Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи
Немного остается прибавить к моим «воспоминаниям». Первое представление состоялось 18-го апреля[18]. Пьеса прошла так же, как прошли и проходят все другие. Так же давала она полные сборы, – со времен войны все пьесы дают полные сборы… Так же и бранили ее, – газеты вечерние, газеты утренние, – как всякую другую. Однако нет: бранили хуже другой. С раздражением, напомнившим мне первый, частный, отзыв старых литераторов. Только насчет «безнравственности» не догадались. В голову, должно быть, не пришло. Уж очень далекими от «безнравственности» вышли «дети» Мейерхольда.
Не критика пьесы (дело обычное), – но именно эта нотка раздражения особенно любопытна. Опять «старые» – начальники, родители, воспитатели и вершители, – рассердились на дерзкую молодежь. Молокососы, читающие Гегеля! Еще лезут «с милосердием»! Не милосердие ваше нужно: послушание.
Да и нет вовсе таких «молодых», успокаивает себя дальше самодовлеющая старость. Все одни выдумки. Все пока обстоит благополучно.
Я не спорю, гораздо покойнее для «старых» вовсе не думать о «новом». Упразднить самый вопрос. Это легко, если пожелать; ведь новое зреет в тишине и тайне, новые в газетах не пишут…
Ну, а когда новое все-таки скажется? Пусть длинен сегодняшний день, но «завтра» непременно придет, закрывай – не закрывай глаз. Такие ли эти завтрашние люди, как герои «Зеленого Кольца», тот не такие, и все ли они сейчас юны (по возрасту цифровому) – я не знаю. Знаю, однако, что опор для своего строительства они будут искать своих, – прежних не возьмут: «насмотрелись на это ихнее старое устройство!..» И знаю еще, что борьба с «новыми» не минует «старых», как ни уверяй они себя, что «все благополучно», «все на своих местах».
Самая поспешность заверений, замазывание вопроса и злоба, злоба, – уже показывают, что полного-то упокоения у «сегодняшних» нет. Рождается тревога. Шатаются устои…
Через головы людей прошлого, боязливо ненавидящих или равнодушно не понимающих, я посылаю привет тем, которые придут завтра. Всем тем, юным годами и сердцем, кто в тишине кует оружие «знания и воли», кто предчувствует радость борьбы и верит в силу «совместности»; всем, и близким ведомым, и далеким неведомым – всем, всем!
А старая ненависть не страшна. У людей будущего есть «милосердие»… оно беспощадно: оно победит.
З. Гиппиус
Приложение
Анастасия Чеботаревская. Лунные муравьи*
З. Н. Гиппиус. Лунные муравьи. Шестая книга рассказов. Книгоиздательство «Альциона».
Несколько лет тому назад рассказы Зинаиды Гиппиус печатались в журналах самого крайнего модернистского толка – «Вопросах Жизни», «Весах», «Северных Цветах» и т. п. С тех пор вместе с поворотом в общественности произошел и всякий литературный сдвиг, в котором наметилось, пожалуй, кое-что и хорошее, и плохое… Первое заключается в том, что многие из писателей левого лагеря (Ф. Сологуб, В. Брюсов, 3. Гиппиус, А. Блок, Д. Мережковский, Д. Философов), выйдя из специально-модернистских журналов, внесли свежую волну литературного оживления в органы внепартийные, нейтральные. Плохое, на мой взгляд, заключается в появлении эстетического снобизма, нашедшего себе приют в журнале «Аполлон», далеко уступающем по своей литературно-художественной ценности таким своим старшим предшественникам, какими были в свое время «Мир Искусства» и даже не всегда художественно объективные «Весы». В тех журналах (не говоря уже о «Новом Пути», занявшем особую, богоискательскую позицию) чувствовалось присутствие какой-то эстетической веры, какого-то, хотя бы и несколько фанатического, горения, убежденности – хотя бы и в самоценности «чистого искусства», чего отнюдь нельзя подметить в протокольно-индифферентном тоне апологетов снобизма, – и вот одна из причин, почему имя 3. Гиппиус, вместе с некоторыми другими, встречается теперь в альманахах и в более распространенных журналах. Лично я полагаю, что здесь сыграла роль и некоторая эстетическая переоценка, связанная с именем Влад. Соловьева, в котором поэт являлся равноценным мыслителю; исчезло прямолинейное и эстетически-элементарное деление на форму и содержание, – принята их нераздельность, слитность в подлинных произведениях искусства. На границе этого литературно-эстетического перелома развилось беллетристическое дарование 3. Гиппиус; как поэтесса, она выявилась и раньше, и определеннее… Рассказы 3. Гиппиус последнего периода, именно шестая книга, проникнута какой-то очень острой современностью; почти все рассказы затрагивают те или иные явления послереволюционных настроений. Но темы, тракруемые в отдельных из этих рассказов, как ни пронизаны они жгучей современностью, затрагивая мотивы самоубийства, войны, терроризма и т д., все же всегда стоят в тесной связи с общим мировоззрением талантливой писательницы – идеями Бога как религиозно-философского начала, мятежности как начала творческого, и исказительства как обоснования правды, смысла жизни. Этим темам посвящены трогательные, проникнутые глубоким и нежным чувством рассказы: «Земля и Бог», «Приказчик», «Он – белый», «Лунные муравьи», хотя, бесспорно, лучшими вещами сборника являются прекрасный рассказ «Женское» и «Нет возврата», где элемент рассказывательный, весьма свойственный прозе 3. Гиппиус, подчинен элементу изобразительному, до жути сгущающемуся во втором рассказе – о вернувшихся с войны офицерах, которым уже «нет возврата» к обычной нормально-обывательской психике. Сильным оружием г-жи Гиппиус в прозе служит диалог, который чрезвычайно удается ей: беседуют ли у нее плутоватый мужик с барином-интеллигентом, «уверенная» проститутка со слезливым студентом, простодушные земляки, заброшенные на чужбину, где и «Христос не воскресает», или завсегдатаи трактира «Рекорд» – везде мы слышим здесь какие-то подлинные, настоящие, те самые «раз найденные» для данного определения слова, которых искать так настойчиво рекомендовал беллетристам такой мастер слова, как Флобер. В связи с этим и язык большинства рассказов 3. Гиппиус – прекрасный, чисто-русский литературный язык, любуясь отдельными выражениями которого (особенно в диалогах), так и хочется сказать: «Где только удалось автору все это услышать!»
Дмитрий Мережковский. Ночью о солнце*
Бог создал Еву из ребра Адамова. От начала мира этому поверили и верят до сего дня. Она – в нем, она – он; без него ее нет.
Девочка, на краю обрыва,
Плачет, свивая венок…
– Девочка, кто тебя обидел?
Она испугалась, что я увидел,
Пролепетала странный ответ:
– Меня Сотворивший меня обидел,
Я плачу оттого, что меня нет…
О, зачем ты меня тревожишь?
Мне твоего не дано пути.
Ты для меня ничего не можешь:
Того, кого нет, нельзя спасти.
Ты душу за меня положишь,
– А я останусь венок свой вить.
Ну, скажи, что же ты можешь?
Это Бог не дал мне – быть.
Вообще, господа критики – любезные кавалеры с дамами, даже у нас, в России, где нельзя упрекнуть их в излишней любезности. Пока писательница – только писательница, женщина – только женщина, – ей многое прощается. Если бы он, а не она писала, – сочли бы посредственным или никуда негодным; ну, а для нее недурно.
Но горе той, которая не захотела этой чести, выступила из-за щита своей женской слабости, усомнилась в том, что «Бог не дал ей быть».
Вот главная вина 3. Гиппиус Все простили бы, только не это. Она коснулась тайны, которой нельзя касаться, древней-древней, семью печатями запечатанной, – тайны о браке, о поле, о нем, который есть, и о ней, которая не должна, не может, не хочет быть. Тут вовсе не эмпирический, не нравственный, не общественный вопрос о равенстве или неравенстве, о свободе или несвободе женщин, а неизмеримо более глубокий, метафизический вопрос о двух полюсах мира, о бытии и небытии, о мужском и женском в их вечной, нездешней противоположности.
Мужчина все позволит женщине – преклонит колени и отдаст ей все права, свободы, почести, – только не позволит ей быть. Быть ей – ему не быть: вот западня дьявола, которая кажется заповедью Божьей. «Глава жене – муж». Это ведь и значит: он есть, а ее нет.
И вовсе не литературная критика, не бытовая нравственность, не общественное мнение восстали бы на нее, если бы удостоили прислушаться к тому, что она говорит, а вот эта именно древняя тайна пола, тайна «женского» – как бы сама природа, закон естества.
– А, ты захотела быть. Так будешь же. Но будешь притчей во языцех, позором среди жен. Твоя смерть – смех. Смехом тебя казню. И затоскуешь о своем ничтожестве, опять захочешь не быть. И не сможешь. Будешь иметь душу. Но посмотри на нее, на душу свою:
