Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева
походкой гордой и размеренной идти по улице советской
(имени Кирова) с высоко поднятой головой и чистыми (ах,
горе-горюшко) руками. Да, сегодня утром Анатолий Кузнецов
(планида ты несладкая добровольного помощника,
информатора, осведомителя, стукача), человек, выше личного
поставивший общественное, выше дружбы (на цыпочки встав)
долг, а выше любви (подпрыгнув, полагаю) честь,
составивший такую вот, на зависть многим правильную
пирамиду, был дважды за каких-то несколько часов
оскорблен, намеренно причем, несознательными элементами
из числа своих ровесников.
Увы, увы, еще до того, как галопом не слишком
элегантным Толян свое достоинство буквально растоптал, он
уронил его, да, птицу белую, цыпленка бройлерного, утратил
безвозвратного, вообразите только, он, юноша тонкой кости,
изящного склада, все утро сегодняшнее (зубы не вычистив,
кудри не расчесав) занимался, о, Богородица-заступница,
сбором дурно пахнущих и вид имеющих отталкивающий, вы
угадали, человеческих выделений.
Кошмар.
А дело вот в чем, вчера, признаться надо, не одной
Валере Додд напитки крепости различной без всякой меры
подавали. И баламут известный, Онегин, Чайлд Гарольд, с
обличьем Ленского и препохабнейшей фамилией Зухны
(чудак, приятель Толи школьный) пороку предавался и
вследствие сего имел шанс редкий отличиться, которым он
воспользовался, не преминул, то есть буквально ввалился в
тихий час вечерней сказки для детей в квартиру чинную
семейства Кузнецовых, чудесно пахнувшую завтрашним
обедом и, получив вопрос корректный:
— Леня, что случилось? — не стал воспоминаниям
унылым предаваться, нет, в будущее скорое, прекрасное и
светлое, свой мутный кинул взор:
— На старт, внимание, марш, — с торжественностью
некоторой даже возвестил и пояснил с улыбкой милой:
— Сейчас здесь все будет заблевано.
После чего, однако, не замычал, не зарычал ужасно, а
грохнулся довольно неуклюже на коврик домотканный и
реагировать не пожелал вообще на емкости различные, тазы и
ведра, любезно предлагавшиеся для облегчения страданий
органов бедняги внутренних хозяином любезным.
Подвел, мечту свою заветную — остатками
непереваренной дешевой " в оболочке" ветчины украсить
Толины обои чешские с цветочками в портвейне, напитке
приторном и гадком, косая морда, утопил. Ну, ничего, зато
чистейшей желчью, своей собственной, густой,
неразведенной, самородной, души поэта квинтэссенцией,
охотно, просто щедро поделился поутру.
Беееее.
Итак, в часу одиннадцатом, когда движеньем резким
осадил Толян устройство с механическим заводом, Зух не
лежал жердиною нескладной в углу на стареньком матрасе,
исчез (простынка белая — комком, истерзанная извергом
подушка — боком), пропал, отчалил, удалился без лишних слов,
как джентльмен, но след канальи, тем не менее, нет, не
простыл, на самом деле не остыл, пах, то есть, иначе говоря,
хранил еще тепло большого органа кровотворящего и пузыря,
имеющего форму грушевидную, расширенный отдел, часть
среднюю и суженную шейку, соединенную протоком узким с
кишкою незначительной, но нервной и слабохарактерной,
двенадцатиперстной.
И в этом убедился Толя тут же, проехав голою
ступней по кафелю сортирному, спасибо, зацепился, ухватился
за полочку с хозяйственным набором, а то бы неизвестно, что
еще по неопрятной плитке поплыло, когда бы головой своей
Кузнец с размаху тюкнулся о финский унитаз. Да, кстати, в
ванной тоже было сыро, но веселее, ибо там бескрайние
пространства мелководья чистого отважно бороздила лишь
крышечка югославского шампуня.
Добавить нечего.
И смысла нет, радиослушателям лет минувших
известно, еще бы, пароходы провожают совсем не так, как
поезда. В общем, выбежал Толя из наспех прибранной
квартиры, желтка яичного остатки с невыдающегося
подбородка роняя на ходу, минут за пять, не больше, до
встречи, ему назначенной в аллеях сада городского.
От испытания к испытанию ведет судьба сегодня
Кузнецова, от одного к другому движется Кузнец, как некий
грек, наживший вследствие переедания козлиный голос, от
сувенира к сувениру.
Итак, навстречу Толе, миновавшему парадное
излишество, дорическую колоннаду и железные ворота, из-под
младых ветвей, листвою шелестящих, мужчина выступает
грубый, рыжий, с недружелюбным ежиком под носом.
— Извините, немного задержался, — торопится сейчас
же повиниться Кузнецов, выдерживая, впрочем, с
достоинством немалым рукопожатие, клешне холодной и
безжалостной не позволяя смешать фаланги, связки,
сухожилья, свою ладонь, пусть оскверненную общеньем с
тряпкой половой, но все равно изящную, сухую длань
пианиста, музыканта, в бесформенную массу превратить.
— Что-нибудь серьезное? — густеет, как бы невзначай,
синева в очах суровых рыцаря без страха и упрека.
— Да, нет… нет, так, дома мелкое недоразумение,
румянятся немного щечки молодого человека, ввиду
дурацкого стечения обстоятельств оправдываться
принужденного.
То есть опять что-то невнятное смущенно бормотать,
не ведая, не зная, где взгляд остановить, к чему приклеить на
абсолютно непроницаемом челе товарища Макунько Виктора
Михайловича.
Вот, черт возьми. Казалось бы, к концу их встречи
предыдущей уже возникло какое-то приятное подобие доверия
и даже собираться, кристаллизироваться начинали, может
быть, мельчайшие, еще неразличимые частицы, способные в
условиях определенных приязни флюиды испускать, так нет
же, вновь с двусмысленности начинать приходится, краснеть,
увиливать, от ясного, прямого ответа уходить, короче,
возвращаться к тому моменту не слишком уж приятному,
когда Толяна какой-то незнакомец в штатском завел в пустой
и узкий кабинет на этаже втором военкомата и сунул там, без
всяких предисловий, едва ли не к переносице бедняги
прилепил (возможно, от привычки с близорукими субъектами
иметь контакт) оттенка розового разворот бордовых корочек
красивых.
Ну, вот, писали мы героя и тушью, и гуашью, и
кистью, и пером, и все ради того лишь, чтобы сознаться вдруг,
да, помогать борцам с невидимым врагом родного государства
охотно взялся Толя, но вовсе не по зову сердца, нет, не по
собственному решил он это делать все почину.
Лишен был выбора прятный юноша с хорошими
манерами, в безвыходное просто поставлен положение
невиданным кощунством, бессмысленным и наглым
святотатством, грозившим комсомольской организации
Южносибирского горного лишиться навсегда, навеки
почетных званий — передовая, ьоевая, но, впрочем, это Толю
мало беспокоило, когда бы черное пятно, упавшее внезапно на
накрахмаленную грудь, не угрожало растечься, лишая вида,
шарма, обаяния, буквально все и вся, и в том числе, конечно,
примерно с год тому назад союзом молодежи институтским
прижитый от Толи Кузнецова столь популярный дискоклуб с
названием идеологически нейтральным (не вредным, то есть)
"33 и 1/3".
Увы, никто не мог уверен быть в своей уязвимости,
спокоен, равнодушен, безразличен, после того, как в одно
прекрасное утро (в канун, о, Феликс, архангел без весов, но с
маузером, сто десятой годовщины рождения своего) в
Ленинской комнате Южносибирского горного прозрел
внезапно вождь мирового пролетариата.
Скандал.
У гипсового изваяния, у бюста метр на метр на
полтора, проклюнулись вдруг глазки голубые, моргала алкаша
и маловера.
Привет.
И что прискорбнее всего, событие сие, неописуемое
чудо, принародно явленное, никто из членов актива
институтского, места в президиуме занимая, не заметил.
Расселись деканы и секретари, под носом у основоположника
расположились и в зал уставились угрюмо, а с залом,
отличниками, стипендиатами именными, лауреатами
конференций научных, олимпиад предметных, красой и
гордостью, грядущей сменой неладное как будто что-то
происходит.
То есть присутствуют, конечно, внимают
рапортующему, лица правильные, глаза ясные, и в то же время
впечатление создается такое, будто бы шепчутся, черти,
шумок какой-то гуляет по рядам, сквознячок. Ни один мускул
на лицах не дрогнет, а между тем какая-то улыбочка неясная
как будто бы бродит, то тут мелькнет, то там, флуктуирует
