Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
– Что это, вы хотите писать ей, Павел Михайлыч?
Нивельзин, не отвечая, вынимал из портфеля письменные принадлежности.
Волгин с быстротою молнии сообразил из этого молчания, что не ошибся в своем соображении о том, что «юноша» будет очень упрям. Но, как основательный мыслитель, Волгин не поколебался и в той своей уверенности, что все-таки запрячет его в дорожную карету: факты слишком ясно показывают, что сумасбродство бесполезно, – «юноша», как ни будет отбиваться, уломается.
Глава вторая
Прошло с месяц и больше. Волгина давно жила на даче, около Петровского дворца. Местность эта недурна, по крайней мере на островах нет местности менее сырой. Если бы не дела мужа, Волгина, конечно, не захотела бы искать дачу на островах: подальше от Петербурга есть местности лучше его ближайших окрестностей. Волгин обедал обыкновенно на даче, но большую часть времени должен был проводить в Петербурге. Часто дня по два, по три он не показывался на дачу, как ни близка была она.
Недели две он бывал на даче только такими урывками, на несколько часов около времени обеда, дня через два, через три. Наконец он доработался до конца, и теперь на несколько дней будет несколько посвободнее.
Он возвращался к обеду. Обед ждал его.
– Измучился, работавши? – Не спал эту ночь? – Не уверяй, что спал, нечего уверять. И должно быть, очень измучился, когда, при всем своем притворстве, приехал с таким веселым лицом, – говорила жена, ведя его обедать.
– Видишь, голубочка, конечно, я рад, что управился с работою и могу пробыть здесь суток двое, не ездивши в город, но не в этом главная штука, выходит штука очень хорошая, какой, признаться тебе сказать, я уже перестал и надеяться. Вообще, голубочка, могу свалить с себя часть работы, – и теперь ты уже можешь быть спокойна: не буду не спать по ночам, – хоть это и гораздо реже бывало, нежели ты думаешь, – но все-таки; а теперь этого уже вовсе не будет.
– Нашел человека, который тоже может писать, как надобно по-твоему? – с живою радостью сказала Волгина, с такою радостью, что глаза ее сияли.
– Нашелся такой человек, – да, нашелся, голубочка. И вообрази, как ты угадала тогда, – помнишь, когда ты заметила Савелова, как он подстерегал? – Ну, а перед тем самым, – тоже, уже на Владимирской площади встретился нам студент, – помнишь? – и ты сказала: «Чрезвычайно умное лицо; очень редки такие умные лица», – помнишь? – Ну, он самый и есть. Фамилия его Левицкий. Вчера, вечером, приносит статью – небольшую, – читаю: вижу, совсем не то, как у всех дураков, – читаю, думаю: «Неужели, наконец, попадается человек со смыслом в голове?» – Читаю, так, так, должно быть, со смыслом в голове. – Ну, и потом стал говорить с ним. И вот потому- то, собственно, пришлось не спать, – нельзя, мой друг, за это и ты не можешь осудить. Проговорил с ним часов до трех. Это человек, голубочка; со смыслом человек. Будет работать…
– Помню теперь, – заметила Волгина, когда муж наговорился без отдыха о своей радости, – очень высокий, несколько сутуловатый, – русый, некрасивый, – не урод, но вовсе не красивый. Помню теперь. – Но это еще вовсе молодой человек, мой друг, – и уже так рассудительно понимает вещи, которые, по-твоему, не понимает никто из литераторов?
– Да, ему двадцать первый год только еще. Замечательная сила ума, голубочка! – Ну, пишет превосходно, не то, что я: сжато, легко, блистательно, но это хоть и прекрасно, пустяки, разумеется, – дело не в том, а как понимаешь вещи. Понимает. Все понимает как следует. Такая холодность взгляда, такая самостоятельность мысли в двадцать один год, когда все поголовно точно пьяные! – хуже: пьяный проспится, дурак никогда. – Да, о дураках-то, кстати: вчера приезжал Рязанцев. Вот ты, я думаю, полагала, что я по своему обыкновению забыл, – оказалось, не забыл сказать ему, что интересуюсь Нивельзиным, и если он что узнает, сказал бы. Я и думал, что позабыл, – а видишь, нет. Нивельзина видели в Риме – здоров, разумеется; этот господин, который видел его, говорит, что немножко хандрит, – но, говорит, ничего. Из Рима думает проехать в Париж.
– Благодарю тебя, что не забыл сказать Рязанцеву. И какой милый этот Рязанцев! – верно, как услышал новое о Нивельзине, сейчас приехал сказать тебе.
– Добряк, голубочка.
– И любит тебя, мой друг, это заметно, хоть я мало видела его. И она, говорят, очень хорошая женщина – и хорошенькая, говорят, – очень молода; хоть уже лет десять замужем. – Но послушай же, мой друг: если этот Левицкий так понравился тебе, то привези его сюда.
– Хорошо, голубочка, – говоря это, Волгин начал погружаться в размышление и с тем вместе улыбаться; – погрузился, стал мотать головою и, наконец, разразился неистовым хохотом: – Ох, голубочка, ох! – Это я вспоминал, как я запрятывал Нивельзина в карету! – Ну, точно! – Было хлопот! – Молодец я, голубочка, уверяю! – Ха, ха, ха! – Эх, голубочка! – Волгин вздохнул: – Ну, что тут было мудреного, скажи ты сама? – Другой урезонил бы его в полчаса, а я провозился с ним и не знаю сколько времени! – Это удивительно, голубочка, кадкой я жалкий человек! – Он мелет чепуху, а я спорю, когда следовало бы просто взять, повести да посадить, – потому что, скажи ты сама, можно ли переслушать все вздоры, когда человек сам не понимает, что говорит! – А я себе слушаю, возражаю! – Это удивительно!
– Ты очень терпелив, мой друг, и мало бывал в обществе, мало знаешь людей, не привык обращаться с ними. – Но ты и слишком преувеличиваешь, когда воображаешь, будто очень легко было бы другому заставить его уехать. Не совсем легко, мой друг. Ты напрасно смеешься над собою.
– Но ты возьми то, голубочка, с какой же стати мне было не понимать ничего? – То есть это я уже обо всем этом деле. Например. Приезжает Савелова, – в первый- то раз. «Люблю, люблю». – Я и развесил уши. Кажется, ясно: почему ж вы, милостивая государыня, не разошлись
с вашим супругом? – Одно из двух: или ваш господин милый не желает этого, – то есть вы любите мерзавца, который не любит вас, – или вы не желаете этого? – Что же привязывает вас к мужу, позвольте спросить? – Есть привязанности сильнее всякой страсти, – и можно даже быть расположенной к мужу гораздо сильнее, нежели к любовнику, при самой страстной любви к любовнику и безо всякого пылкого чувства к мужу, – но вы нисколько не расположена к муж у, – что же вас привязывает к нему? – Ясно, кажется. А я сижу, слушаю, как она поет: «Люблю, люблю!» – удивительно, голубочка! – Это было глупо с моей стороны, голубочка, уверяю тебя, непростительно глупо, непростительно! – Он с негодованием замотал головою.
– Опять тот же ответ, мой друг: ты ребенок в жизни; тебе надобно больше бывать в обществе.
– Хорошо. Опять: ты, разумеется, поняла с первого взгляда, – но она, по-твоему, красавица, да и вообще тебе жаль ее; думаешь: «Попробую; может быть, она только робка, – или, может быть, еще не так поддалась пошлости, чтобы нельзя было ей поправиться»; – потом говоришь мне: «Назначила ей отъезд через три дня, – ступай, скажи Нивельзину». – Три дня! – когда я говорил тебе, что в три дня получается заграничный паспорт без хлопот, а похлопотать, можно выехать через несколько часов; – «Голубочка, зачем же три дня?» – Кажется, можно было понять, зачем. Нет. Ты говоришь: «Пусть она имеет время обдумать, – пусть испытает себя, – я сомневаюсь в ней». – А я: «Голубочка, она хорошая женщина и любит его». – Удивительно! – Удивительно! – повторил он с удвоенною силою негодования. – И потом, когда приехала к тебе в другой раз: «Голубочка, мне жалко ее: зачем ты уезжаешь и не берешь ее с собою? – Она просит, голубочка; она чувствует сама, бедненькая, что одной ей плохо оставаться, – голубочка, пожалей, возьми ее с собою». – Это удивительно! – «Если бы я не считала необходимым, чтобы она осталась одна сама с собою, то и нечего было бы ждать: я давно послала бы тебя к Нивельзину; я думаю, у него все готово к отъезду». – А я: «Голубочка, жалко. Ну, хоть позволь мне выйти к ней, – ну, хоть через час, – ну, хоть на минуту, – все же поддержал бы ее». – Удивительно! – Удивительно! – За такую глупость, голубочка, маленьких детей надобно сечь, – а когда дурак в мои лета, что с ним делать? – Да, благодарила бы тебя Савелова, если бы ты послушалась моей жалости! – Я думаю, давно проклинала бы свою судьбу; да и Нивельзину было бы очень приятно! – Благодарили бы тебя оба! – Нет, голубочка, ты не оправдывай меня тем, что я мало бывал в обществе: просто дрянь. Вот что я тебе скажу, голубочка: сам не понимаю, как это у меня достает глупости быть такою дрянью! – Удивительно! – Волгин стиснул зубы и устремил свирепый взгляд на салфетку. – Вот видишь, голубочка, эта тряпка, – он взял салфетку, – это я и есть.
– Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких пустяков?
