и с удовольствием обсуждала новинки, потому что вечерами бывала в театрах, на концертах, всегда покупала абонемент в филармонию. Но, слушая музыку, часто думала о нем, о ссоре с соседкой, о работе. Иногда Тамара Сергеевна забывала обо всем на свете после концерта или спектакля, это бывала редко, но в такие моменты у нее было просветленное, счастливое состояние, когда казалось, что-то понято, все хорошо сейчас и осталось совсем немного до того, когда все будет также хорошо всегда. Герои пьесы жили в ней, ей казалось, что и она живет где-то рядом с ними, в их другой, интересной жизни и, только входя в комнату, в душном, пропахшем одеждой и кухонными запахами коридорчике, она понимала, что всегда хорошо не будет... Она проходила на кухню, здоровалась с соседками и вступала в их разговор. Одна из соседок, интеллигентная старушка, расспрашивала Тамару Сергеевну о пьесе. Тамара Сергеевна рассказывала, но иначе, чем думала и чувствовала. Акценты она расставляла не на том, что ее больше всего привлекало - не на чувствах, а на интриге, и о любовных переживаниях героев говорила небрежно и насмешливо. Старушка слушала, резюмируя, что и Александринка и Мариинка стали не те. Вторая соседка не участвовала в этих обсуждениях, а бегала из ванной в кухню, громко распускала воду, проносила таз с бельем на кухню и ставила на плиту, задевая им Тамару Сергеевну и старушку. Когда она уходила, они оглядывались на дверь, и старушка начинала возмущаться, и Тамара Сергеевна с ней соглашалась, припоминая, что прошлой ночью вторая соседка тоже гремела тазами, а потом еще вздумала мыть пол. Старушка называла Тамару Сергеевну Тамарочкой и жаловалась, что соседские дети сломали замок и не дают никакой возможности отдыхать. Тамара Сергеевна сочувствовала, союзнически кивала, согретая пониманием и солидарностью, но, расставаясь, вспоминала старушкины слова о себе, однажды случайно подслушанные с лестничной площадки. "Ну, где ж ей вас понять? У нее ни мужа, ни детей не было!" - говорила старушка второй соседке и, вспоминая об этом, Тамара Сергеевна все же не могла не считать старушку своей единственной приятельницей, но душа у нее болела, и она начинала думать о нем, и ей казалось, что ей есть чем защититься от этих слов.
Однажды на работу принесли билеты на демонстрацию мод, и одна из лаборанток скорее в шутку спросила: "А почему бы вам, Тамара Сергеевна, не сходить?" Девочки ее шумно и весело поддержали, а Тамара Сергеевна, подумав, что в этот вечер все равно некуда деваться, взяла и согласилась, сказав, что пойдет, пожалуй, посмотреть, как шьют теперь зимние пальто.
Вечером она приехала в Дом моделей пораньше, уселась в кресло фойе и осмотрелась. Девчонки в брюках, в длинных юбках и такие же женщины, как она, с дочками, внучками и сыновьями прохаживались по фойе, поглядывая в зеркала. Наконец, открылись двери зала, и Тамара Сергеевна заняла место у самого помоста.
