Николай Переяслов - Урок кириллицы
- У вас что-то случилось? Может, я могу вам чем-нибудь помочь? - и, видя отразившееся на моем лице раздумье, добавил: - Я служу в этом храме диаконом. Меня зовут Мирослав Занозин.
- Спасибо, отче... У меня всё в порядке, я просто - думаю.
- О чем, если не секрет?
- Да так... О жизни. О том, почему в ней так много мрачного, почему не прекращается деление на богатых и бедных, и почему хорошие люди всегда несчастны, а подлецы - процветают...
Священник с минуту помолчал, о чем-то раздумывая, потом тяжело вздохнул и покачал головой:
- Н-да...
- Что? - не понял я.
- Да так... Тяжело с вами. Тяжело каждый день объяснять одни и те же очевидные истины.
- Что вы имеете в виду?
- Ну-у...
Он вдруг обеспокоенно посмотрел на часы и задумался.
- Мне сейчас нужно на Пушкинскую площадь... Если хотите, мы можем поехать вместе и дорогой договорить.
- На Пушкинскую? - искренне удивился я. - У меня как раз тоже там встреча назначена!
- Ну вот и хорошо, - кивнул он. - Вот и пойдемте, - и, взяв меня за локоть, двинулся к выходу, продолжая начатый разговор: - Я говорю о том, что меня поражает глухота современных людей к ниспосланному им откровению. Ну вот ответьте мне, ради Бога: как можно думать о мрачности жизни, если вот уже две тысячи лет, как Господь сказал нам, что смерти не существует? И как, зная об ожидающем каждого в грядущем воскресении, можно предаваться нытью из-за того, что олигархи до сих пор не раскулачены, а Сванидзе не выслан на поселение в Туруханский край?
Мы вышли из храма, пересекли проезжую улицу и, пройдя по бетонной дорожке мимо торговых точек, опустились в метро.
- Вы в церковь ходите? - спросил отец диакон.
- Иногда, - кивнул я. И через секунду уточнил: - Забегаю.
- Ну, я надеюсь, вам приходилось слышать, как радостно поют в пасхальные дни: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав"? И вообще, вы заметили, что в Церкви нет уныния?
- Да, - отозвался я, - только я не совсем понимаю суть некоторых моментов. В одном из песнопений (я даже потом специально нашел его в богослужебном сборнике у нас в библиотеке) есть, например, такие строчки: "Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся..." Вот скажите мне, разве это не жестокость - веселиться, глядя на то, как другие погибают? Даже если они и заслужили эту погибель своими собственными грехами?..
- Да ну что ты! - аж отшатнулся отец Мирослав, переходя внезапно на "ты". - Разве можно читать слово Истины так шиворот-навыворот? Сам хорошенько подумай: что есть Господь - как явление? Он - это осуществление чуда, это шок от Его любви к нам, на которую мы хотя и рассчитывали, но не предполагали, что она будет такой всеобъемлющей и щедрой! Ну вот представь себе: пришел Судный час, все ждут, что сейчас Он, согласно Апокалипсису, врежет всем грещникам, ввергнув их в кипящий огонь и подвергнув другим страшным мучениям, а Он вдруг берет и - всех без исключения - прощает. А?.. У тебя ведь бывало так в детстве - совершишь какую-нибудь шкоду, носишь в себе это чувство вины, носишь, пока наконец пересилишь в душе боязнь наказания, расскажешь обо всем матери, а она только вздохнет горестно, погладит тебя по голове да скажет: "Ну хорошо, иди гуляй и больше так не делай" - и как-то так вдруг на сердце станет горячо и свободно, что сдержать слёзы ещё труднее, чем вытерпеть, если бы тебя пороли?.. Вот так и здесь - грешники погибнут не от кары Его, а от прощения, ибо простив их, Он с них тем самым снимет вину за их грехи, и таким образом грешники в этот момент исчезнут, а вместо них появятся новые люди. Этому-то и возвеселятся праведники, видя, как на их глазах произойдет спасение грешных душ и возвращение их в лоно Божественного милосердия, понятно?
- Вроде бы, - согласился я, и двинулся к дверям вагона...
Глава Н (50).
...НАШе путешествие по Москве подземной подошло к концу. Выйдя на станции "Тверская", мы с отцом Мирославом поднялись вверх по эскалатору и направились к главному вестибюлю. Он собирался о чем-то переговорить со стоящим на площади сборщиком пожертвований, а меня в шесть часов должна была ждать возле памятника Пушкину Анечка. Анюта Чичикова...
- ...А почему ты взяла себе такой непоэтический псевдоним? поинтересовался я вчера вечером, когда, вызвавшись проводить её до дома, спросил у неё фамилию. - Чичиков - это же вроде бы символ сатиры, а ты пишешь такие лирические стихи...
- А с чего это ты решил, что я взяла псевдоним? - остановилась она на месте. - Чичикова - это моя настоящая фамилия. И отец у меня Чичиков, и дед, и прадед - мы всегда были Чичиковыми. У нас даже родословное древо есть до середины семнадцатого века. Были среди наших предков даже дворяне, правда, столбовые или личные, Бог ведает, но судя по всему - небогатые. Павел Иванович - единственный, кто добился хоть какого-то состояния, да и то лишь благодаря своим аферам с мертвыми душами.
- Как? Ты хочешь сказать, что выведенный Гоголем в "Мертвых душах" Чичиков - твой прадед? - остановился теперь я.
- Ну да. Только не прадед, а прапрапрадед. Потому что моя прапрабабушка - как раз дочь Павла Ивановича.
- Какая дочь, ты что? Ведь он же - литературный персонаж! - не сдавался я.
- Ну так и что же, что персонаж? - пожала плечами Анюта. - Выходит, и от литературных персонажей дети рождаются...
Мы шли по вечерней Москве, спускаясь Тверским бульваром. С крыш окрестных домов за нами, как глаза драконов, следили пылающие буквы рекламы "Coca cola", "Samsung" и других зарубежных товаров, огненно горели вдоль тротуаров зазывающие названия всевозможных бистро, таверн и ресторанов. Минут через пятнадцать Аня свернула в какую-то невысокую арку, и мы оказались в тенистом внутреннем дворике, отделенном домами от шумов города.
- Вот здесь я и живу, - махнула она рукой в сторону одного из подъездов и остановилась.
- Ясно, - промычал я, не зная, о чем говорить и что делать со своей спутницей дальше. Да и откуда у меня было взяться подобному опыту, если, кроме всё ещё не забытой мною Галки Шипиловой, я всего два или три раза провожал до дома семнадцатилетнюю девчонку в селе Рождествено да как-то по пьянке переночевал у, не знаю, как подвернувшейся мне, тридцатилетней лахудры в одном из полупустых Кундерских санаториев?
- Прочти какое-нибудь стихотворение, - попросил я. - Не часто доводится слушать поэтов вживую.
- Ну, если ты и вправду хочешь... - она на минуту задумалась, опустив голову и, видимо, припоминая свои тексты, а затем выпрямилась и, встряхнув волосами, негромко прочитала:
Светлый дух звенит, а тело
от страданья онемело.
Пьет из чашки пустоту,
излучает немоту.
Немота - такая штука,
в ней ни скорости, ни звука.
Приподнимешь влажный глаз,
засверкает в нем алмаз.
Я мечтала жить в столице.
И серебряным копытцем
я чеканила слова...
А теперь - жива едва.
Подняв голову, я смотрел в небо. Его тут было немного - так, прямоугольник размером с полуторное одеяло, натянутое между углами четырех выстроившихся в каре домов, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что ночи августа звездой набиты нагусто. "А в Кундерах, - подумалось мне, видно, как они падают за Жигулевские горы. А некоторым даже случается увидеть в небе легендарный небесный Ладоград, в котором живут святые жигулевские старцы..."
- Ну, как тебе? - спросила, закончив чтение, Анюта. - Понравилось?
- Да, - проговорил я, кивая, - только очень уж грустно. Тебе не везёт в любви?
- Не знаю, - задумалась она. - Я думаю, что в любви и не должно быть везения... По крайней мере, опыт литературы показывает, что только несчастная любовь даёт импульс к творчеству, поскольку остается сидеть в сердце влюбленного, как заноза. А счастливая... Это ведь, как чувство голода - о еде думаешь лишь до тех пор, пока сосет в животе, а едва только набил брюхо, как на колбасу становится противно смотреть. А я - хочу сохранить в себе аппетит навсегда...
Мы ещё минут сорок поболтали на разные темы, сравнивая жизнь в Москве и в Кундерах, а потом я рассказал ей о своем визите к писателю Горохову, книги которого, как оказалось, она знала намного лучше меня.
- Мне нравится, как он пишет, - сказала она. - Я по несколько раз перечитывала его повести "Святая вода", "Паломники" и особенно - "Жду ответа, как соловей лета". Я не знаю, соблюдает ли он посты и верен ли своей супруге, но, читая его книги, мне почему-то хочется стать если и не монахиней, то по крайней мере - женой священника.
- А как насчет библиотекаря? - сострил я неожиданно для самого себя.
- Ну-у-у, если библиотекарь примет сан священника...
Я представил себе наше село Рождествено, облупившуюся полупустую церковь, зимний лес вокруг и скользящие через замерзшую Волгу сани, в которых сидит Аня в шубке и рядом - я в черной рясе... И сознание тут же дорисовало толпу мокроносых расхристанных мальчишек, которые оравой бегут по сельской улице за нашими санями, выкрикивая какие-то нелепые дразнилки, типа "Поп, поп - толоконный лоб!" или что-нибудь в таком же духе.
