Семен Юшкевич - Ита Гайне
Ее не обманывали те трогательные слова, которые, являясь в чистом, оголенном виде в устах его посланника, только раскрывали пред ней алчность Михеля. Она знала, что приводит его не любовь к ней, не любовь к их ребенку, а нужда в ее грошах, в этих тяжелых грошах, святость которых он так же не пожалеет, как не пожалел ни ее, ни ребенка, и уйдут они в те же трущобы, на развлечения, бывшие для него дороже жизни. Она отказала ему в свидании и в другой раз, хотя Михель передал через мальчика, что ворвется в дом и исколотит ее до смерти…
Но уже шла вторая неделя ее службы. Душевная боль, происходившая от сознания, что и силы, и здоровье, и любовь отданы ею чужому ребенку, не совершенно, но все-таки утихала под влиянием будничной жизни, беспрестанно требовавшей внимания.
Те странные и возвышавшие ее чувства, когда, покоренная высшей любовью и состраданием, она пожалела чужого ребенка, тянувшегося к ней с такой доверчивостью и трогательной привязанностью, точно она была ему матерью, — те чувства тоже уже прошли, и долгий гнет своей родной боли понемногу начинал одолевать ее. Сидя подле ребенка, она находила некоторое облегчение в слезах, которые нужно было проливать так, чтобы никто не заметил, и тихо выплакивала свое горе пред единственным свидетелем-ребенком, бывшим, по ее мнению, главным виновником ее несчастия. Но она, даже желая, не могла уже обвинять и проклинать его, так как нечто более сильное в ней вытравливало ее ненависть к нему. И это более сильное были те несовершенные еще чувства любви к нему, которые, помимо ее воли, зарождались в ней и складывались, и связывали интересы ее, чужой женщины, и ребенка, которого она не родила.
От этого полусознания приходила новая боль, от которой она точно отмахивалась внутренне. Не злая от природы, скорее с сердцем, готовым посочувстовать, и руками, готовыми помочь, она ревновала себя каждый раз, когда позволяла сделать что-нибудь лишнее, но искреннее, по отношении к этому чужому. Везде и во всем ее преследовал собственный мальчик и первенствовал в ее мыслях, как невинная жертва, которую погубили ради счастья и довольства маленького барчонка, одаренного всеми благами жизни. Ее рассудок протестовал против чужого, но сердце становилось на его сторону, и от этой раздвоенности рождался страх одиночества, страх оставаться с глазу на глаз со своей давящей тяжестью. Постепенно она начинала жаждать сочувствия, желать души, в которую можно было бы перелить переполнившие ее горечь и страдания. Теперь она уже не особенно возмущалась Михелем, и все то дурное, что казалось ей бесчеловечным в первые дни службы, оправдывалось легко и без усилия, и слова, и мысли прощения приходили так быстро, будто вся голова ее была полна ими, и ничего другого в ней никогда не жило. По ночам, урвав минуту, она думала только о нем, и ей казалось, что все счастье, о котором она мечтала, сразу явится, когда она только положит свою голову ему на грудь и хорошо выплачется. Днем она не пропускала ни одной минуты из часа, чтобы не подумать о нем, не отдаваться сладкой надежде, что он сейчас придет, что, если не она даже, то ее деньги, как магнит, притянут его, как далеко бы он ни был от нее. И так она подвинтила себя, что когда он, наконец, появился (это было за два дня до того, как должны были ей принести ее собственного мальчика), она, как помешанная, едва устроив свою отлучку, полетела к нему. Двор был занесен снегом, и даже в подъезде, где ждал Михель, лежали сухие, как песок, кучи его. Ита издали узнала Михеля, по его привычке стоять, засунув руки в карманы. Она быстро пошла к нему, борясь с холодным сквозным ветром, бушевавшим здесь. Уже темнело, и на улице не видно было прохожих. Гайне подошла к нему с переполненным сердцем, не зная от волнения, что сказать, а он продолжал молча стоять, расставив ноги и спрятав руки.
— Присядем, — шепнула она, устраиваясь на дворницкой скамье.
Он сел рядом с ней, и по тому, как он сел, она поняла, что он страшно зол на нее. Но она чувствовала в себе такой запас хороших чувств, что нисколько не обеспокоилась.
— Почему ты не выходила? — спросил он сурово. — Если ты вкусно и много жрешь там, то ведь я не сыт от того. Так долго продолжаться не будет — знай это.
Ита на миг подумала, как она, в самом деле, хорошо ест, и, несмотря на то, что от его резкого тона вдруг остыла к нему, искренно пожалела его.
— Я этого не думаю, — возразила она, — и верь мне, Михель, что каждый кусок я обливаю слезами. Не потому только — поспешила она прибавить, — что ты не ешь, как я, — нет, я как-то разом оглядываю всю нашу жизнь и вижу, как оно скверно и ужасно у нас вышло.
— Это слишком длинно и интересует меня, как снег. Можешь есть даже столько, чтобы задохнуться, лишь бы я что-нибудь выиграл от этого. Если хочешь сладко жить, надо делиться.
Ита все больше охладевала к нему и не понимала, как она могла забыть характер Михеля, как она могла скучать и жалеть его. Вся ее радость, только что бушевавшая в ней, стихла, и осталась приятная мысль, что сейчас она не уйдет с ним, а вернется наверх человеком, хотя и подневольным, но человеком, который имеет собственную жизнь.
— Был ли ты у ребенка? — попробовала она переменить разговор.
— Мне незачем к нему ходить. Если же пойду, то помни, что это не будет с доброй целью. Я не забываю, что он из моего рта крадет восемь рублей.
— Разве не от тебя я стала беременна! — с горечью и раздражением вырвалось у Иты. — Не ты этого хотел? Чем же ребенок виноват? Подумай только, как он несчастен. Разве там его могут пожалеть? Разве та женщина пролила над ним хоть капельку крови? Вспомни, как он уже привык было к тебе и ко мне, как любил нас. Можешь ли ты желать мотать его деньги?
— Хорошо, хорошо, но все-таки можно было найти для него женщину и за пять рублей. Но ты такая бестолковая, что тебе ничего нельзя доверить. Как могла ты согласиться стать за двенадцать рублей? Как ты решилась платить восемь рублей за ребенка? Что ты обо мне тогда думала.
— Но я ведь тебе отдала все, что было в комнате, — ты прямо, Михель, без совести.
— Еще бы не отдала, — я давно бы уже запрятал нож в твоем боку! — сердито ответил он. — И еще скажу тебе, перестань меня раздражать. Дай мне денег.
— Бог с тобой, Михель, ты с ума сошел. Откуда же у меня деньги? Я ведь не ворую и фальшивых не делаю. Я отдала все, что имела.
— Много ты дала. Хоть бы не говорила. Два рубля, тоже деньги.
— Конечно, деньги, самые дорогие, какие только могут быть. Ты забываешь, как они мне достались. Эти деньги и в воде не потонут, а ты их выбросил на карты.
— Это не мое дело — не хочу знать твоих дел, — мне нужны деньги. За двенадцать рублей служить тебе не позволю. Можешь у меня умирать, чем получать такие гроши. Если же не потребуешь прибавки, распрощайся со сладким житьем. А к завтрашнему дню, чтобы было приготовлено три рубля.
— Мне негде взять, — произнесла вдруг Ита тихим голосом, чувствуя, что от страха у нее холод пробегает по спине, — я за месяц взяла уже и расплатилась.
Она внезапно свалилась со скамьи от удара в бок, и шаль слетела с нее, когда она сделала усилие встать.
— Перестань, — шепотом вскрикнула она, схватив его за руки, — ты ведь не дома! Могут увидеть. Зачем ты мучишь меня? Разве я хочу отказать тебе? Я бы даже душу мою отдала, лишь бы расстаться с тобой, разбойник!
— Еще получишь, если будешь разговаривать. Завтра я приду за деньгами.
Ита уже стояла, готовая убежать при первом его движении.
— Приду, — продолжал он. — Можешь украсть, если негде взять, и это будет лучше всего. А не достанешь, то так поколочу тебя, что месяц лежать будешь. Где живет мальчик?
— Вот этого, Михель, я не скажу тебе, — я-то все вытерплю, но ребенка тебе не дам. — Она запнулась. — Я думаю, что если ты зайдешь дня через два-три, я, может быть, достану деньги. Или возьму вперед, или займу у Гитель.
— Нет, завтра.
— Вот ты опять заупрямился, Михель. Ты такой странный человек. Вероятно, знаю же я, что назавтра не достану, разве мне не все равно, раз я даю тебе? Приходи, Михель, через три дня.
— Ну, хорошо, — смягчился он, — это совсем другие разговоры. Ты всегда должна рассердить меня. Я ведь вспыльчив и загораюсь, как порох. Крепко тебе бок болит? Нет ли у тебя хоть двадцати копеек, я еще с утра не ел.
Она знала, что он лжет, и теперь особенно противны казались его заботы о ней.
— У меня есть десять копеек, — сдерживаясь, сказала она, — и я тебе могу их дать. Вот возьми. — И сейчас же смягчилась и прибавила. — Если бы ты хотел быть человеком, Михель, то у нас еще была бы жизнь. Только бы начал работать…
— Не говори глупостей! — грубо оборвал он ее. — Ненавижу я твою работу. Это дело дураков: умный же без работы живет припеваючи. Прощай — через три дня приду. Увидишь ребенка, поцелуй его.
При слове ребенок, она не выдержала и заплакала. Тут близко как будто лежало ее счастье, и как невозможно было его иметь. Тот же Михель, но только с другим характером, — и все могло бы перемениться. И как будто был человек подле нее, и не было его. Она плакала, отвернувшись от Михеля, чтобы не дать ему посмеяться ее слезам, но сердце ее еще больше окаменевало. Не было и признака того разрешения накопившейся боли, о котором она так мечтала, в ожидании мрка.
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
