Влас Дорошевич - Крымские рассказы
И она не ошиблась: Василий Иванович, действительно, не пришёл в этот вечер ни домой ни, ко мне.
Ко мне он явился только в четыре часа утра, спросил, всё ли готово, и торопил меня одеваться:
— Пора.
Мы верхами отправились на Учан-Су: я, другой секундант из «компании» Анны Александровны, взятый для полного соблюдения «формы», о которой очень заботился г. Алексеев, и Василий Иванович.
Мы поехали через Аутку, потому что по другой дороге выехал г. Алексеев со своими секундантами и докторами.
В горах было прохладно. Звонко раздавался топот коней в горной тишине. Это была какая-то священная тишина, которой никто из нас не прервал ни одним словом.
Василий Иванович был немножко бледен, но спокоен и сосредоточен. Он имел какой-то деловой вид.
Спокойно приподняв шляпу в ответ на поклон г. Алексеева и его секундантов, спокойно прошёл к водопаду и, остановившись на предпоследней площадке, деловым голосом спросил:
— Здесь?
Отсчитали шаги, зарядили оружие и поставили противников.
Г. Алексеев, видимо, бравировал, старался держаться как можно красивее и даже, становясь на место, сказал с улыбкой какую-то шутку своему секунданту.
Секундант тоже улыбнулся, но обе улыбки вышли какими-то кривыми.
Василий Иванович был серьёзен и совершенно спокоен; на наше предложение покончить дело миром, он, прежде чем г. Алексеев успел пошевелить губами, ответил:
— Нет.
И нам оставалось только скомандовать стрелять.
Пистолет г. Алексеева слегка дрожал, Василий Иванович ясным и. спокойным взглядом смотрел на противника, словно на мишень.
Скомандовали, и пара выстрелов один сейчас же вслед за другим, звучным эхом раскатились по лесистому ущелью среди неумолчного шума водопада.
Василий Иванович, медленно опуская пистолет, стоял на месте.
Г. Алексеев выронил пистолет и схватился за руку.
Доктору, впрочем, не пришлось много хлопотать с перевязкой: рана оказалась совсем пустячной.
По условию, при первой крови поединок был кончен.
— Всё? — равнодушно спросил Василий Иванович, когда я подошёл к нему за пистолетом.
Так же молча мы доехали до Ялты.
— Ещё одна просьба! — сказал он, когда мы подъезжали к городу. — Я еду в Центральную гостиницу, где взял номер со вчерашнего дня. Съездите ко мне на дачу, возьмите мои вещи и привезите их мне. Но вы даёте мне честное слово, что не скажете Анне Александровне, где я.
Я согласился.
— Помните же честное слово! — крикнул он мне на прощанье.
Анну Александровну трудно было бы узнать. Она, видимо, не ложилась совсем и ждала меня на террасе.
Когда она увидала меня одного, её осунувшееся за эту ночь лицо покрылось смертельной бледностью:
— Убит?
Я поспешил успокоить. О г. Алексееве она даже и не спрашивала, и, вероятно, не слышала даже моего рассказа про его рану.
Когда же я сказал ей о вещах Василия Ивановича, она снова побледнела, как полотно, и крепко сжала мою руку, с каким-то лихорадочным огнём горевшими глазами спросила:
— Где он?
Напрасно я говорил ей о своём честном слове, честного слова нельзя сдержать, если перед вами становится на колени страдающая женщина.
Я назвал Центральную гостиницу, попросил сложить вещи и, когда будет готово, прислать их ко мне.
Ждать пришлось долго: к вечеру вместо вещей я получил с человеком из Центральной гостиницы письмо.
Писала Анна Александровна.
«Простите, что уезжаем, не простившись с вами.
Пожелайте нам счастья в новой жизни. Жму вашу руку. До свиданья».
Записку Анна Александровна передала, уже садясь в почтовый экипаж.
Г. Алексеева я встретил на другой день на набережной.
Он сиял, как сияют герои шикарной истории, которую знает весь город. А рука на чёрной перевязке делала его ещё более интересным.
Счастье
Разговор зашёл о счастьи.
— Счастье! — это слово одни произносили с оттенком меланхолической грусти, другие — с оттенком скептицизма; никто спокойно.
— Я знал в своей жизни только одного счастливого человека, — сказал Иван Иванович.
— Это был?
— Один из моих товарищей, теперь уже покойный; его звали Василием Петровичем. Милый, добрый, тихий. Один из тех, которые заслуживают всяческого счастья и обыкновенно не имеют никакого. Он был женат. Когда речь заходила об его жене, его лицо становилось необыкновенно нежным, и мы думали: интересно знать, что она делает с таким рохлей.
Однажды он пригласил нас к себе. Он встретил нас в передней и ввёл в комнаты с таким видом, с каким вводят в святилище; а на лице было написано столько счастья, — очевидно, он хотел перед нами похвастаться! Его жена оказалась совсем не под стать нашему рохле. Пикантная блондинка, смазливая и бойкая. Он смотрел на неё с обожанием. За чаем вышли дети. Есть такие дети! Дети — улика. Дети — живые свидетели падения их матери и позора их отца. Дети, которым лучше бы не родиться на свет или умереть ещё тогда, когда нельзя определить настоящего цвета их волос. У рохли-блондина и блондинки его жены были дети-брюнеты. Мы давились от смеха, боясь взглянуть друг на друга, а Василий Петрович говорил:
— Какая досада, что сегодня не может быть наш добрый знакомый армянин. Чудная личность! Он у нас бывает каждый день. Мы его любим, как родного, и даже дети… Вы знаете, что дети инстинктивно любят всех хороших людей. Мои дети любят его, — ну, не меньше, чем меня.
И он смеялся довольным, добродушным смехом человека, у которого есть прелестные дети, любящая жена и преданный, испытанный друг.
— Я счастлив в моём маленьком кружке. Счастью не нужно палат, — оно живёт в уголке.
Выйдя от него, мы в один голос сказали:
— Болван.
Но болвану и этого было мало. На следующий день он при всех громко обратился ко мне:
— Вы заметили удивительную игру природы? Я блондин, жена блондинка, а все дети брюнеты. Не правда ли, замечательно?
Это было томительное молчание.
— А вы знаете, кто в этом виноват?
Он, улыбаясь, обвёл всех вопросительным взглядом.
— Наш знакомый армянин.
Вся канцелярия уткнулась в бумаги.
— Да, да, это он, — весело продолжал Василий Петрович. — Вы знаете, что когда женщина бывает в интересном положении, дети бывают похожи на того, кого она чаще всего видит. Наш добрый знакомый армянин бывает у нас ежедневно, — когда жена бывает больна, в особенности. Вот почему все наши дети брюнеты!
Но дураку и этого было мало. Он имел ещё геройство спросить:
— Не правда ли, это замечательно? Я хотел об этом написать в какой-нибудь медицинский журнал и довести до сведения публики.
Мы уже не смеялись. Нам было стыдно сидеть с таким дураком.
Но дурак не унимался. «Наш добрый знакомый армянин» был самой любимой темой его разговора. Каждый день он нам рассказывал что-нибудь новое про «нашего доброго знакомого армянина», и молодёжь встречала его вопросами:
— Ну, что поделывает наш добрый знакомый армянин?
Те, кто постарше, с негодованием молчали. Это уже переходило всякие границы: это уже значило хвастаться своей глупостью.
— Моей жене нужно было вчера ехать в Москву, — рассказывал Василий Петрович молодёжи.
— Вот мы думаем, вы волновались?
— Ещё бы! Молодая женщина, первый раз в жизни, должна ехать одна. Как вдруг, можете себе представить наше удовольствие? Приезжаем мы на вокзал…
— Наш добрый знакомый армянин.
— А вы почему знаете?
— Думаю.
— Он самый. Оказывается, что и он также едет в Москву. Он обещал даже подождать, пока жена кончит дела, чтобы вернуться вместе. Это очень удобно. У нашего доброго знакомого армянина было даже купе, и он очень любезно предложил поместиться в нём моей супруге.
— Но послушайте, ведь не может же молодая женщина спать в одном купе с армянином!
— О! Он на это время, конечно, выйдет. Он человек воспитанный.
И все решили после этих рассказов:
— Совершеннейший идиот!
Свет полон злых людей.
Кто-то прислал Василию Петровичу анонимное письмо, в котором «открывал ему глаза».
По некоторым признакам Василий Петрович догадался, что это кто-нибудь из сослуживцев.
Однажды после занятий он обратился ко всем нам. Он был бледен, его губы дрожали, голос прерывался.
— Господа! Я не знаю, да и не хочу знать, кто автор этого гнусного письма. Но, кроме вас, никого никогда не бывало в моём доме. Тут есть такие подробности, которые мог знать только один из вас. Этот…
Он, вероятно, хотел сказать какое-нибудь резкое слово, но природная мягкость победила: он удержался.
— Этот господин делает гнусные намёки относительно моей семьи! Относительно всего, что есть для меня самого дорогого, самого святого… слышите? Святого.
Его голос зазвучал даже грозно. Василий Петрович потрясал в воздухе этим лоскутком бумаги.
![Юрий Казаков - Две ночи [Проза. Заметки. Наброски]](/uploads/posts/books/219015/219015.jpg)
