Иван Сидельников - Под чужим именем
Бежал Николай легко, не оглядываясь и почти не рассматривая испятнанную воронками землю, - ноги будто сами знали, где им лучше ступить.
Первые пули просвистели над головой в тот момент, когда Николай был на проходе через наше минное поле. Сзади кто-то ойкнул. "Началось!" - подумал он, как о неизбежном, подавляя желание обернуться. Но он все же обернулся, когда полоснула вторая очередь. Товарищи бежали в десяти шагах от него, но не все - одного не было. Кого именно, не понял.
- Не залегать! - скомандовал он, а сам упал, сбитый горячей волной близкого разрыва.
Оглушенный и ошалелый, Николай несколько мгновений лежал неподвижно, потом, будто подхлестнутый, вскочил и, стреляя, опять ринулся вперед, к желтеющему глиной брустверу вражеской обороны. Свист, вой и грохот усиливались, вздрагивала земля, терзаемая взрывами, падали сраженные наповал и раненые, а Николай словно бы ничего этого не видел и не замечал, ничего не слышал и ни о чем другом не думал, кроме одного: вперед, вперед и вперед!
Когда оказался возле вешек, обозначавших проход в финском минном поле, огонь из стрелкового оружия приутих, а снаряды и мины кромсали все живое теперь уже сравнительно далеко позади. Кто-то, кажется, Коровин, радостно закричал:
- Финны драпают! Ур-ра-а!
Выдернув предохранительную чеку гранаты, Николай широким взмахом метнул ее за бруствер и, когда она взорвалась, сам спрыгнул в траншею. Переведя дыхание, на несколько секунд прислонился к бревенчатой обшивке. За каждым изгибом траншеи, ожидая столкновений с финнами и не встречая их, Николай даже раздосадованно посожалел, что те отошли, уклонившись от рукопашной, этак и "языка" не захватить.
В узком ответвлении, ведущем в дот, он все же увидел финна: стоя к нему спиной, тот колотил кого-то из наших. Николай кинулся на выручку товарища и с яростью обрушил на затылок врага удар прикладом...
- Ваня, друг мой расхороший, да откуда ж тебя бог послал? - произнес Коровин, ошалевший от испуга и радости. Он криво улыбался, сплевывая кровь. - Один-то я разве ж одолел бы такого борова?
Николай опять побежал, ища встречи с врагом и осматривая пустующие блиндажи и дзоты.
Наверху, где-то совсем рядом, разорвался снаряд, за ним другой, третий... Николай догадался: противник бьет по своим покинутым траншеям. Стало ясно, что возвращение будет не менее опасным, чем рывок сюда...
Красная ракета над расположением наших взвилась раньше, чем ожидал Николай. Он подал команду на отход, выбросил на бруствер немецкий автомат и ящик патронов к нему и сам выпрыгнул наверх. Но трофеи пришлось бросить, едва он миновал проход в минном поле: позади раздался взрыв, и кто-то приглушенно вскрикнул. Николай оглянулся. Возле неглубокой воронки лежал пулеметчик Кузнецов с оторванной ступней и беспомощно пытался встать. Николай не столько сквозь грохот боя услышал, сколько сердцем почувствовал, о чем умоляюще просил его раненый... Подскочив к пулеметчику, он подхватил его под мышки и сгоряча поволок, но тут же спохватился: а вдруг раненый истечет кровью?..
Трясущимися руками Николай разорвал перевязочный пакет и, стараясь не глядеть на сахарно-белые острые раздробленные кости, туго перетянул изуродованную ногу выше колена. Вторым пакетом, взятым у самого раненого, наспех обмотал кровоточащую культю. Перед тем как осторожно взвалить Кузнецова себе на спину, одобряюще попросил:
- Ну, друг, наберись терпения.
Хрипя от натуги, он увалистым шагом понес стонущего пулеметчика сквозь взрывы и огонь.
- Терпи, солдат, терпи, - подбадривал Николай не столько раненого, сколько самого себя. - Теперь уже недалеко...
Где-то поблизости взметнул землю снаряд, и Кузнецов вдруг обмяк, притих, и сам Николай, вдохнувший порохового газа, надсадно закашлялся. Надо бы остановиться и прилечь, чтобы, хоть малость, передохнуть, но он боялся, что тогда и с места не стронется, Кузнецов же, как на грех, с каждым шагом тяжелел.
Николай был почти у самого бруствера своей траншеи, когда под ногами захлопали разрывные пули. Он упал, выронив Кузнецова, и скатился в траншею. Дождавшись, когда пулемет смолкнет, он схватил товарища и осторожно опустил его в укрытие.
- Вот мы и у себя, - проговорил он, в изнеможении опускаясь на корточки.
Но Кузнецов уже не мог ни радоваться, ни огорчаться: с молодого красивого лица его уже сошло выражение предсмертных страданий - теперь оно было отчужденно-холодно, безразлично.
18
"Домой", в блиндажи штрафной роты, возвратилась лишь треть бойцов и младших командиров, поднимавшихся в атаку. Из отделения Николая уцелел он сам, Коровин да еще два бойца. Все были угрюмы, неразговорчивы, злы. У Коровина время от времени подергивалась левая щека.
- Чудно! И с чего бы, спрашивается, это? - с детской наивностью и кривой улыбкой удивлялся он, ощупывая свое бледное, осунувшееся лицо, на котором конопушки как будто потемнели. - И не контузило вроде бы, а поди ж ты - дергает и дергает... Ах, Ваня, как хорошо, что ты вовремя подоспел!.. Для меня ты теперь родней родного брата.
Николай еще не совсем пришел в себя, вспоминая все перипетии вылазки, во время которой были добыты документы и "язык". "Язык" этот - белобрысый финн с серыми глазами - удивил тем, что был прикован цепью к пулемету. Поначалу это всех донельзя возмутило - вот, мол, до чего дошли, сволочи! но потом выяснилось, что этот был ярый шюцкоровец, который добровольно приковал себя к пулемету и поклялся умереть, но не отступить. Отступить он и в самом деле не отступил, а вот умереть у него духу не хватило. Охотно отвечая по-русски на вопросы, которые задавал ему капитан, то и дело спрашивал: "Меня расстреляют?.."
Окровавленную гимнастерку и нательную трикотажную рубашку Николай старательно выстирал в ручейке и, встряхнув, повесил на куст рябины. А сам лег на солнцепеке, подложив под голову руки, и долго глядел в небо, по-весеннему чистое и прозрачное. Взбудораженные чувства его постепенно утихомиривались.
Кряхтя и чертыхаясь, Коровин перочинным ножом открывал трофейную банку мясных консервов.
- Угощайся, Ваня! - предложил он, когда наконец кое-как справился с крышкой.
- Спасибо, что-то не хочется.
- И от выпивона опять откажешься?
- А разве у тебя есть?
Коровин расплылся в довольной улыбке:
- Я ж, как-никак, у противника в офицерской землянке побывал... Он проворно достал из вещмешка пузатую бутылку рома с яркой этикеткой, взболтнул ее и признался:
- Когда отходили, все боялся, как бы ненароком не разбить... Подставляй-ка свою кружку!.. Тяпнем, Ваня, за то, чтоб счастье аж до самого конца войны от нас не отвернулось!
Ром, тягучий, как сироп, разлился по всему телу успокоительным теплом, и Николай, пожевав волокнистое мясо, опять прилег. Будто девичья рука прядку волос любимого, ветерок нежно шевелил у самых глаз былинку незнакомой травы, напоминавшую степной пырей, а чуть поодаль молодая березка в траурном безмолвии опускала к земле свои нерасчесанные пряди. Пораженный, Николай резко поднялся на локте и, будто впервые после долгого забытья, с изумлением оглядел окружающий его мир.
Только теперь, только вот в эту минуту внезапного озарения заметил он кудесницу весну. Она была повсюду: в воздухе, на воде озера, в лесу и на гнилом болоте. Все вокруг зеленело, по-северному скупо, но пестро цвело и пьяняще благоухало, все тянулось к солнцу. Даже прошлогодние воронки, в которых пламя разрыва выжгло все живое, - даже они обрастали игольчатыми ростками травы-муравы! И все, что до сих пор было с Николаем, все, что есть, и все, что его ожидает, - все это вдруг слилось в одно ощущение торжествующей неистребимости и неиссякаемости жизни.
"Да, да, - думал он, - восторженно глядя на пчелу, которая озабоченно-деловито ползала по клейким сережкам березки, - что бы там ни было, а жизнь прекрасна и вечна. А личного счастья можно достичь лишь полной отдачей всех сил ума и сердца утверждению жизни на земле в ее высоком смысле и предназначении..."
- Вань, а Вань, слышь, что ль? - словно бы откуда-то издалека дошел до его сознания голос товарища. - Подставляй-ка, говорю, кружку допивать будем.
- Допивать - так допивать! - с веселой готовностью согласился Николай. - А знаешь, Митя, у меня ведь сегодня день особенный...
- Думаешь, у тебя одного? - усмехнулся Коровин. - Кажется, вместе в пекле побывали...
- Я не это имею в виду... Ровно год назад, Митя, я последний раз виделся с женой и ребятишками... И солнце тогда вот так же светило, только на душе у меня было совсем другое. В тот день, Митя, я первый раз предстал перед военным трибуналом...
- Что ты говоришь? - удивился Коровин, перестав жевать, - а за что тебя судили-то?
Николай не ответил, колеблясь: стоит ли до конца раскрываться? Не лучше ли снова замкнуться и до поры до времени жить в своем обособленном мире?..
Да, да, конечно же, пока что рано раскрывать свою душу, отягощенную страшной тайной, которая не дает покоя ни днем ни ночью. Умом Николай понимал и сердцем чувствовал, что еще не настал тот желанный час, когда можно будет это сделать, не боясь возможных последствий, столь же непредсказуемых, сколько и опасных. Но теперь уже недалек он, тот час, если до него судьба штрафника, избранная им самим, не распорядится по-своему. Тогда уж он, живущий под чужим именем, унесет с собой свою тайну, и уже никто и никогда ее не раскроет.
