Дан Маркович - ЛЧК (Записки старого человека)
Он тряхнул ушами - как будто поднялась в воздух стайка испуганных воробьев. Потянулся, зевнул. Верхнего правого клыка не было, остальные - в полном порядке, поблескивали, влажные желтоватые лезвия, на розовом фоне языка и нёба. Теперь он решил помыться. Шершавый язык выдирал целые клочья - он линял. Наконец добрался до хвоста - и замер с высунутым красным языком. Он потратил на умывание уйму слюны, стал совершенно мокрым, блестящим - и устал. Он убрал язык - и отдыхал. Затем встал и пошел осматривать квартиру. Хвост его был опущен и неподвижен, не так, как у нервного Криса, и только крохотный кончик двигался, дергался вбок, вверх... а сам он скользил, переливался, не признавал расстояний и пространства - он делал с пространством все, что хотел. Потом я узнал, что, понимая это свое свойство, он деликатно предупреждал, если собирался прыгнуть, чтобы не испугать внезапным появлением на коленях, или на кровати, или вот на стуле - передо мной...
Он пробормотал что-то - и теперь уже был на стуле. Он сидел так близко, что я мог рассмотреть его как следует... Да, он умел скользить бесшумно и плавно, чудесным образом прыгать, он был спокоен и суров... и все-таки это был не волшебный, сказочный, а обычный кот, очень старый, усталый от долгой беспокойной жизни, облезлый, со следами ранений и борьбы, и значит, не всегда уходил он счастливо от преследователей, не умел растворяться в воздухе, оставляя после себя следы спокойной улыбки... и не мог странствовать неустанно и бесстрашно, как Пушок... И я хотел верить, что именно он жил в этом доме давным-давно, вместе со мной, в этой квартире - и потому ему нужно снова жить здесь: ведь все коты стремятся жить там, где они жили, и не живут - где не хотят жить...
Наконец я очнулся - надо же его накормить. Отыскал старую миску - его миска? - и налил ему теплого супа. Он не отказался. Несколько раз он уставал лакать и отдыхал, оглядываясь по сторонам. Доев суп, он стал вылизывать миску. Он толкал и толкал ее своим шершавым языком, пока не задвинул под стул, и сам забрался туда за ней, так, что виден был только хвост, двигающийся в такт с позвякиванием. Наконец хвост замер, кот вылез из-под стула. Вид у него был теперь самый бандитский - морда отчаянная, рваные уши, глаза сощуренные, свирепые... Я посмотрел на портрет. Нет, он был совсем не такой... И почему он не подходит ко мне, не идет на колени?..
Потом, когда я привык к нему и привязался, я понял главную его особенность - он всегда был неожиданным и каждый день, даже каждый момент разным, и нельзя было предугадать, как он будет вести себя, что сделает...
Иногда он был похож на филина, который щурится на свет божий из своего темного дупла, с большой сильной головой и круглыми лохматыми ушами...
А иногда его треугольная головка казалась изящной, маленькой, а большие глаза смотрели, светились, как прозрачные камни, на черном бархате его лица...
Иногда он был каким-то растерзанным, бесформенным, растрепанным, с пыльной шерстью и узкими, светлыми от усталости глазами...
А иногда - блестящим, новеньким, быстрым, смотрел вопросительно круглыми молодыми глазами, и я видел его молодым, наивным и любопытным...
Но бывал также брюзглив и тяжеловат, волочил лапы, прыгал неохотно долго примеривался, днем не вылезал из своих укромных мест в подвалах... он был осторожен... Зато по ночам неутомимо обходил свои владения, двигался плавно, все обнюхивал, все знал, обо всем слышал - и молчал... и вокруг него возникали шорохи и шепот, и возгласы испуга и восхищения провожали его среди загадочной ночной жизни: "Феликс... Феликс-с-с идет..."
Вот именно, он всегда был разным, и я мог смотреть на него часами как он ест, спит, как двигается,- он восхищал меня.
А пока кот был доволен осмотром, сыт и захотел уйти. Он встал и подошел к двери, остановился, посмотрел на меня. "Феликс ты или не Феликс приходи еще..." - я открыл перед ним свою дверь. Он стал медленно спускаться. Я шел за ним, чтобы открыть входную дверь, но он прошел мимо нее, свернул к подвалу и исчез в темноте. Я зажег спичку, нагнулся - и увидел в подвальной стене, у самого пола, узкий кошачий лаз.
Феликс вернулся
На следующий день кот не пришел, и на второй день его не было, и в третий раз я ждал его - и не дождался. Может, он не придет больше?.. На четвертый день вечером я заснул в кресле и проснулся глубокой ночью от слабого шороха. Кот шел через комнату ко мне. Поднялся по лестнице, толкнул незапертую дверь и вошел... Он шел и смотрел мне прямо в глаза. Левый глаз светился багровым светом. Подошел, прыгнул - и вот уже у меня на коленях. Он стоял и рассматривал меня, вплотную приблизившись к лицу. Обнюхал бороду... И вдруг положил передние лапы на плечо, прижался к груди и громко замурлыкал. Теперь я узнал его. Он всегда меня так встречал. Я обнял его, положил руку на голову, погладил мягкую густую шерсть, черную с коричневатым отливом. Кот замурлыкал еще громче, просто неправдоподобно громко - ему нравилось, что его гладили. Над левым глазом был старый шрам, и зрачок на свету не сужался... видно, здорово ему досталось... Он поздоровался, снял лапы с плеча и стал топтаться, чтобы поудобнее лечь. Я гладил его. В правом боку обломок ребра торчал под кожей, но не причинял боли - значит, давно это было. А вот шрам на задней лапе довольно свежий, еще багровый...
Кот все мурлыкал, потом затих. Он был легкий, шерсть сухая, лапы старые, со стертыми подушечками - пока он засыпал, лапы бодрствовали, когти то показывались, то втягивались, видно, он всегда держал их наготове, свое главное оружие... а потом и лапы замерли - он доверился мне и спал, беззащитный уже, настоящим крепким сном. Он был горячий и согревал меня... Мы долго сидели так, я тоже заснул и проснулся под утро. Затекла, болела шея. Кот по-прежнему крепко спал. Вот, нашлось существо... Моя связь с этим домом, с квартирой оставалась слабой, призрачной какой-то, я попал в прошлое, которое не ждало меня, а жило своей жизнью, как умело. Я надолго забывал, не помнил, не вспоминал даже о том, что оставил, так уж я устроен, да и жизнь не позволяла вспоминать, а вот нашлось существо, которое все эти годы помнило. Как я ни уговаривал себя, что не виноват, что меня держали силой и прочее, о чем вспоминать не любил и попросту боялся... как ни убеждал себя, а комок в горле не исчезал: я все представлял себе, как он каждый день заглядывает в эту комнату и удивляется - в ней темно и пусто... потом появился странный человек, чужой - боится его и гонит... Я никогда не надеялся, что меня помнят, не хотел этого - пусть никто не мучается, пусть лучше забудут, а теперь я чувствовал, что ничем не могу искупить свою вину перед ним, и это было ужасно и необходимо мне. Теперь я никогда его не оставлю..,. А он тихо спал: жизнь пошла своим чередом, он победил и успокоился.
Я коснулся его головы, он сразу проснулся, вздрогнул, но тут же узнал меня - замурлыкал... потом спрыгнул на пол. Я покормил его и выпустил, и смотрел в окно, как он спокойно, слегка сгорбившись, пересекает дорогу и уходит в сторону оврага. Окружающая жизнь оставалась сложной: он понимал, что его ловят и следует скрываться, и никогда бы не подбежал к случайному человеку, как это сделал доверчивый Пушок. Но теперь ему есть куда вернуться. Я был нужен ему и радовался этому - ему хорошо, и снова ясно, что происходит. Он и раньше знал людей, которые кормили его и жалели... но они не хотели жить там, где только и нужно жить, и не сидели в том кресле, в котором только и стоит сидеть...
4. Летние хлопоты
Субботники
В конце мая было объявлено о начале добровольных субботников. Дом оклеили листовками, в которых сообщалось, что проявление доброй воли в столь ответственном направлении является почетной обязанностью всех граждан. Проект Бима все еще висел в воздухе, но это не имело значения: нашей добровольной обязанностью было расчистить площадку перед жэком - этот памятник или другой, а площадка-то все равно нужна. Анемподист упорно отстаивал свою идею: сверкающая на солнце стальная собака, светло-серая, размером с девятиэтажный дом, возвышается над конурой. По сторонам от нее из небольших ниш выглядывают лица жителей города, отдавших жизнь за торжество правого дела... Гертруда возражал против Бима. Он считал, что нужно строить памятник основателю учения, который, по его мнению, должен был выглядеть так: огромный вождь, ростом с девятиэтажного Бима, если тот встанет на задние лапы, идет к людям, в правой руке у него меч справедливости, а в левой - девять отрубленных кошачьих голов... он грозен и прекрасен, у него рыжие волосы... Вот это вызывало протесты, но Гертруда мудро рассчитал, что протесты стихнут, а памятник останется. Пока что побеждал Анемподист. Мне был больше по душе его проект, в нем чувствовалось что-то человеческое, хотя строить должны были собаку. Возвеличивание собственного пса могло дорого обойтись управдому, но его боевые заслуги пока перевешивали доносы Гертруды...
Наступила суббота освобожденного труда. Мы стояли на площадке перед дверью жэка, за спиной пустырь, холмистый от мусорных куч, место будущего монумента. Из двери выкатился в своем кресле на колесиках Анемподист. За ним тянулись провода - управдом никогда не расставался с пультом. Гертруда вкатил коляску на возвышение. Анемподист начал речь. У этого обрубка оказался сильный звучный голос.
