Константин Бальмонт - Очерк жизни Эдгара По
В каждом учебнике истории литературы имя гениального американского сказочника песнопевца, имя одного из величайших поэтов, какие жили на земле, означается - Эдгар Аллэн По. Нужно раз и навсегда выкинуть вон лишнюю прибавку к имени Эдгара По. В царстве света и славы, в царстве звуков и красок, в царстве воли и своеволия, самодурству нет места. Среди имен, каждое из которых означает существо крылатое, в великом святилище мировых слав не может быть места для тех, кто не только не способен на полет, но и не видит полета летучих.
В 1834 году, в месяце марте Аллэн умер, как чужой для Эдгара По, унося с собой неразрешенную ссору. И да не скажем о нем более ни слова.
Кто сколько-нибудь прикосновенен к литературным кругам, тот хорошо знает, сколько боли, неверности, страха и унижения заключается в двух словах _жить литературой_. И чем острей, идеальней, воздушней талант, чем он своеобразнее и причудливее, тем страшнее и страшнее становится осложнение. Чем сгущеннее творчество, чем выразительнее оно в своей немногословности, тем труднее положение пишущего, который, создав драгоценнейшее ожерелье из двенадцати строк, из трех-четырех страниц, ведь не сумеет же внушить той человеческой разновидности, которая называется _издатель_, что слиток золота, который можно подержать на ладони, драгоценнее целой глыбы свинца, которую не сдвинешь. В грубой и грубо честной торговле меновыми ценностями очевидного достоинства легко требовать справедливости и получить ее, - в той сложной сети соотношений, которая называется литературой, идеальная справедливость, в смысле признания дара, и чисто деловая справедливость, в смысле достодолжной оплаты литературного труда, есть вещь почти невозможная. Как можно было бы внушить кому-нибудь, что рассказ юного Эдгара По "Тень", в котором три-четыре страницы, или стихотворение "Червь победитель", в котором всего несколько строф, полновеснее, чем полное собрание сочинений того или иного заурядного писателя. Как можно было бы втолковать кому-нибудь, что для создания таких изумительностей нужно не только быть гением, но нужно быть гением редкостным, и мало того, нужно, чтобы этот гений, отмеченный среди гениев, наложил на себя священный искус не определенного в днях и месяцах творческого молчания. Только тогда из незримых поземельному оку сердечных глубин будут выброшены на верхний воздух эти слитки золота, эти смарагды, рубины и алмазы.
Байрону легко было быть Байроном. Во-первых, его талант был лишь талантом, лишь редко достигавшим гениальности, во-вторых, направление его мысли и свойство его таланта вполне совпадали с общим течением умственной эпохи, требовавшей этой монотонной марсиальной напевности отъединенного, но все же человеческого, слишком человеческого, гордого я. Его произведения были обречены на большой и даже на огромный успех, как сам он был обречен на то, чтобы не оставить никакого прочного влияния в английской и европейской литературе и, не создав школы, не иметь преемников, - кроме современников, слишком часто именуемых, совершенно неверно, байронистами, ибо общие умственные течения были тогда таковы и мы легко даем ходкую кличку целому движению, несправедливо означая его именем одного из отмеченных удачей соучастников. Кроме того, и, быть может, превыше всего, Байрон жил в Англии и в Европе, где уж много сотен лет была готовая литературная аудитория, а не в Америке, где общество состояло, да и теперь состоит главным образом из искателей доллара и учредителей деловых предприятий, и где умственная грубость и художественная тупость - господствующий факт. И Байрону как раз кстати пришлось его лордство и его богатство. Многое изменилось бы в его жизни и его судьбе, если б не было ни того, ни другого. Благословим его судьбу - но не лучше ли другая, хотя и мучительная, с ущербами явными и с внутренним блеском сокровенным?
И Шелли, который неизмеримо интереснее как личность, нежели Байрон, и гораздо плодотворнее и своеобразнее его как поэт, в конце концов легко было быть Шелли. Вся обстановка его жизни, все исторические и личные обстоятельства ее клонились к тому, чтобы закрепить его духовный лик в тех чертах, которые были ему дарованы Судьбой, а не исказить их. Красивый цветок, который часто смотрит печально, но в красивом саду он растет, и если часто он обрызган росой, как слезами, он от этого только еще живей и еще красивей. И Шелли была дана Судьбой радость не только не нуждаться самому беря его жизнь в целом - но и иметь возможность бросать золотые кружочки золотых возможностей своим друзьям и любимым. И Шелли мог петь свои песни жаворонка, мог создавать волшебный сад для своей царевны Мимозы, не думая ни о чем, кроме поэтической услады, и, написав одно из своих несравненных видений, в которых звезды целуются с цветами и ветры поют убедительно, он не должен был, роняя розы в грязь, мучительно размышлять о необходимости продать свое сновидение. Жизнь Шелли - волшебная греза, исполненная и великой жертвы, но жертвы, взнесенной в тот светлый воздух, где рождаются сияющие венцы. Земле с ее кровью и грязью, с ее сумасшедшим опьянением жестокостью и жесткостью, нужны еще и другие жертвы, смещающие своим ликом и возбуждающие в душе не только глубокое сочувствие, но, быть может, и оставляющие в ней скорбное недоумение.
Несмотря на огромное количество чисто журнальной работы, выполненной Эдгаром По в его короткую жизнь, и несмотря на общее утверждение лиц, имевших с ним дело, что он был работником необычайно честным и прилежным, несмотря на успех, который он создавал своим сотрудничеством разным журналам, отдавая им свой гений, свой ум, свою рачительность, свою великую любовь к слову, он всю жизнь прожил в скудной обстановке, часто был в бедности, нередко был в такой бедности, которая уже становилась нищетой. Время от времени, кроме того, на него находило злое наваждение, обусловленное причинами сложными и, в конце концов, лежавшими вне его контроля. Но с начала до конца, за всю свою жизнь, среди всех своих испытаний он остался самим собой, он не принизил своего гения, а вознес его в неземной его отъединенности, и во всем своем творчестве, достойном быть так названным, лучезарно сохранил свое божеское я, озаренное высоким светильником, чьи имена Любовь, Смерть, Искушение и Ужас.
Благодаря Кеннеди и благодаря собственному своему дарованию, Эдгар По пристроился при "Southern Literary Messenger", "Южном литературном вестнике", который издавался Томасом Уайтом в Ричмонде. В 1834 и 1835 году у Эдгара По уже были написаны такие поэмы, как "К одной из тех, которая в раю" и "Колизей", и такие рассказы, как "Береника", "Свидание", "Ганс Пфоолль", "Король-Чума", "Метценгерштейн" и "Тень". Но с прискорбием мы можем видеть, что, кроме поименованных вещей, написанных и частью напечатанных за этот период, в 1835 году Эдгар По напечатал ни много ни мало как сорок еще других рассказов и журнальных статей. Конечно, можно находить чрезвычайно верным замечание английского писателя Мерэдита, что работать можно неограниченное число часов, и что ум устает только тогда, когда он отдыхает, но нет ни глубокого умственного и душевного переутомления в таком письме Эдгара По, написанном им к Кеннеди:
"Ричмонд, сентября 11-го 1835.
Дорогой Сэр, - Я получил вчера письма от доктора Миллера, в котором он говорит мне, что вы в городе. Я спешу поэтому написать вам и выразить письменно то, что я всегда находил невозможным выразить устно - мое глубокое чувство благодарности за вашу частую и действительную помощь и доброту. Благодаря вашему влиянию, мистер Уайт пригласил меня помогать ему в издательских обязанностях касательно журнала - с жалованьем 520 долларов в год. Положение это приятно для меня по многим причинам - но увы! как кажется, ничто не может мне доставить радости - или, хотя бы, малейшего удовольствия. Простите меня, если в этом письме вы найдете много бессвязного. Чувства мои в данную минуту, поистине, в жалостном состоянии. Я испытываю такую угнетенность духа, какой я никогда раньше не чувствовал. Я напрасно боролся против влияния этой меланхолии - вы поверите мне, когда я вам скажу, что я все еще чувствую себя жалким, несмотря на значительное улучшение моих обстоятельств. Я говорю, что вы поверите мне, и это по той простой причине, что человек, который пишет, чтобы оказать впечатление, тот не пишет так. Сердце мое открыто перед вами - если оно достойно чтения, читайте его. Я несчастен, и я не знаю почему. Утешьте меня - потому что вы можете. Но сделайте это скоро - или будет слишком поздно. Напишите мне тотчас. Убедите меня, что это достойно, что это необходимо - жить, и вы явите себя действительно моим другом. Убедите меня делать то, что нужно. Я не понимаю под этим - я не разумею, что вы могли бы считать то, что я пишу вам сейчас, шуткой - о, пожалейте меня! ибо я чувствую, что мои слова бессвязны - но я овладею собой. Вы не сможете не заметить, что у меня такая угнетенность духа, которая погубит меня, если она будет долго продолжаться. Напишите же мне, и скоро. Побудите меня делать то, что нужно. Ваши слова будут иметь более веса для меня, чем слова других - потому что бы были моим другом, когда никто другой не был им. Не обманите ожидания, - если вы цените спокойствие вашего духа потом".
