Болеслав Маркевич - Княжна Тата
У княгини нежданно выступили слезы на глазахъ; она подняла ихъ къ потолку, утерла платкомъ и перекрестилась:
— Богъ, cher ami, лучше насъ знаетъ, какъ устраивать нашу судьбу. Видно Его святой милости такъ угодно было! Кто бы повѣрилъ à des sentiments aussi romanesques въ наше время… въ наше время, когда только однѣ деньги и проза, проза!… Вообразите, что онъ первый заговорилъ съ Анатолемъ о Тата, разспрашивалъ про нее, — я вамъ говорю: они жили въ одномъ домѣ и вмѣстѣ съ утра до вечера, — разспрашивалъ все въ подробности, признался ему, что красивѣе дѣвушки какъ Тата не встрѣчалъ и что никакая женщина не имѣла въ его жизни такое значеніе какъ она, tout ce que dit un amoureux enfin… И наконецъ сказалъ Анатолю, что ничего бы такъ не желалъ какъ увидѣть его сестру хоть на одно мгновеніе, что цѣлые годы только объ этомъ мечтаетъ…
— Ну, а Анатоль что это? едва имѣлъ силу пропуститъ сквозь стиснутые зубы Скавронцевъ.
— Anatole, повторила княгиня, — вы знаете, какъ онъ любитъ сестру и всегда старался qu'elle fasse un parti convenable… А тутъ чего же лучше? Такая карьера — вѣдь онъ еще такъ молодъ! — и скоро, можетъ-быть на дняхъ, огромное состояніе…
Скавронцевъ открылъ большіе глаза:
— Откуда же это? Вѣдь изъ-за того самаго, что у него ни назади, ни впереди гроша не было, и отказывали вы ему съ княжной!
Маленькая княгиня торопливо замахала ему обѣими руками:
— Je vous dis, tous les bonheurs à la fois! Когда онъ такъ отличился на войнѣ, дядя его, старикъ Соковнинъ, нашъ здѣшній богачъ…
— Кащей этотъ, скряга? добавилъ, злясь и мучась Скавронцевъ.
— Ну да, сосѣдъ нашъ… Вѣдь ему подъ восемьдесятъ, и онъ бездѣтный… Онъ вдругъ пришелъ въ восторгъ de son héroisme, и выбралъ Бахтеярова своимъ наслѣдникомъ и написалъ въ его пользу завѣщаніе съ тѣмъ условіемъ, чтобъ онъ присоединилъ его фамилію къ своей, назывался бы "Бахтеяровъ-Соковнинъ".
Скавронцевъ всталъ съ мѣста.
— Чего же лучше, княгиня: и герой, и богатъ, и сосѣдъ, и двойная фамилія; могу васъ только поздравить съ такимъ рѣдкостнымъ зятемъ!
Но мать Тата чувствовала себя въ эту минуту въ такомъ раю, что и замѣтить была не въ состояніи той желчной ироніи, что говорила въ этихъ словахъ.
— Oui, cher ami, простодушно проговорила она, — Господь услышалъ наконецъ мои молитвы… И за такую милость Его во мнѣ (она при этомъ весело и даже какъ бы лукаво моргнула своему собесѣднику,) я положила себѣ изъ собственныхъ моихъ грошей весь иконостасъ у насъ въ церкви вызолотить вновь…
— Само собою! промычалъ на это не вѣсть въ чему Александръ Андреевичъ. — Ну, и когда же это должно у васъ окончательно рѣшиться?..
Маленькую особу нежданно обуялъ вдругъ опять суевѣрный страхъ.
— Ахъ, не будемъ такъ говорить ради Бога! Я ничего не знаю, формальнаго предложенія онъ не дѣлалъ, да и кому же?… Дайте имъ еще свидѣться и…
— И свидятся, и вѣроятно скоро? перебилъ онъ.
Она повела на него увлажнившимися снова глазами и утвердительно закачала головой:
— Anatole пишетъ, они уѣзжаютъ на томъ же пароходѣ завтра… Только тотъ по какимъ-то дѣламъ въ Одессѣ дня два остаться долженъ, а Anatole проѣдетъ въ Кіевъ, а потомъ они гдѣ-то съѣдутся и пріѣдутъ сюда вмѣстѣ. Бахтеярову надо къ дядѣ, а въ Соковнино мимо насъ дорога…
— Къ золотому мѣшку на поклонъ…
— Ah oui, cher ami, что же дѣлать, деньги въ нашъ вѣкъ выше славы и почестей! заключила нравоучительно маленькая княгиня, все также не догадываясь о злобѣ и мукѣ, снѣдавшихъ въ эту минуту душу ея бѣднаго "cher ami".
Скавронцевъ въ тотъ же вечеръ уѣхалъ за тридцать верстъ въ другое имѣніе Можайскихъ подъ предлогомъ какого-то экстреннаго тамъ дѣла.
* * *Но ему нельзя было не вернуться въ пріѣзду Анатоля, своего патрона, воспитанника и пріятеля; это была въ нѣкоторой мѣрѣ обязанность его, долгъ… Онъ поѣхалъ встрѣчать его на станцію…
За послѣдніе дни, вдали отъ Тата, Александръ Андреевичъ успѣлъ одержать нѣкоторую побѣду надъ самимъ собой. Онъ все время настойчиво доказывалъ себѣ всю "непроходимую глупость" своего увлеченія и при этомъ съ намѣреннымъ, предвзятымъ великодушіемъ обвинялъ въ немъ одного себя. "На то она и женщина", разсуждалъ онъ, "чтобы насъ морочить и власть свою надъ нами выказывать. Потѣшилась и будетъ; ей что!… А вотъ какъ я, олухъ Царя небеснаго, какъ я на эту удочку въ серьезъ пошелъ, далъ себѣ сердце въ куски порвать, подъ старость лѣтъ шута въ ея глазахъ разыгралъ?"… Провозившись съ собою такимъ образомъ съ недѣлю времени, въ полномъ одиночествѣ и усиленномъ движеніи (онъ почти не слѣзалъ съ лошади все это время), онъ пришелъ къ заключенію, что "все это теперь баста, надо единожды навсегда изъ головы и самое воспоминаніе объ этомъ выгнать… Покажу я ихъ сіятельству, что нашего брата, стараго гвардейца, въ конецъ сломить и ей не подъ силу!"…
Онъ пріѣхалъ на встрѣчу Анатолю въ этомъ пріободренномъ настроеніи, спокойный и равнодушный съ виду. Тата съ матерью прибыли еще ранѣе его на станцію, прямо изъ Большихъ Дворовъ… На ней былъ обворожительный весенній туалетъ и прелестная круглая шляпа-feutre съ обмотаннымъ кругомъ такого же цвѣта перомъ. Никогда на его глаза не бывала она такъ хороша, какъ въ эту минуту. Несмотря на весь ея свѣтскій опытъ, на прирожденную способность таить свои ощущенія, зеленые глаза ея горѣли искрами, сквозь нѣжную кожу лица проступалъ живой, необычный ей румянецъ; она улыбалась нѣжно, сосредоточенно и счастливо… Скавронцевъ, глядя на нее, улыбался тоже, улыбался улыбкой, приходившеюся въ извѣстной мѣрѣ сродни тѣмъ, съ какими выступали на смертную арену безтрепетные гладіаторы римскихъ цирковъ…
Онъ продолжалъ все также безтрепетно, также равнодушно улыбаться и въ ту минуту, когда, вслѣдъ за выскочившимъ изъ вагона и тутъ же исчезнувшимъ въ объятіяхъ матери Анатолемъ Можайскимъ, вышелъ на платформу черно-кудрый, высокій и загорѣлый молодой человѣкъ въ бѣломъ кителѣ, съ Георгіевскимъ крестомъ на шеѣ и рукой, подвязанною чернымъ платкомъ, пропущеннымъ подъ золотую рогожку генеральскаго погона съ тремя звѣздочками. Скавронцевъ видѣлъ, какъ пронзительные и блестящіе какъ у цыгана глаза этого молодаго генерала вонзились мгновенно огненнымъ взглядомъ въ лицо княжны, прижавшейся въ брату въ ожиданіи обнять его въ свою очередь, между тѣмъ какъ рука его учтиво и заблаговременно приподнималась въ козырьку его фуражки. Александра Андреевича всего покоробило отъ этого не то страстнаго, не то лютаго взгляда…
Можайскій, разцѣловавшись съ сестрой, обернулся на половину въ своему спутнику:
— Бахтеяровъ!… Maman, мнѣ, надѣюсь, не зачѣмъ представлять вамъ его, вы его помните, сказалъ онъ и кинулся тутъ же съ распростертыми руками въ подошедшему въ нему Скавронцеву.
Пока они обнимались, Тата и Бахтеяровъ обмѣнивались казенными фразами, которымъ звукъ ихъ голосовъ, долетавшій до Скавронцева, придавалъ въ его разумѣніи совсѣмъ иное значеніе, — значеніе обоюднаго, неудержимаго признанія.
— Прежде всего слѣдовало бы васъ спросить, помните-ли вы насъ еще? говорила она своею шепчущею, пронизывающею интонаціей.
— Вы не изъ тѣхъ, которыхъ забываютъ, отвѣчалъ Бахтеяровъ на какихъ-то бархатныхъ, горловыхъ нотахъ, низко наклоняясь надъ протянутою ему рукой ея.
Пріѣзжихъ дамы взяли съ собой въ коляску. Скавронцевъ поѣхалъ одинъ въ своемъ тарантасѣ. Тройка его сначала то катила за коляской, то, избѣгая полей, еще полныхъ водой выпавшаго наканунѣ дождя, выравнивалась съ ней по другой сторонѣ широкой, обсаженной старыми ракитами дороги; онъ могъ видѣть тогда загорѣвшее и смѣющееся лицо чернокудраго генерала, слегка наклоненное къ сидѣвшей противъ него княжнѣ, могъ угадывать по ея движеніямъ (она прятала лицо отъ солнца за низко спущеннымъ блѣдно-розовымъ парасолемъ), что она сочувственно и счастливо улыбалась его оживленнымъ разсказамъ…
"Пошелъ!" крикнулъ неожиданно старый гвардеецъ такимъ свирѣпымъ голосомъ, что кучеръ его, молоденькій мальчикъ, даже вздрогнулъ, вытянулъ всю разомъ тройку кнутомъ и тарантасъ помчался впередъ, немилосердно обрызгивая и его, и барина жидкою черною грязью.
Пріѣхали въ Большіе Дворы часу въ восьмомъ, и тотчасъ же сѣли за столъ. Гостя посадили между матерью и дочерью, а по другую сторону княгини долженъ былъ сѣсть Скавронцевъ, по лѣвой рукѣ котораго помѣстился Анатоль. Изъ общаго въ началѣ обѣда разговоръ перешелъ весьма скоро въ частный, вѣрнѣе, распался на двѣ отдѣльныя бесѣды. Мать и сынъ закидывали другъ друга вопросами и разсказами, притягивая къ нимъ то-и-дѣло сидѣвшаго между ними Александра Андреевича, и не замѣчая, повидимому, холоднаго тона его короткихъ, чуть не рѣзкихъ отвѣтовъ (онъ понималъ, что смыслъ этихъ торопливо громкихъ рѣчей состоялъ вовсе не въ томъ, что въ нихъ заключалось, а въ томъ, чтобы подъ звуки ихъ Тата и Бахтеяровъ имѣли возможность свободно и удобно вести свою, особую, неслышную рѣчь, полную, судя по выраженію ихъ лицъ, животрепещущаго для обоихъ ихъ интереса). Онъ даже не выдержалъ до конца и на какой-то вопросъ Анатоля, съ любезною заботливостью справлявшагося о его сыновьяхъ, отрѣзалъ, досадливо пожавъ плечами: "И ничего любопытнаго въ этомъ нѣтъ: зубрятъ свою латынь, и, само собою, въ эскулапы собираются", на что Анатоль благодушно засмѣялся, сказавъ: "Дай ихъ Богъ намъ побольше, говорю это по опыту", и тутъ же началъ длинный и подробный разсказъ о недостаточномъ числѣ врачей въ нашей арміи и объ услугахъ, оказанныхъ ими во время кампаніи.
