Леонид Андреев - Том 2. Рассказы и пьесы 1904-1907
Но вдруг беспокоится он, страшная правда сквозь густые покровы сна обожгла его мысль.
— Отчего так низко обрезаны твои золотистые волосы, мой мальчик? Отчего?
— У меня болела голова, папа, и от этого так низко обрезаны мои волосы.
И, снова обманутый, он чувствует счастье, видит голубое небо и слышит, как шуршат камыши, расступаясь.
Он не знает, что уже умирает его сын. Он не слышит, как в последней безумной надежде, с детской верой в силу взрослых, сын зовет его без слов, криком сердца: «Папа, папа, я умираю! Удержи меня!» Крепко и радостно спит Человек, и в таинственных и обманчивых грезах пред ним встает невозможное счастье.
Проснись, Человек! Твой сын — умер.
Человек (испуганно поднимает голову и встает). Мне страшно: как будто кто-то позвал меня.
В то же мгновение за стеной раздастся плач многих женских голосов. Высокими голосами протяжно плачут они над умершим. Входит Жена, страшно бледная.
Наш мальчик умер?
Жена. Да. Умер.
Человек. Он звал меня?
Жена. Нет. Он не просыпался. Он никого не звал. Он умер, мой сын, мой ненаглядный мальчик!
Падает на колени перед Человеком и рыдает, охватив руками его ноги. Человек кладет руку ей на голову и с рыданием в голосе, но грозно, говорит, обращаясь в угол, где равнодушно стоит Некто.
Человек. Ты женщину обидел, негодяй! Ты мальчика убил!
Жена рыдает. Человек тихонько, дрожащею рукой гладит ее волосы.
Не плачь, милая, не плачь. Он и над слезами нашими посмеется, как посмеялся над нашими молитвами. А ты, я не знаю, кто ты — бог, дьявол, рок или жизнь — я проклинаю тебя!
Дальнейшее говорит громким, сильным голосом, одной рукой как бы защищая Жену, другую грозно протягивая к Неизвестному.
Проклятие человека— Я проклинаю все, данное тобою. Проклинаю день, в который я родился, проклинаю день, в который я умру. Проклинаю всю жизнь мою, ее радости и горе. Проклинаю себя! Проклинаю мои глаза, мой слух, мой язык. Проклинаю мое сердце, мою голову и все бросаю назад, в твое жестокое лицо, безумная Судьба. Будь проклята, будь проклята вовеки! И проклятием я побеждаю тебя. Что можешь еще сделать ты со мною? Вали меня наземь, вали — я буду смеяться и кричать: будь проклята! Клещами смерти зажми мне рот — последней мыслью я крикну в твои ослиные уши: будь проклята, будь проклята! Бери мой труп, грызи его, как собака, возись с ним в темноте — меня в нем нет. Я исчез, но исчез, повторяя: будь проклята, будь проклята! Через голову женщины, которую ты обидел, через тело мальчика, которого ты убил, — шлю тебе проклятие Человека.
Умолкает с грозно поднятой рукой. Равнодушно внемлет проклятью Некто в сером, и колеблется пламя свечи, точно раздуваемое ветром. Так некоторое время в сосредоточенном молчании стоят один против другого: Человек и Некто в сером. Плач за стеною становится громче и протяжнее, переходя в мелодию страдания.
Опускается занавес
Картина пятая
Смерть человека
Неопределенный, колеблющийся, мигающий, сумрачный свет, мешающий что-либо рассмотреть с первого взгляда. Когда глаз привыкает, он видит такую картину.
Широкая, длинная комната с очень низким потолком, без одного окна в стенах. Вход откуда-то сверху, по ступеням. Стены гладки и сумрачно-грязны — похоже на грубую, запятнанную кожу какого-то большого зверя. Всю заднюю стену, до ступенек, занимает один огромный, плоский стеклянный буфет, сплошь установленный совершенно правильными рядами бутылок с разноцветными жидкостями. За невысоким прилавком совершенно неподвижно сидит Кабатчик, сложив руки на животе. Белое с румянцем лицо, лысина, большая рыжая борода — выражение полного спокойствия и равнодушия. Таким он остается все время, ни разу не перемещаясь и не меняя положения. За небольшими столиками на деревянных табуретках сидят Пьяницы. Количество людей увеличивается их тенями, блуждающими по стенам и по потолку. Бесконечное разнообразие отвратительного и ужасного. Лица, похожие на маски с непомерно увеличенными или уменьшенными частями: носатые и совсем безносые, глаза дико вытаращенные, почти вылезшие из орбит и сузившиеся до едва видимых щелей и точек; кадыки и крохотные подбородки. Волосы у всех путаные, лохматые, грязные, иногда закрывающие половину лица. На всех, однако, лицах, при их разнообразии, лежит печать страшного сходства: это зеленоватая, могильная окраска и выражение то веселого, то мрачного и безумного ужаса.
Одеты Пьяницы в одноцветные лохмотья, обнажающие то зеленую костлявую руку, то острое колено, то впалую страшную грудь. Есть почти совсем голые. Женщины мало отличаются от мужчин и еще безобразнее, чем они. У всех трясутся руки и головы, и походка неровная, точно они ходят или по очень скользкой, или бугроватой, или движущейся поверхности. И голоса одинаковые: хриплые, сипящие; и так же нетвердо, как ходят, выговаривают Пьяницы слова непослушными, точно замерзшими губами.
Посередине сборища, за отдельным столиком, сидит Человек, положив седую, всклокоченную голову на руки. Таким остается он все время, за исключением того момента, когда говорит. Одет он очень плохо. В углу неподвижно стоит Некто в сером с догорающей свечой. Узкое синее пламя колеблется, то ложась на край, то острым язычком устремляясь вверх. И могильно-синие блики на каменном лице и подбородке Его.
Разговор пьяниц— Боже мой! Боже мой!
— Послушайте, — как странно колеблется все: ни на чем нельзя остановить взора.
— Все дрожит как в лихорадке: люди, стулья и потолок.
— Все плывет и качается, как на волнах.
— Вы не слышите шума? Я слышу какой-то шум. Точно грохочут железные колеса или камни падают с горы. Большие камни падают, как дождь.
— Это шумит в ушах.
— Это шумит кровь. Я чувствую мою кровь. Густая, черная, пахнущая ромом, она тяжело катится по жилам. И когда подходит к сердцу, то все падает, и становится страшно.
— Я вижу как будто блистание молний!
— Я вижу огромные красные костры, и на них горят люди. Противно пахнет горелым мясом. Черные тени кружатся вокруг костров. Они пьяны, эти тени. Эй, позовите меня, я буду с вами танцевать.
— Боже мой! Боже мой!
— И я веселый! Кто хочет со мною смеяться? Никто не хочет, так я буду один. (Смеется один.)
— Прелестная женщина целует меня в губы. От нее пахнет мускусом, и зубы у нее как у крокодила. Она хочет укусить меня. Прочь, шлюха!
— Я не шлюха. Я старая беременная змея. Уже целый час смотрю я, как из моей утробы выходят маленькие змейки и ползают. Эй, не раздави моего змееныша!
— Куда ты идешь?
— Кто ходит там? Сядьте. Весь дом дрожит, когда вы ходите.
— Я не могу. Мне страшно сидеть.
— И мне страшно. Когда сидишь, то слышно, как ужас бегает по телу.
— И мне. Пустите меня!
Трое или четверо Пьяниц колеблющимися шагами бесцельно бродят, путаясь среди столов.
— Посмотрите, что оно делает. Уже два часа оно старается прыгнуть на мои колени. Только на вершок не достает. Я его отгоню, а оно опять. Это какая-то странная игра.
— У меня под черепом ползают черные тараканы. И шуршат.
— У меня распадается мозг. Я чувствую, когда одна серая частица отделяется от другой. Мой мозг похож на скверный сыр. Он пахнет.
— Тут пахнет какой-то падалью.
— Боже мой! Боже мой!
— Сегодня ночью я подползу к ней на коленях и зарежу ее. Потечет кровь. Она сейчас течет уже: такая красная.
— За мной все время ходят трое. Они зовут меня в темный угол на пустырь и там хотят зарезать. Они сейчас около дверей.
— Кто это ходит по стенам и по потолку?
— Боже мой! Они пришли сюда. За мною.
— Кто?
— Они!
— У меня немеет язык. Что же мне делать? У меня немеет язык. Я буду плакать. (Плачет.)
— Все из меня лезет наружу. Я сейчас вся вывернусь наизнанку и буду красной.
— Послушайте, послушайте, эй! Кто-нибудь. На меня идет чудовище. Оно поднимает руку. Помогите, эй!
— Что это! Помогите! Паук!
— Помогите!
Некоторое время кричат хриплыми голосами: «Помогите!»
— Мы все пьяницы. Позовем всех сверху сюда. Наверху так мерзко.
— Не надо. Когда я выхожу отсюда на улицу, она мечется, как дикий зверь, и скоро валит меня с ног.
— Мы все пришли сюда. Мы пьем спирт, и он дает нам веселье.
— Он дает ужас. Я весь день трясусь от ужаса.
— Лучше ужас, чем жизнь. Кто хочет вернуться туда?
— Я — нет.
— Не хочу. Я лучше издохну здесь. Не хочу я жить!
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!
— Зачем ходит сюда Человек? Он пьет мало, а сидит много. Не надо его.
