Иосиф Бродский - Мрамор
Туллий. Весь ужас в том, Публий ([контрвыпад]), что искусственное нигде не кончается. Естественное естественно и кончается. ([Теснит Публия к его алькову.]) То есть становится искусственным. А искусственное не кончается ([выпад]) нигде ([еще выпад]), никогда ([еще выпад]), ни под каким видом. ([Публий падает в альков.]) Потому что за ним ничего не следует. И, как сказано у поэта,
это хуже, чем детям
сделанное бобо.
Потому что за этим
не следует ничего.
Публий. У какого поэта?
Туллий. У восточного.
Публий. Может, искусственное, если долго продолжает быть искусственным, в конце концов становится естественным. Яичко-то становится курочкой. А ведь, глядя со стороны, ни за что не скажешь. Изнутри -- тоже вряд ли. Потому что искусственным выглядит... Мне всегда казалось, Туллий, на яичко глядя, -- особенно утром, когда разбиваешь, чтоб глазунью сделать, -- что существовала некогда цивилизация, наладившая выпуск консервов органическим способом.
Туллий. В этом смысле мы все -- консервы. Чья-то будущая яичница. Если, конечно, не кремируют... Меч возьми.
Публий ([нехотя выбирается из алькова]). Отяжелел я. Вот в Ливии, помню... ([Внезапно в сердцах.]) Да на кой ляд эту форму поддерживать! Худеть! Особенно -- если чья-то будущая яичница... Либо если кремируют... Да и тебе же лучше: чем я толще, тем больше пространства занимаю. Тем больше тебе времени этого твоего остается-- Ведь всем все равно, с тебя начиная, есть ли Публий Марцелл, нет ли его. И если даже есть, какое кому дело, как он выглядит. Кого это интересует? Богов? Природу? Цезаря? Кого?.. Богам вообще на все положить. Цезарю -- тоже. В этом смысле он -- точно помазанник ихний. Природе?.. Безразличны ли природе очертания дерева?
Туллий. Похоже на тему для диспута.
Публий. Я думаю, природе на силуэт дерева накласть! Хотя оно его четыре раза в году меняет. Но в этом-то безразличие и сказывается. Пресыщенность. Листики обдирает... А у него, может, только и есть что листики. Оно, может, всю дорогу только тем и занято было, что их пересчитывало. Денежку свою зелененькую золотую... И -- рраз...
Туллий. Ну, распустил сопли. Меч, говорю, возьми... И вообще -вечнозеленые тоже есть. Лавр, допустим. Хвоя. И так далее.
Публий. Меч я, допустим, могу взять. Дальше что? Скрестим мы их. Разойдемся. Выпад, контрвыпад, дистанция... Дальше что? Устанем. Дальше что? Ты выиграешь -- я проиграю. Или наоборот. Какая разница? Кто этот поединок увидит? Даже если я тебя убью -- или наоборот. Хотя мы договорились. До первой крови. Но -- кто это увидит? Кто это добро смотреть станет? Тем более в прямой трансляции. Даже претор не будет. Претор это в записи посмотрит и, если смертоубийства нет, еще, неровен час, запись сотрет. В конце рабочего дня. Не потому, что пленки жалко или бобины тоже смазывать надо: потому что сюжета нет.
Туллий. Нет. Они пишут все без разбору. Стирать им декретом запрещено. Мало ли -- можно почерк преступника установить. Даже если преступление и не совершено. Все равно -- почерк. Возможного преступника. Чтоб раскрыть возможное преступление. Что есть формула реальности... Так что сюжет есть, Публий. Сюжет всегда возникает независимо от автора. Больше того -независимо от действующих лиц. От актера. От публики. Потому что подлинная аудитория -- не они. Не партер и галерка. Они тоже действующие лица. Верней, бездействующие. У нас один зритель -- Время. Так что -- пофехтуем.
Публий ([нехотя беря меч]). Ну, от этого зрителя аплодисментов хрен дождешься. Даже если выиграешь. Тем более если проиграешь. Гарде.
[Фехтуют.]
Туллий. Потому что выигрыш ([выпад]) -- мелодрама и проигрыш ([снова выпад]) -- мелодрама. ([Отступая под натиском Публия.]) Побег -- мелодрама, самоубийство -- тоже. Время, Публий, большой стилист... ([Наступает.]) Публий. Что же ([защищаясь]) не мелодрама? Туллий. А вот ([выпад]) -фехтование. ([Отступает назад.]) Вот это движение -- взад-вперед по сцене. Наподобие маятника. Все, что тона не повышает... Это и есть искусство... Все, что не жизни подражает, а тик-так делает... Все, что монотонно... и петухом не кричит... Чем монотонней, тем больше на правду похоже.
Публий ([бросая меч]). Туше; но так можно махаться до светопреставления.
Туллий ([продолжая еще некоторое время проделывать соответствующие движения мечом]). И во время оного. И после. И после-после-после-после... До первой крови. До второй. До-последней-капли-крови... Вот -- почему -- люди -- воюют... Уфф... Мы ж договаривались: до первой...
Публий. Ты мне колено задел.
Туллий. Ох, прости. Не заметил. Надеюсь, несерьезно.
Публий. Пустяки. Царапина. Как сказал лев гладиатору...
Туллий. Вата и йод в аптечке. Перевяжи... Пойду душ приму, потный весь.
Публий ([задумчиво]). Не-е, пусть сочится. По крайней мере, доказывает, что -- еще не статуя. Не из мрамора. Что -- не классик. Поскольку есть колено. Вполне -- в своем роде -- классическое. Не хуже, чем у "Бдения Алкивиада". Хотя видел только копию. Или -- "Дискобола". Тоже копия. И там не колено главное... Все равно -- классическое. Таким коленом наместники местных царьков давят. На мокром полу мраморной купальни. На своей загородной вилле. Вечер лилового цвета... Светильники в нишах трепещут, масло плавится. Пальмы кронами перешептываются, как ожившие иероглифы. И царек, сучара, на мокром полу извивается, воздух ртом ловит. Не-е, хорошее колено. Римское. Что бы там Туллий ни наговаривал на пленку... Пусть сочится... пусть. И даже еще расковыряю. ([Берет меч и, морщась, надрезает кожу: после этого выдавливает пальцами из надреза кровь. За этим занятием -надрезыванием и выдавливанием -- и застает его выходящий из душа Туллий. Некоторое время он наблюдает за Публием, потом делает шаг к нему.])
Туллий. Ты что?! Совсем охренел!? Прекрати сию же минуту! Варвар, мать твою! Дикарь! Где вата?
Публий ([поднимая глаза, в которых слезы]). С легким паром, Туллий.
Туллий. Идиот недоделанный! ([Кидается к аптечке, достает йод и вату и бросается назад.]) Вспомнил свои азиатские штучки. Сколько волка ни корми... ([Наклоняется к Публию, чтоб перевязать колено.]) Люди на Канопус высаживаются, а тут...
Публий ([отмахивается]). Оставь меня в покое! Не трогай.
Туллий. Ну да. Сейчас мы впадем в транс. Начнем раскачиваться. Знак себе на лбу нарисуем. И споем что-нибудь лишенное текста. Так, да? ([Снова наклоняется к Публию.]) Дай ногу, не дури!
Публий. Отойди, говорю. ([Делает угрожающий жест мечом.]) Оставь меня в покое. Не трогай. Пусть сочится...
Туллий. Да прекрати ты этот...
Публий. Пускай сочится. Она, может, единственное доказательство, у меня оставшееся, что я действительно жив. А ты ее остановить хочешь. На кого ты работаешь?
Туллий. Ты... по-моему... сошел с ума.
Публий. Телекамеры эти вокруг. Всех подозревать начинаешь. Почем я знаю, что ты не робот. С камерой встроенной. Вживленной органически. Может, даже помимо твоей воли. Еще при Тиберии эксперименты начали. Я читал. На зайчиках. Тем более -- вернулся. Тогда и вживили... Пускай сочится. По крайней мере, хоть буду знать, что сам -- не робот. А то сомневаться начал... может, все -- все -- тебя включая -- на пленку записано. И мне показывают. Стереоскопически. Включая запахи. Как сад и лебеди. Или берег моря. Потому и декорация одна и та же: бюджет ограниченный. Или -классицизм. Три единства блюдут. И почему бы и нет? Если между классицизмом и натурализмом выбирать, я бы и сам классицизм выбрал. И почему отказывать компьютеру в снобизме? Снобизм тоже форма отчаянья, в конце концов, классицизм в него запрограммирован. Не с потолка взялся. И говоря о потолке, Туллий, смотрю я на него и не знаю: я ли на него смотрю -- или он на меня смотрит...
Туллий. Чего ты городишь?..
Публий. Весь вопрос в том, на кого ты работаешь. Что я на него смотрю, это и ежу ясно. Что он на меня... но если да, если он осуществляет за мной наблюдение -- то он мне больше внимания уделяет, чем я ему. И кто тогда здесь одушевленный объект? Конечно, если ты не робот, то тогда внимание его распыляется... Нет, пусть сочится... Он этого еще не видел. Что-то новенькое...
Туллий. Перевяжи, говорю. Смотреть противно.
Публий. Значит -- не робот... Хотя, с другой стороны, я бы тоже трещины в потолке забздел..! Трещина-то не записана. Только возможность катастрофы отличает реальность от фикции.
Туллий. Мелодрама. У всех варваров врожденное чувство мелодрамы.
Публий ([кричит]). Должен же я знать место, в котором умру!!!
Туллий. А-а-а... вон оно что. ([Кидает Публию бинты и вату.]) На, перевяжи. ([Отходит к окну: начинает, глядя в окно, говорить, но потом спохватывается и поворачивается сначала лицом, потом -- спиной к публике. Когда он стоит спиной, он как бы подпирает воображаемую стену, которой служит рампа.]) Люди, Публий... люди делятся на тех, для которых важно -где, и на тех, для которых важно -- когда... Есть еще, конечно, третья группа. Для которых важно -- как. Но это -- как правило -- молоденькие, и они не в счет.
Публий. Да кто ты такой!? Откуда ты знаешь, на кого люди делятся?
