Алексей Писемский - Тысяча душ
- Вы что-то такое читаете? - отнесся к ней Калинович.
- Нет, так, покуда перелистываю, - отвечала она.
- А вы любите читать?
- Очень; это единственное для меня развлечение. Нынче я еще меньше читаю, а прежде решительно до обморока зачитывалась.
- Что ж вы находите читать? Это довольно трудно при нашей литературе.
- Больше журналы... - отвечала Настенька.
- Последние годы, - вмешался Петр Михайлыч, - только журналы и читаем... Разнообразно они стали нынче издаваться... хорошо; все тут есть: и для приятного чтения, и полезные сведения, история политическая и натуральная, критика... хорошо-с.
Калинович слегка улыбнулся.
- Вы несколько пристрастны к нашим журналам, - сказал он, - они и сами, я думаю, не предполагают в себе тех достоинств, которые вы в них открыли.
- Не знаю-с, - отвечал Петр Михайлыч, - я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
- В дельном и честном журнале, если б только он существовал, - начал Калинович, - непременно должно существовать сильное и энергическое противодействие прочим нашим журналам, которые или не имеют никакого направления, или имеют, но фальшивое.
- Так, так! - подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что именно говорил Калинович. - И вообще, - продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, - не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так, что нынче вообще упадает литература.
Калинович ничего не отвечал, а только вопросительно посмотрел на старика.
- Прежде, - продолжал Петр Михайлыч, - для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду "Бог", воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки... Помилуйте, что это такое?
Легкий оттенок насмешки пробежал по лицу Калиновича.
- За нынешней литературой останется большая заслуга: прежде риторически лгали, а нынче без риторики начинают понемногу говорить правду, - проговорил он и мельком взглянул на Настеньку, которая ответила ему одобрительной улыбкой.
- Я этих од решительно читать не могу, - начала она. - Или вот папенька восхищается этим Озеровым. Вообразите себе: Ксения, русская княжна, которых держали взаперти, едет в лагерь к Донскому - как это правдоподобно!
Калинович только усмехнулся. Петр Михайлыч начал колебаться.
- Я моего мнения за авторитет и не выдаю, - начал он, - и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической повести - это в своем роде хорошо.
- Даже, полагаю, очень хорошо: гораздо честнее отстаивать слабых, чем хвалить сильных, - сказал Калинович.
- Именно так! - подтвердила Настенька с сияющим в глазах удовольствием.
- Да коли с этой целью, так конечно: кто с этим будет спорить? согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.
- Нынче есть великие писатели, - начала Настенька, - эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в "Отечественных записках".
- А вы и критику читаете? - спросил ее Калинович.
- Да, - отвечала она с некоторою гордостью.
- Горячая и умная голова этот господин критик Белинский! - заметил Петр Михайлыч.
- Вы согласны с его взглядом? - спросила Настенька.
- Почти, - отвечал Калинович, - но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, - продолжал он с расстановкой, - хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен был сделать многое.
- Многое бы, сударь, он сделал! Вдохновенный был поэт!.. Сам Державин наименовал его своим преемником! - подхватил Петр Михайлыч каким-то торжественным тоном.
- Вот как Гоголь... - стал было он продолжать, но вдруг и приостановился.
- Что ж Гоголь?.. - возразила ему дочь.
- Гоголя, по-моему, чересчур уж захвалили, - отвечал старик решительно. - Конечно, кто у него может это отнять: превеселый писатель! Все это у него выходит живо, точно видишь перед собой, все это от души смешно и в то же время правдоподобно; но...
Калинович слегка усмехнулся этому простодушному определению Гоголя.
- Гоголь громадный талант, - начал он, - но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в "Мертвых душах", и проведет ли славянскую деву и доблестного мужа - это еще сомнительно.
- Неужели вам Лермонтов не нравится? - спросила Настенька.
- Лермонтов тоже умер, - отвечал Калинович, - но если б был и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
- Нет, неправда; Лермонтов для меня чудо как хорош! - сказала Настенька.
- Да, - продолжал Калинович, подумав, - он был очень умный человек и с неподдельно страстной натурой, но только в известной колее. В том, что он писал, он был очень силен, зато уж дальше этого ничего не видел.
Настенька отрицательно покачала головой; она была с этим решительно не согласна.
- Кроме этих трех писателей, мне и другие очень нравятся, - проговорила она после минутного молчания.
- Кто же именно? - спросил Калинович.
- Например, Загоскин{50}, Лажечников{50}, которого "Ледяной дом" я раз пять прочитала, граф Соллогуб{50}: его "Аптекарша" и "Большой свет" мне ужасно нравятся; теперь Кукольник{50}, Вельтман{50}, Даль{50}, Основьяненко{50}.
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с таким выражением, по которому нетрудно было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
- Много: всех не перечтешь! - произнес он.
- О, да какой вы, должно быть, строгий и тонкий судья! - воскликнул Петр Михайлыч.
Калинович ничего не отвечал и только потупил глаза в землю.
- А сами вы не пишете ничего? - спросила его вдруг Настенька.
- Почему же вы думаете, что я пишу? - спросил он, в свою очередь, как бы несколько сконфуженный этим вопросом.
- Так мне кажется, что вы непременно сами пишете.
- Может быть, - отвечал Калинович.
Петр Михайлыч захлопал в ладоши.
- Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! - говорил он. - Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный... отчего вам не быть писателем?
- Что же вы пишете? - спросила опять Настенька.
Но Калинович не отвечал.
- Это, сударыня, авторская тайна, - заметил Петр Михайлыч, - которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим... Однако, - продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, - как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
- Нет, я посижу-с, - отвечал тот.
В продолжение года капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
- Ну, и добре; а я так прошу у нашего почтенного гостя позволение отдохнуть: привычка, - говорил Петр Михайлыч, вставая.
- Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
- Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у меня большая охотница говорить о литературе, - заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.
- Не хотите ли в сад погулять? - сказала она, воспользовавшись тем, что Калинович часто брался за голову.
- Очень бы желал освежиться, - отвечал тот, - ваши наливки бесподобны, но уж очень скоро ведут к цели.
Все вышли.
Сад Годневых, купленный вместе с домом у бывшего когда-то предводителем богатого холостяка и большого садовода, отличался некогда большими запотроями. Палагея Евграфовна постоянно обнаруживала сильное поползновение разбить в нем всюду огородные плантации. "Вон лес-то растет, а моркови негде сеять", - брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая экономке:
- Не все, мать, хлопотать о полезном; позаботимся и о приятном. В жизни надо мешать utile cum dulce*.
