Николай Лесков - Обойдённые
– В таком случае, Полканушка, дай лапу. Анна Михайловна неодобрительно качнула головою, на что не обратили внимания ни Долинский, ни Дорушка, крепко и весело сжимавшие поданные друг другу руки.
– А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся, – проговорила Дора и, взглянув в лицо сестры, добавила, – так и есть, вот удивительная женщина, никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.
– Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.
– Это в первый раз случилось, но, впрочем, вот видишь, как все хорошо вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?
– Правда, – отвечал Долинский.
– Вот видишь, Аня. Я говорю, что всегда знаю, что я делаю. Я женщина практичная – и это правда. Вы хотите маронов? – спросила она Долинского, опуская в карман руку.
– Нет-с, не хочу.
– Тепленькие совсем еще.
– Все-таки покорно вас благодарю.
– Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? – вмешалась Анна Михайловна.
– Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.
– Какой это у тебя еще француз завелся?
– Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо оставаться на улице.
– Вот видите, как она знает, что делать, – произнесла Анна Михайловна. – Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.
– Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.
– Почему же особенно у француза?
– Потому что он, во-первых, глух, а, во-вторых, это ему удовольствие доставляет.
– И тебе тоже?
– Некоторое.
– А если этот француз тебе сделает дерзость?
– Не смеет.
– Отчего же не смеет?
– Так, не смеет – да и только. Вы давно за границей? – обратилась она опять к Долинскому.
– Скоро четыре года.
– Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:
– Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.
– Сразу, – серьезно подтвердила Дора.
– Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается. Я того и гляжу, что она когда-нибудь пойдет два аршина лент купить, а мимоходом зайдет в церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.
– Нет-с, этого, душенька, не случится, – отвечала, сморщив носик, Дора.
– Ох, а все-таки что-то страшно, – шутила Анна Михайловна.
– Во-первых, – выкладывала по пальцам Дора, – на мне никогда никто не женится, потому что по множеству разных пороков я неспособна к семейной жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.
– Какое суровое решение! – произнес Долинский.
– Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена, что я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить хочу – жить, жить и петь.
Дорушка подняла вверх ручку и пропела: Золотая волюшка мне милей всего. Не надо мне с волею в свете ничего.
– Вот, – начала она, – я почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет говорит, чтоб никто не женился, а я говорю – пусть никто не выходит замуж. Совершенно справедливо, что если выходить замуж, так надо выходить за дурака, а я дураков терпеть не могу.
– Почему же непременно за дурака? – спросил Долинский.
– А потому, что умные люди больше не будут жениться.
– Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок людям не жениться, а видите, все люди и женятся, и замуж выходят.
– Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает у них в лбах-то, – резонировала Дора. – Умный человек всегда знает, что он делает, а дураки – дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы вот, полагаю, не женитесь?
– Нет-с, не женюсь, – отвечал, немного покраснев, Долинский.
– А-а, то-то и есть. Даже вон в краску вас бросило при одной мысли, а скажите-ка, отчего вы не женитесь? Оттого, что вы не хотите попасть в дураки?
– Нет, оттого, что я женат, – еще более покраснев и засмеявшись, отвечал Долинский.
Дорушка быстро откинулась, значительно закусила свою нижнюю губку и, вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.
Долинский обтирал выступивший у него на лбу пот и смеялся самым веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная и ворочала что-то в своей рабочей корзинке. Щеки ее до самых ушей были покрыты густым пунцовым румянцем.
Секунды три длилась тихая пауза.
– Нет, это уж черт знает что такое! – крикнула из-за драпировки Дорушка голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.
– Да, все это оттого, что ты всегда знаешь, что ты делаешь! – тихо проговорила с упреком Анна Михайловна.
Долинский опять рассмеялся и вслед за тем послышался несдержанный смех самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее физиономия, она улыбнулась и с упреком проронила:
– Чудо, как умно!
– Что ж, «чудо, как умно!» — заговорила, появляясь между полами драпировки, смеющаяся Дора.
– Очень умно, – повторила Анна Михайловна.
– Да разве же я виновата, – оправдывалась Дора, – что настал такой век, что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что это по них незаметно! Ну, чего, ну, что это вы женились и не сказываете об этом приятном происшествии? – обратилась она к смеющемуся Долинскому и сама расхохоталась снова.
– Да нет, это вы вышиваете, – продолжала она, махнув ручкой.
– Ну, не верьте.
– И не верю, – отвечала Дора. – Мне даже этак удобнее.
– Что это, не верить?
– Конечно; а то, господи, что же это в самом деле за напасть такая! Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.
– Да совершенно не в чем-с извиняться. Вы мне только доставили искреннее удовольствие посмеяться, как я давно не смеялся, – отвечал Долинский.
Хозяйки, по-русски, оставили Долинского у себя отобедать, потом вместе ходили гулять и продержали его до полночи. Дорушка была умна, резва и весела. Долинский не заметил, как у него прошел целый день с новыми знакомыми.
– Вы, Дарья Михайловна, бываете когда-нибудь и грустны? – спросил он ее, прощаясь.
– Ой, ой, и как еще! – отвечала за нее сестра.
– И тогда уж не смеетесь?
– Черной тучею смотрит.
– Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir,[6] спать хочу, – сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: «Откройте».
Глава пятая
Кое-что о чувствах
Прошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во все это время не было ни одного дня, когда бы они не видались. Ежедневно, аккуратно в четыре часа, Долинский являлся к ним и они вместе обедали, вместе гуляли, читали, ходили в театры и на маленькие балики, которые очень любила наблюдать Дора. Анна Михайловна, со своими хлопотами о закупках для магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою «шлянья» и предоставляла сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским. Знакомство этих трех лиц в этот промежуток времени, действительно, перешло в самую короткую и искреннюю дружбу.
– Чудо, как весело мы теперь живем! – восклицала Дора.
– Это правда, – отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.
– А все, ведь, мне, всем обязаны.
– Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.
– Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.
– Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?
– Это вы не можете догадаться, что бы вы должны делать? Вы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться, – говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.
– Не могу, – отвечал Долинский.
– Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?
– Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.
– Э, лучше скажите, что просто у вас, батюшка мой, вкуса нет, – шутила Дора.
– Ну, как тебе не стыдно, Дора, уши, право, вянут слушать, что ты только врешь, – останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.
– Стыдно, мой друг, только красть, лениться да обманывать, – обыкновенно отвечала Дора.
Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.
– Скажите мне, пожалуйста, вы в самом деле женаты? – спросила она его однажды после одного такого раздумья.
– Без всяких шуток, – отвечал ей Долинский.
Дорушка пожала плечами.
– Где же теперь ваша жена? – спросила она опять после некоторой паузы.
– Моя жена? Моя жена в Москве.
– И вы с ней не видались четыре года?
