Владимир Тендряков - Ночь после выпуска
16
Игорь выкричался и потух, отвернулся от Генки - руки в карманах, взлохмаченная голова втянута в плечи, одна нога нервно подергивается. Генка, сведя белесые брови, уже без улыбки, хмуро глядел Игорю в затылок.
Юлечка, не спускавшая с Генки блестящих глаз, снова выдохнула:
- Н-ну, как-кой, ты... опасный!
И Генка вскипел:
- Думали, барашек безобидный, хоть стриги, хоть на куски режь - снесу! Я вам не Сократ Онучин!
- Старик!.. За что?..
Генка досадливо повел на Сократа плечом:
- Тебя всего грязью обложили - отряхнешься да песенку проблеешь.
- Он взбесился, фратеры!
Сократ, прижимая к животу гитару, подавленно оглядывался.
- Что я ему плохого сделал, фратеры?
Игорь Проухов изучал землю и подергивал коленом.
Напружиненно поднялась Натка - вскинутая голова, покатые плечи.
- С меня хватит. Я пошла.
И Генка рванулся к ней:
- Нет, стой! Не уйдешь!
Она надменно повела подбородком в его сторону:
- Силой удержишь?
- И силой!
- Ну попробуй.
- Бежишь! Боишься! Знаешь, о чем рассказывать буду?
Натка ужаленно развернулась:
- Не смей!
- Ха-ха! Я же трус, не посмею - побоюсь.
- Генка, не надо.
- Ха-ха! Мне хочется - и что ты тут сделаешь?!
- Генка, я прошу...
- Ага, просишь, а раньше?.. Раньше-то пинала - трус, размазня!
- Прошу, слышишь?
- А ты на колени встань - может пожалею.
- Совсем свихнулся!
- Да! Да! Свихнулся! Но не сейчас, чуть раньше, когда ты меня. Ты! Хуже всех! Злей всех! Бсех обидней!
- Очнись, сумасшедший!
- Очнулся! Всю жизнь как во сне прожил - дружил, любил, уважал. Теперь очнулся!.. Слушайте... Ничего особенного - картина с натуры, моментальный снимочек...
- Не-го-дяй!
- Негодяй. Да. Особенно перед тобой. Я же почти два года в твою сторону дышать боялся. Если ты в классе появлялась, я еще не видел тебя, а уже вздрагивал. Негодяй и трус - верно! Даже когда издали на тебя глядел, от страха обмирал, но глядел, глядел... Как ты голову склоня-ешь, как ты плечом поведешь... Я, негодяй, смел думать, что лучше ничего, чище ничего на всём, на всём свете! И ты меня, негодяя, мордой за это, мордой! И вправду, чего тебе жалеть меня.
- Гена-а...- дрогнувшим голосом. Натка вдруг вся обмякла, словно из нее вынули пружину.- Пошли отсюда. Слышишь, вместе... Хватит, Гена.
- Ага, будь послушненьким, чтоб потом снова всем: трус, жалок, хоть в какой узелок свяжу... Нет, Натка, теперь не обманешь, ты с головой себя выдала. Красивая, а душа-то змеиная! Как раньше любил, так теперь ненавижу! И лицо твое и тело твое, которое ты мне...
- За-мол-чи!!!
- Злись! Злись! Кричи. Мне даже поиграть с тобой хочется... в кошки-мышки. Ну, не буду играть, лучше сразу... Слушайте: это недавно было, после экзаменов по математике...
- Прошу же! Прошу!
- ...Пошел я на реку, и, конечно, я, негодяй, шел по бережку и думал... о ней. Я же всегда о ней думал, каждую минуту, как проснусь, так и думаю, думаю, раскисаю... Значит, иду и думаю. И вдруг...
- Последний раз, Генка! Пожалеешь!
- Смотрите, снова напугать хочет. Как страшно!.. И вдруг вижу в воде у самого бережка - она...
- Рассказывай! Рассказывай! Весели! Давай! - закричала Натка, и ее крик отозвался где-то в глубине ночи смятенно-суматошным "вай! вай! вай!".
- Купается... Из воды только плечи и голова. Меня-то она раньше заметила - смеется...
- Давай! Давай! Не стесняйся! Вай! вай! айся! - отозвалась ночь.
- Я же не ждал, я только думал о ней. А потом - я трус... Встал я столбом и рот раскрыл как дурак - ни туда ни сюда, "здравствуй" сказать не могу...
- О-о-о! - застонала Натка.
- А она знай себе смеется: уходи, говорит, я голая...
Натка всхлипнула и схватилась руками за горло - изломанные брови, растянутый гримасой рот, преобразившаяся разом, судорожно-некрасивая.
- Голая... Это она-то, на которую издалека взглянуть страшно. Уходи!.. Кто другой - не трус, не жалкий слюнтяй - может, ближе бы подошел, тары-бары, стал бы заигрывать. А я не мог. И как тут не послушаться уходи. На улице издалека вижу - вся улица сразу меняется. И я... я задом, задом да за кусты. Там, за кустами, встал, дух перевел и честно отвернулся, чтоб нечаянно как-нибудь, чтоб, значит, взглядом нехорошим... Но уши-то не заткнешь, слышу - вода заплеска-лась, трава зашуршала, значит, вышла из воды... И рядом же, пять шагов до кустика. Она! И холодно мне и жарко...
Натка медленно опустила от горла руку, низко-низко склонила голову плечи обвалились, спина сгорбилась.
- Шевелилась она, шевелилась за кустом, и вот... вот слышу: "Оглянись!" Да-а...
Натка горбилась и каменела, лица не видно, только гладко расчесанные на пробор волосы.
- Да-а... Я оглянулся. Я думал, что она уже оделась... А она... Она как есть... Я и в одежде-то на нее... А, черт! Об одном талдычу - ясно же!.. Она вся передо мной, даже волосы назад откинула. И небо синее-синее, и вода в реке черная-черная, и кусты, и трава, и солнце... Она, мокрая, белая,- ослепнуть! Плечи разведены, и все распахнуто - любуйся! И зубов полон рот, смеется, спрашивает: "Хорошая?"
- Мразь! - дыханием сквозь зубы.
- Сейчас, может быть. Сейчас! Но не был мразью! Нет! Глядел. Конечно, глядел! И захотел бы, да не смог глаз оторвать. И шевельнуться не мог. И оглох. И ослеп совсем... Солнце тебя всю, до самых тайных складочек... Горишь вся сильней солнца, босые ноги на траве, руки вниз броше-ны, платье скомканное рядом, и улыбаешься... зубы... "Хватит. Уходи". То есть хорошего понем-ножку... И я послушался. А мог ли?.. Тебя!.. Тебя не послушаться, когда ты такая. Мог ли!.. А теперь-то понимаю - ты хотела, чтоб не послушался. Хотела, теперь-то знаю.
- Мразь! Недоумок!
- Опять ошибочка. Тогда - да, недоумок, тогда, не сейчас. Сейчас поумнел, все понял, когда ты меня трусом да еще жалким назвала. Мог ли я думать, что ты не богиня, нет... Ты просто самка, которая ждет, чтоб на неё кинулись...
Натка натужно распрямилась - лицо каменное, брови в изломе.
Вместо нее откликнулась Юля Студёнцева:
- Господи! Как-кой ты безобразный, Генка! - В голосе брезгливый ужас.
- По-самочьи обиделась, свела сейчас счеты: трус, мол, а почему - не скажу... Это не безобразно? Ну так мне-то зачем в долгу оставаться? Да и в самом деле теперь себя кретином считаю: такой случай, дурак, упустил!.. До сих пор в. глазах стоишь... Груди у тебя в стороны торчат, а какие бедра!
И Натка вырвалась из окаменелости, большая, гибкая, метнулась на Генку, вцепилась ногтями, крашенными к выпускному празднику, в лицо.
- Подлец! Подлец! Подлец!!!
Голова Генки моталась из стороны в сторону. Наконец он перехватил руки, секунду сжимал их, дико таращась в Натканы брови, на его щеках и переносье проступали темные полосы - следы ногтей.
- Тьфу!
Натка плюнула в его исцарапанное лицо. Генка с силой толкнул ее на скамью. Испуганно взвизгнула подмятая Вера Жерих.
Задев плечом не успевшего откачнуться Игоря, Генка кинулся к обрыву.
С откоса из темноты долго был слышен бестолковый шум суматошных шагов.
Плотная, плоская ночь - как стена, как конец всего мира. Ночь пахла речной илистой сыростью.
17
Повернувшись в сторону бесстрастно-сумрачного учителя математики пухлой грудью, красным лицом, возбужденный, весело недоумевающий, Иван Игнатьевич всплескивал большими руками, сыпал захлебывающейся скороговорочкой.
- Иннокентий Сергеевич! Как же вы - вы! - на маниловщину сорвались? Лапушка Манилов мосты до Петербурга мысленно строил, вы же мечтаете хорошо бы деткам нашим увлекательные учебные картинки показывать, знания по самому высокому стандарту без труда выдавать. Если б это говорили не вы, а кто-нибудь из молодых педагогов, хотя бы наш новый географ Евгений Викторович, вчерашний студент, я бы нисколько не удивился. Но вы-то человек трезвый, разумный, многими годами на деле проверенный, и нате вам - в миражи ударились!
- В миражи? - Иннокентий Сергеевич оборвал веселую директорскую скороговорку.- А рассчитывать, что можно поправить нашу педагогику кустарным способом, мотыжа в одиночку свой садик, не вера в миражи?
- Мой садик - сугубая реальность,- сухо бросил со стороны Решников,- а твои упования, согласись, из области фантазии.
- Не такая уж фантастика - показ учебных фильмов. Мы и сейчас уже их время от времени показываем,- напомнил Иннокентий Сергеевич.
- Но пока революцию они нам не делают. Не-ет! - снова обрушился Иван Игнатьевич.- Революция-то случится - если случится еще! - когда специальные киностудии по всей стране станут выпускать не единицами, а тысячами такие фильмы. От нас сие не зависит, значит, нам ждать прикажете - кто-то когда-то сверху революцию сотворит. А до тех пор нам сложа ручки сидеть, Иннокентий Сергеевич, дорогой? Дети-то не смогут ждать этой высокой революции, они к нам стучаться будут - принимайте, учите, воспитывайте, мы растем, развития требуем.
- Ну что ж, будем по старинке-матушке - каждый в своем закутке, в одиночку...
- Да нет, нет! Не получается у нас в одиночку! Да оглянитесь, как живем - трясем друг друга, на ковер бросаем. Вон сейчас Ольга Олеговна Зою Владимировну бросила на лопатки, Павел Павлович - Ольгу Олеговну, вы, Иннокентий Сергеевич,- Павла Павловича, я вот вас пробую положить. И это называется жить в одиночку? Где уж...
