Николай Лесков - Владычный суд
Я тогда не читал еще ни сочинений блаженного Августина, о которых упоминаю в начале этого рассказа, {"De fide et operibus" и "De catechisandis rudibus".} и не знал превосходного положения Лаврентия Стерна, {Известный английский юморист, пастор суттонского прихода, Лаврентий Стерн, прославившийся своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит: "Напрасно думают быть христианами те, которые не постарались сделаться добрыми людьми. Идти ко Христу, имея недобрые замыслы против человека, более несоответственно, чем делать визит в халате", (Стерн, ч. 2, стр. 6 и 7). (Прим. автора.)} но просто _по сердцу_ думал, что не может быть, чтобы митрополит счел за благоприятное для церкви приобретение такого человека, который, по меткому выражению Стерна, делает православию визит в своем поганом халате! Что за прибыль в новых прозелитах, которые потом составляют в христианстве тот вредный, но, к сожалению, постоянный кадр людей без веры, без чести, без убеждений - людей, ради коих "имя божие хулится во языцех".
"Нет, - говорил я себе, - нет: митрополит решит это правильно и прекрасно".
И я не ошибся, и теперь возвращаюсь к моему рассказу, с тем чтобы на сей раз уже заключить его концом, венчающим дело.
Приглашаю теперь читателя возвратиться к тому моменту, когда жид и чиновник поехали к митрополиту в лавру.
XVIII
Жид с утра в этот день не представлял того ужасающего отчаяния, с каким он явился вчера вечером. Правда, что он и теперь завывал, метался и дергался "на резинке", но сравнительно со вчерашним это было спокойнее. Это, может быть, до известной степени объяснялось тем, что он утром сбегал на постоялый двор, где содержались рекруты, и издали посмотрел на сынишку. Но когда интролигатора посадили в сани, приступы отчаяния с ним опять возобновились, и еще в сугубом ожесточении. Он, говорят, походил на сумасшедшего или на упившегося до безумия; он схватывался, вскакивал, голосил, размахивал в воздухе руками и несколько раз порывался скатиться кубарем с саней и убежать. Куда и зачем? - это он едва ли понимал, но когда они проезжали под одною из арок крепостных валов, ему это, наконец, удалось: он выпал в снег и, вскочив, бросился к стене, заломил на нее вверх руки и завыл:
- Ой, Иешу! Иешу! що твий пип со мной зробыть?
Два услужливые солдатика, которые подоспели на этот случай, взяли его, погнули как надо, чтобы усадить в сани, и поезд чрез пару секунд остановился у святых ворот, или, как в Киеве говорят, у _святой брамы_.
Тут не пером описать то, что начало делаться с евреем, пока дошло до конца дело: он делал поклоны и реверансы не только встречным живым инокам, но даже и стенным изображениям, которые, вероятно, производили на него свое впечатление, и все вздыхал.
Подслеповатый инок, сидевший под брамою с кропилом за чашею святой воды, покропил его, - он обтерся и пошел за своим вождем далее.
Теперь надо было уже получить доступ к митрополиту, представиться ему и ждать: чем он обрадует?
Друкарт все, конечно, обдумал, как ему исполнить возложенное на него поручение: он хотел оставить еврея где будет удобно внизу и велеть доложить митрополиту об одном себе и единолично, спокойно и последовательно изложить все дело и, насколько возможно, склонить доброго старца к состраданию к несчастному интролигатору: а там, разумеется, - что будет, то будет.
Не знаю, вышло бы хорошо или худо, если бы дело пошло таким образом, по объясненному, рассчитанному плану; но все это никуда не годилось, потому что с верхов для развязки всей этой истории учрежден был другой план.
Напоминаю, что это было в самый превосходный, погожий день. Покойный владыка Филарет тогда уже был близок к закату дней и постоянно прихварывал, и даже очень мучительно и тяжко. Страдания его облегчал профессор Вл. Аф. Караваев, а еще чаще его помощник, г. Заславский, которого покойный в шутку звал "отец Заславский". Промежутки, когда он был здоровее и мог обходиться без визитов "отца Заславского", были непродолжительны и нечасты, но, однако, бывали - и тогда он бодрился и даже выходил на воздух.
Жид и его предстатель как раз попали на такой случай: не успели они, обогнув колокольню, завернуть вправо к митрополитским покоям, как увидали у дверей на помосте небольшую группу чернецов, - кажется, по рассказу, человека три или четыре, и между ними сам владыка.
Выйдя на короткое, вероятно, время вздохнуть мягким воздухом прекрасного дня, митрополит был без клобука и всяких других знаков своего сана - по-домашнему, в теплой шубке и мягеньком колпачке, но Друкарт узнал его издали и, поклонясь, подошел и начал излагать цель своего посольства.
Митрополит слушал, не обнаруживая никакого внимания и прищуривая прозрачные, тогда уже потемневшие веки своих глаз, и все смотрел на крышу одного из куполов великой церкви, по которому на угреве расположились голуби, галки и воробьи. По-видимому, его как будто очень занимали птицы, но когда Друкарт досказал, ему историю - как наемщик обманул своего нанимателя, он тихонько улыбнулся и проговорил:
- Ишь ты, вор у вора дубинку украл, - и, покачав головою, опять продолжал смотреть на птичек.
- Владыко, - говорил ему между тем Друкарт, - это дело теперь в таком положении... - и он изложил все известное нам положение.
Митрополит молчал и по-прежнему вдыхал в себя воздух и смотрел на птиц.
Положение посла становилось затруднительно, - он еще рассказал что-то и умолк; владыка тоже молчал и смотрел на птичек.
- Что прикажете доложить князю, ваше высокопреосвященство, - снова попытался так Друкарт. - Его сиятельство усердно вас просит, так как закон ставит его в невозможность...
- Закон... в невозможность... меня просит! - как бы вслух подумал митрополит и вдруг неожиданно перевел глаза на интролигатора, который, страшно беспокоясь, стоял немного поодаль перед ним в согбенной позе...
Слабые веки престарелого владыки опустились и опять поднялись, и нижняя челюсть задвигалась.
- А? что же мне с тобою делать, жид! - протянул он и добавил вопросительно: - а? Ишь ты, какой дурак!
Дергавшийся на месте интролигатор, заслышав обращенное к нему слово, так и рухнулся на землю и пошел извиваться, рыдая и лепеча опять: "Иешу! Иешу! Ганоцри! Ганоцри!"
- Что ты, глупый, кричишь? - проговорил митрополит.
- Ой, васе... ой, васе... васе высокопреосвященство... коли же... коли же никто... никто... як ви...
- Неправда; никто как бог, а не я, - глупый - ты!
- Ой, бог, ой, бог... Ой, Иешу, Иешу...
- Зачем говоришь Иешу? - скажи: господи Иисусе Христе!
- Ой, коли же... господи, ой, Сусе Хриште... Ой, ой, дай мине... дай мине, гошподин... гошподи... дай мое детко!
- Ну, вот так!.. Глупый...
- Он до безумия измучен, владыка, и... удивительно, как он еще держится, - поддержал тут Друкарт.
Митрополит вздохнул и тихо протянул с задушевностью в голосе:
- Любы николи же ослабевает, - опять поднял глаза к птичкам и вдруг как бы им сказал:
- Не достоин он крещения... отослать его в прием, - и с этим он в то же самое мгновение повернулся и ушел в свои покои.
Апелляции на этот _владычный суд_ не было, и все были довольны, как истинно "смиреннейший" первосвятитель стал вверху всех положений. "Недостойного" крещения хитреца привели в прием и забрили, а ребенка отдали его отцу. Их счастьем и радостью любоваться было некогда; забритый же наемщик, сколько мне помнится, после приема окрестился: он не захотел потерять хорошей крестной матери и тех тридцати рублей, которые тогда давались каждому новокрещенцу-еврею...
Значит, и с этой стороны потери не было, и я на этом мог бы и окончить свой рассказ, если бы к нему не принадлежал особый, весьма замечательный эпилог.
XIX
(ГЛАВА ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
С прекращением Крымской войны и возникновением гласности и новых течений в литературе немало молодых людей оставили службу и пустились искать занятий при частных делах, которых тогда вдруг развернулось довольно много. Этим движением был увлечен и я.
Мне привелось примкнуть к операциям одного английского торгового дома, по делам которого я около трех лет был в беспрестанных разъездах.
Останавливаясь, как требовали дела, то в одном, то в другом месте, иногда довольно подолгу, я в свободное время много читал и покупал интересовавших меня старых и новых сочинений. Так, купив раз на ярмарке у ворот Троице-Сергиевой лавры сочинения Вольтера, я заинтересовался нападками этого писателя на библию. Что это в самом деле: как и _на чем_ могло быть написано Моисеем Пятокнижие, _каким способом_ мог быть истолчен в порошок золотой телец, когда золото в порошок не толчется, и тому подобные вопросы смущали меня и заставляли искать на них удовлетворительного, резонного решения.
Мне захотелось во что бы то ни стало достать и прочесть так называемые "Иудейские письма к господину Вольтеру", давно разошедшееся русское издание, которое составляет библиографическую редкость.
