Вадим Кожевников - Степан Буков
— А что особенного? Нет ничего такого особенного. Я к немцам за войну привык. Берешь "языка", ну, пока доставишь, угадываешь, что за личность. Раз взял, значит, он тебе по закону пленный. Обязан вести себя с ним как представитель державы, чтобы сразу по мозгам ударить: мы — не вы. Попадались иногда ничего, надо думать, из трудящихся. Такому и закурить дашь и даже всю пачку в карман сунешь за послушное поведение. Были и такие, что до отправки в тыл проведывать ходил. Говорю охране: "Мой фриц тут у вас — пришел на свидание, поскольку соскучился. Я ему вроде крестного". Ну, передачу из сухого пайка принесу. Расчувствуется, иногда такое скажет, что при допросе утаил. На "языка" надо ходить без злости. Хладнокровно. Санитарку не вызовешь, чтобы его как на "скорой помощи" в санбат. Надо так его обеспечить, чтобы он при всем том ногами мог действовать, а не на себе его тащить.
— Смотри, какой ты с ними деликатный. А сколько раз тебя самого на волокуше от них вытаскивали, как говорится, в крови и без сил.
— Бывало, конечно, попадется азартный, аккуратно не сладишь, — охотно согласился Лунников. — Но организм у меня повышенной прочности, в санбате все заживало. Питание по повышенной норме, женский персонал душевный.
— Ты, Лунников, смотри, по этой части здесь не споткнись.
— А в чем дело?
— А то, что эта твоя психическая возле комендатуры все околачивается, в окна смотрит.
— Она не психическая — глухонемая.
— Симулирует.
— Ну, это ты брось, я ее в санчасть водил, определили: от нервного потрясения.
— Смотри какой заботливый!
— Обнаружил я ее, когда еще со штурмовой группой пробивались. В заваленном помещении лежит засыпанная. Поотстал от ребят, чтобы, значит, проверить, живая или мертвая. Стал оказывать помощь, а она, как фашистка, на меня кинулась. Всю шею исцарапала.
— Значит, фольксштурм?
— Да нет, в гражданском. Но тут, понимаешь, фаустников засек, начал по ним из автомата бить, они по мне. Изловчился, гранату кинул. Все нормально. Оглядываюсь — что такое? Она, понимаешь, из электрического шнура петлю сделала, встала на коленки и душится.
— Идейная гитлеровка!
— Ладно там — гитлеровка. Дом жилой, не рейхсканцелярия. Сорвал я с нее петлю, лежит без памяти. Ну я бегом ее на себя — и в санбат. По дороге задело меня маленько. Пришлось самому медициной тоже попользоваться, противостолбнячную вкатили. Завалили на койку. Я — шуметь. Но в санбате дисциплина тоже армейская. Уложили по команде "Смирно". Потом мне санитар докладывает: "Товарищ сержант, ваша немка пищу отказывается принимать".
"Значит, глотать ей больно!"
"Нет, из принципа".
"Зовите переводчика, пусть уговорит".
"Был, уговаривал, бесполезно — глухонемая".
"Ну, а я тут при чем?"
"Может, вас послушает. Вы ее сюда доставили, по-человечески она же должна понять".
Аргумент. Встал, пошел, где она лежала, отгороженная плащ-палаткой. Ну, присел возле койки, гляжу — лежит тощая, бледная. Смотрит и даже не моргает.
Ну, я зачерпнул кашу ложечкой и к губам поднес. Полмиски приняла и только после этого головой покачала. А кофе — всю чашку. Национальный напиток, специально для нее сготовили. Так и ходил: как кормежка — меня вызывают. Поправилась она. Выписали нас вместе. Начальник санбата приказывает, чтобы я ее до дому сопроводил.
Объясняю: "Нет у нее дома — разрушен".
А он: "Поскольку вас в районную комендатуру зачислили — обеспечьте".
Мог я ее в любой дом вселить. Но она не пожелала. Привела к тому разваленному и начала там убираться. Ну мне что? Уговаривать средств нет, немецкий тоже не понимает, раз глухая. Мое дело — сопроводил, и ауфвидерзеен. Но все-таки потом наведался, вот с товарищем Дзюбой, он там стенку порушенную из кирпича восстановил, отштукатурил, раму, стекла вставил, душевность проявил.
— Да это я так, со скуки, — сконфуженно сказал Дзюба. — Разве это ремонт? Так, халтура. Времянка.
— Значит, обеспечили. Чего же она тогда каждый день к комендатуре ходит, выслеживает?
— Ничего она не выслеживает, — сердито сказал Дзюба. И, кивнув на Лунникова, пояснил: — Вот его ищет, дожидается. А он к ней как чурка бессмысленная.
— Чего ж так?
— Не хочу голову ей морочить, — сухо произнес Лунников. — И себе тоже.
— Если б нормальная была, так ты бы не пренебрег.
— Связистки, как он явится, сразу суетятся, губы себе мажут. Видный парень.
— Она к нему не так. Из благодарной душевности, — резко прервал Дзюба.
— Так из каких она все-таки?
— Из каких бы ни была, а раз к советскому солдату тянется, значит, осознала.
— По женской линии!
— Если б чего против нас таила, ушла бы в любой союзный сектор, там гитлеровцам приют обеспеченный. Значит, не из них.
— Тоже правильно.
— Ты чего, Лунников, молчишь?
— А что он тебе докладывать обязан? Дело личное — переживает. Как и следует по-человечески. Задела она его, видать, тоже.
— Задела! — сказал Лунников гневно. — Ну и что, не отрицаю, задела, прямо перед всеми говорю. Ну и все! Ну и точка…
— А как зовут, хоть знаешь?
— Шарлотта.
— Изъясняешься с ней как?
— Пишу, и она пишет.
— Про родню спрашивал? Одной инвалидке тяжело. Может, есть кто из родни?
— Нету, одна.
— Плохо.
— С питанием у нее как?
— Ношу, — сказал Дзюба.
— А почему ты, а не Лунников?
— От него не берет.
— Гордая!
— Верно, хочет, чтобы просто так заходил.
— А от тебя берет?
— В обмен за вещи.
— И ты, гадюка…
— Тихо, — грозно сказал Дзюба. — Тихо. — Вздохнул, выдохнул, потом объяснил: — А как я с ней препираться буду? Беру. Перед уходом вещь куда-нибудь украдкой сую. Моя задача какая? Чтобы сыта была.
— Правильная твоя тактика. Извиняюсь!
— Все-таки ты, Лунников, ситуацию продумай. Отпихнуть человека просто. Для этого ни ума, ни души не требуется. Если понадобится в наряде тебя подменить, говори — обеспечим увольнительную.
Лунников никогда не испытывал робости в общении с людьми. Даже с высшим начальством он держал себя свободно, с оттенком развязности. Это ему дозволялось, слава отважного разведчика сопутствовала ему.
В подразделении он дружил со всеми, не чувствуя ни к кому особой привязанности.
На фронте его знали как беспечного весельчака, ибо, возвращаясь из разведки целым, он предавался шумной радости, располагая бойцов к себе удальством и шутливостью.
С местным немецким населением держал себя с подкупающей простотой, дружелюбием, уверенный в том, что никто из своих не посмеет упрекнуть его, будто он "ластится к фрицам". Чистосердечно откликался на просьбы немцев и радовался, когда их выполнял. Радовался так же, как радовался еще недавно захвату стоящего "языка", удачной операции в тылу.
Лунников доложил Букову, кто эта немка и почему она приходит каждый день к дверям комендатуры.
Буков выслушал внимательно.
— Я в твое личное вникать не желаю, — сказал он. — Но если эту глухую немецкую гражданку на улице по дороге в комендатуру машина сшибет — твоя ответственность.
— А что я могу сделать?
— Дам тебе наряд, и все.
— За что?
— Будешь сопровождать гражданку до армейского госпиталя и обратно, на лечение, на основании рапорта товарища Дзюбы.
— Настукал!
— Доложил по форме, как положено. — Буков пояснил: — В комендантской инструкции записано; вникать в нужды населения, оказывать по возможности содействие. Вот я по инструкции и действую.
— Душевный вы человек, товарищ младший лейтенант!
Буков рассердился:
— Приказ дан. Почему не по форме реагируете?
— Виноват, товарищ младший лейтенант!
Лунников вытянулся и щеголевато, с особым вывертом поднес ладонь к фуражке.
Глядя пристально на Лунникова, Буков произнес хмуро:
— Встрепенулся! Кавалер орденов! Ну, кругом арш!
И когда Лунников вышел, Буков расстегнул карман гимнастерки, вынул фотографию Люды из ее комсомольского билета, покоробившуюся, коричневую от засохшей крови.
Эту фотографию он получил от моториста Игумнова, который сообщил в письме, что еще во время прорыва Люда была тяжело ранена и он взял ее документы. Но поскольку сам был ранен, обгорел в танке, кто из зенитчиц погиб, установить в точности не смог. Эту приписку Буков воспринял как соболезнование солдата солдату.
Когда Дзюба доложил Букову о глухонемой немке, тот сказал сердито:
— Спас ее Лунников, ну и правильно. А то, что она теперь вяжется к нему, это отставить.
— А если она от сердца?
— Бдительность утрачиваешь, товарищ Дзюба.
— Бдительность при мне.
— Что-то не заметил.
— Вот и обратил ваше внимание. Потолковали бы вы с ней, товарищ младший лейтенант.
— С глухонемой?
— А вы с карандашом и с бумажкой.
